Базилика Сугерия

«При молодом короле – старый министр» – таким мог бы быть девиз следующего царствования. Самым великим человеком Парижа, самым великим человеком Франции во времена Людовика VII был вовсе не король. Самым великим человеком той эпохи был аббат Сюжер, или Сугерий.[263]

Хлипкий на вид, слабого здоровья, но наделенный какой-то особой трезвостью взглядов, фантастической памятью и удивительной в столь тщедушном теле энергией, Сугерий стал первым в ряду министров, глубоко преданных общественному благу. Он был первым из тех, чья власть дополняла королевскую в тех многочисленных случаях, когда государство находилось в руках бездарного или недееспособного короля. Еще совсем молодым Сугерий проявил себя как рачительный администратор, и как смелый военачальник, готовый защищать имущество монастыря и королевские законы с оружием в руках, он продемонстрировал при этом такие незаурядные способности, что Людовик VI, сделав монаха членом своего Совета, поручил ему управление всеми церковными делами. Это был чрезвычайно высокий пост, потому что в то время церковь, морально и материально, участвовала во всей общественной жизни страны. И в то же время она переживала тяжелый кризис: это был период антипап, период первой «реформы», той самой, что обрушилась на нравы клира и пыталась реорганизовать капитулы. Сугерию пришлось четырежды съездить в Рим, и вскоре он уже во всем разобрался и стал во всем принимать участие.

Получив в наследство от отца объединенное королевство, послушную армию, здоровую финансовую систему, Людовик Младший получил вдобавок еще и этого выдающегося служителя государства.

Целью политики Сугерия было поставить в прямую зависимость от центральной власти как можно больше людей, городов, видов деятельности, учреждений – отсюда массовое распространение «городских хартий» – грамот, превращающих города в свободные коммуны, – такие грамоты жаловались сеньорами и утверждались королем, в силу чего общинные земли оставались у него под контролем; отсюда создание новых населенных пунктов, так называемых городов буржуазии, находящихся в прямом подчинении у короля (почти все населенные пункты, носящие название Вильнёв); отсюда признание королем профессиональных объединений и четкое определение условий деятельности в каждой профессии.

Первой профессией, получившей таким образом документ, свидетельствующий о законности ее существования и определяющий правила ее «жизни», была древняя профессия морских купцов, ведущая свое происхождение от перевозчиков товаров по реке времен Лютеции. Следующими оказались галантерейщики – условия обустройства лавок и самой торговли для них были утверждены в год восшествия на престол Людовика Младшего. Следующую грамоту получили мясники, а за ними – все, кто имел дело с кожей, и тут оказалось целых пять разновидностей ремесла: от сапожного до выделки кож лайковым дублением (кстати, где обосновывались члены профессионального братства по последней профессии, становится ясно из названия набережной де ла Гранд-Межиссери[264]).

Чтобы побороть пороки организации или, точнее говоря, дезорганизации страны при феодализме, Сугерий стремился «роялизовать», то есть передать под непосредственную власть короля, как можно больше областей жизни французов, создавая в этих областях юридическую и административную базу. Это был человек прогрессивный, далеко обогнавший свое время, и при этом очень мудрый, терпимый и склонный к мирному разрешению проблем.

Лучше бы Людовику VII послушать Сугерия, когда тот не советовал ему выступать во Второй крестовый поход! Впрочем, вначале все были против этой идеи, зародившейся у короля и близкой одному королю. Крупные сеньории, сильно потратившиеся на первую священную войну, сохранили о ней лишь горькие воспоминания. Папа вел себя более чем сдержанно. Даже святой Бернар, кипучий святой Бернар, и тот не одобрял нового Крестового похода и отказывался выступать с проповедями в его пользу, пока не получит ясного и недвусмысленного приказа из Рима.

Но Людовик Младший заупрямился. Хотелось ли ему своей личной славой затмить память об отце, по сравнению с которым он сам был фигурой весьма незначительной? Или, может быть, он с трудом терпел чересчур явное превосходство своего министра? Или мечталось ему завоевать уважение супруги, Алиеноры Аквитанской, которая стала нескрываемо охладевать к нему и скучать с ним? Или он, будучи чрезвычайно набожным, на самом деле считал своим христианским долгом бросить в бой все военные силы Франции ради того, чтобы поддержать существование немыслимого латинского королевства в Святой земле? Вероятно, все смешалось в голове этой посредственной личности, и, что бы ни главенствовало, он с упорством честолюбца настаивал на необходимости Крестового похода, пусть даже он отправится в него один, если уж придется.

И тогда папа Евгений III[265] – дабы не казалось, будто он стоит в стороне от защитников веры, – без всякого энтузиазма подписал буллу, предписывающую «взять крест», и Бернар начал свои проповеди, и… и дальше произошло то, что часто случается, когда талантливого человека собственный успех заносит дальше, чем ему хотелось. Пылко – иначе не мог, такова уж была его натура – защищая то, против чего сначала воевал, он черпал из чужого воодушевления собственное, и убеждение, которое он проповедовал, постепенно становилось его убеждением, а Крестовый поход – его походом куда в большей степени, чем походом короля.

Проповеди Бернара имели успех, какого не знали публичные выступления всех времен. Поскольку в Везеле не хватило ткани для всех, кто, вдохновившись его речью, захотел пришить к своему плащу крест, Бернар разорвал на глазах толпы собственную одежду и разбросал куски этой одежды среди слушателей.[266] И вскоре он уже смог написать папе стилем, достойным Абеляра: «Я раскрыл рот, я заговорил – и сразу же ряды крестоносцев стали множиться до бесконечности. Города и села опустели, вы с трудом нашли бы там хотя бы одного мужчину на семь женщин: везде только вдовы, у которых мужья еще живы!..» Голова у аббата слегка закружилась, и он стал вмешиваться в стратегию похода, рекомендуя, чтобы императора Конрада с сотней тысяч немцев направили покорять славянских язычников, нормандцев во главе с королем Сицилии натравили на неверных в Португалии и Северной Африке, и только французская армия удостоилась чести идти на Святую землю. Но добывать средства на поход должен был Сугерий.

Понтифик прибыл из Рима в Париж – специально, чтобы благословить уходящих в Крестовый поход. Людовик VII купался в лучах славы. И тем не менее он стал во время папского визита участником довольно неприятной истории.

Евгений III в тот раз пожелал отслужить мессу у Святой Женевьевы, и каноники этого храма положили перед алтарем роскошный шелковый ковер. Как только служба закончилась, слуги из папской свиты сложили этот ковер и собрались его унести, так как, по древнему обычаю, коврик, на котором папа римский преклоняет колена во время мессы, делается собственностью его приближенных. Каноники Святой Женевьевы имели на этот счет другое мнение. И вот уже римские дьяконы вступают в перепалку с парижскими священниками, они бранятся, кричат, тянут ковер каждый в свою сторону, и ковер начинает трещать. Те и другие орут, пускают в ход руки, затем хватаются за оружие: кто за канделябры, кто за палки. Король пытается вмешаться и растащить дерущихся, но ему достается и самому. Папа Евгений III, видя окровавленные лица и разодранные ризы своих слуг, отчитывает Людовика и приказывает ему немедленно прекратить скандал и восстановить справедливость. На что король, с распухшим от полученных тумаков лицом, в ярости отвечает: «А кому мне пожаловаться, ваше святейшество, и кто окажется справедлив ко мне самому? Вы видели, что, стоило мне вмешаться, эти бешеные набросились и на меня. Вам принадлежит власть, вы можете связывать и развязывать,[267] ну и деритесь с ними сами!»

Реформа капитулов, которой настойчиво добивался Сугерий, была, как мы видим, делом куда более неотложным, чем Крестовый поход против неверных, начавшийся с таких благоприятных предзнаменований.

Ах, рано возгордился святой Бернар тем, как опустели после его проповеди города и села. Энтузиазм населения довольно быстро угас, и Людовик VII повел в поход свое воинство под проклятия народа.

Управление государством на время похода было доверено Совету, но в действительности, пока монарх отсутствовал, аббат Сугерий правил страной практически самостоятельно, укрепляя власть на местах и помогая деятельности учреждений, несмотря на ужасные новости, которые поступали без передышки.

То, что Крестовый поход кончится катастрофой, можно было предвидеть еще до того, как крестоносцы добрались до Святой земли. Из месяца в месяц, из недели в неделю гонцы доставляли в Париж новости о ходе гибельной авантюры. Парижане узнали, что Византия, какой бы ни была христианской, отказалась снабжать крестоносцев провиантом – вероятно, потому, что сотни из них мечтали захватить Константинополь. Парижане узнали, что немцы рассорились с французами, император Конрад отделился от Людовика и был разбит мусульманами. Потом парижане узнали, что костяк французской армии был уничтожен в Анатолийском[268] походе, когда солдаты, паломники, торговцы, лошади, повозки, обозы – все рухнуло в пропасть. И наконец, парижане узнали, что король с остатками войска морем добрался до подчинявшейся Риму Антиохии, и там, видимо в довершение всех свалившихся на него бед, стал еще и обесчещенным супругом.

А все потому, что королю пришла в голову не слишком удачная мысль взять с собой жену, принцессу Аквитанскую, воспитанную при просвещенном Лангедокском дворе, где процветали Суды любви.[269] Спору нет, для увеселительной поездки можно было придумать что-нибудь получше Крестового похода! Нескончаемые и изнурительные переходы под палящим солнцем, постоянная угроза попасть в плен к врагу, нехватка продовольствия… Наверное, можно было бы все это преодолеть, если бы Алиенора была влюблена в мужа без памяти или отличалась героизмом от природы – так нет же! Ни того ни другого. И в конце концов она просто возненавидела не столько любящего, сколько ревнивого мужа, заставившего ее пуститься с ним в это тягостное путешествие. В Антиохии королева пала в объятия одного из своих молодых дядюшек – Раймонда Аквитанского, отказалась следовать за мужем дальше и потребовала развода, ссылаясь на родство по крови.

Неловкий, как обычно, Людовик мало того что сделал своих сеньоров свидетелями этого позора, так еще и уволок супругу силой за собой на глазах всей армии.

Антиохия от Парижа далеко, тем не менее слух о семейном скандале достиг столицы скоро – и одновременно с известием о новом военном поражении, еще более печальном, чем предыдущие. Людовик с Конрадом объединились под Дамаском, как выяснилось, лишь для того, чтобы мусульманам было легче разбить наголову остатки их войск. Надо еще сказать, что каждое известие об очередном поражении сопровождалось просьбой прислать денег.

Но Сугерий мог все, и это тоже. Именно он во время Второго крестового похода совершил настоящий подвиг. Не устанавливая никаких исключительных налогов, не провоцируя мятежей, он сумел прийти на помощь королю, оплатить его долги вассалам, выкупить пленных, вернуть рыцарям-тамплиерам внушительные ссуды… Огромное число операций – переводы, пересылки, возмещения – осуществлялось при посредстве ордена тамплиеров, который превратился в своего рода банк Крестового похода, и, хотя рыцари-храмовники получили свой устав от святого Бернара, они тоже требовали выплаты долгов.

Сугерий справился со всем, что выпало на его долю: с долгами, с незапланированными и повседневными расходами, не отменив даже вознаграждений, которые обычно распределял король. Аббат выходил из положения, опустошая казну Сен-Дени и растрачивая собственное состояние, которое было весьма велико.

Между тем в обществе начались протесты, и ситуация становилась угрожающей. Слава святого Бернара померкла, и сокрушительное поражение крестоносцев заставило его усомниться мало того что в самом себе, так еще и в Провидении. Он писал: «Правителями овладела мысль отделиться друг от друга, и Господь развел их по непроходимым дорогам… Мы возвещали мир, но никакого мира нет, мы обещали успех, но повержены в скорбь. Ах, разумеется, суд Божий справедлив, но на этот раз Он вверг нас в пучину бедствий, и я могу объявить праведником того, кто не возмутится и не впадет в искушение. Я же признаю себя виновным в этом грехе». Страшные слова в устах святого!

Стремление разделиться сделалось настолько сильным, что с королем поссорился и его брат, граф де Дрё: поссорился, оставил Сирию, вернулся во Францию и сразу же собрал обильный урожай с народного недовольства. Среди сеньоров и даже среди церковников обозначилось движение в его пользу, пошли разговоры о том, что пора бы сместить законного короля. Но был человек, который держал руку на пульсе истории, – мудрый аббат, рассудивший, что государство сейчас не в том состоянии, чтобы выдержать династический кризис. Один старичок против всех… Он срочно созвал в Париже ассамблею, где пригрозил подстрекателям заговора отлучением, подписанным папой, и обязал мятежного брата короля публично отказаться от своего предприятия. Но с другой стороны, с королем, отправляя ему письма и торопя вернуться, он тоже не церемонился и слов особенно не подбирал: «Нарушители спокойствия в королевстве вернулись, а вы, которому до?лжно быть здесь, чтобы защитить его, остаетесь узником в изгнании… Вы сами отдали овец на растерзание волкам, а свое государство – тем, кто желает у вас его похитить… Что же до вашей супруги, королевы, мы советуем, если вы согласитесь, скрывать вашу обиду до тех пор, пока вы, возвратившись домой, не сможете с Божией помощью уладить это дело, как и все остальные».

Брак Алиеноры Аквитанской и Людовика VII. Миниатюра. XIII в. (?)

И вот наконец Людовик решается-таки вернуться во Францию. Он везет с собой беременную Алиенору – жена носит под сердцем явно не его ребенка. А когда этот глупый и бездарный монарх, творец всех своих несчастий, оказывается на родной земле – Сугерий, как это делает всякий хороший управляющий после возвращения хозяина, передает ему королевство в целости и сохранности. «Ваши доходы по судам, пошлины, собранные с ваших вассалов, оброк натурой – все сохранено к вашему возвращению. Нашими заботами ваши дома и ваши дворцы в отличном состоянии, те, что разрушились, были отремонтированы. Ваши люди и ваши земли, слава Господу, наслаждаются миром». Сугерий умрет два года спустя с титулом «отец отечества», полученным от благодарного ему народа.

Такова была политическая деятельность аббата.

А возведенное его трудами каменное творение и сейчас у нас перед глазами: базилика Сен-Дени, которая под его руководством была реконструирована в очень короткие сроки перед Крестовым походом, – ему тогда показалось необходимым немедленно увеличить королевскую церковь. Действительно, аббатство Сен-Дени было одним из самых привлекательных мест для паломников (причем сюда тянуло не только набожных людей, но и просто любителей исторических достопримечательностей), и приходили эти паломники не только из всех французских провинций, но и со всех концов Европы.

Сугерий сам рассказывал, что в праздничные дни толпа желающих увидеть раку с мощами часто была очень плотной и люди, которые уже хотели выйти, тщетно сражались с теми, кто давился, пытаясь войти. Нередки были несчастные случаи, особенно с женщинами, «сплющенными, будто под прессом», – они так громко вопили, что «можно было подумать, будто рожают»! Бывало, одни падали под ноги, и их топтали, а другие, ухитрившись вспрыгнуть наверх, «шли по головам, как по полу». Даже монахам, заботившимся о раке с мощами святого Дионисия, не раз приходилось вместе со священными косточками спасаться через окно.

Реконструкцию Сен-Дени решено было осуществить в тот же год, когда закончили Везеле. Сугерий так успешно провел все работы, что всего через двенадцать лет новую монастырскую церковь можно было освятить. Однако здание, выстроенное таким же просторным, как было вычерчено на планах, в этот день оказалось мало: на освящение Сен-Дени набежало столько парижан, что снаружи осталось намного больше людей, чем сумело протиснуться внутрь. И когда прелаты вышли из храма, чтобы окропить стены святой водой, толпа так на них навалилась, что Людовик VII – вот уж кому судьба уготовила, являясь в святые места, попадать в опасное положение! – вынужден был с помощью своих офицеров разогнать эту толпу ударами палок.

Печать Людовика VII

Сугерий не жалел на новую церковь ни усилий, ни денег. Ему хотелось, чтобы этот храм был роскошным, смело задуманным, богато украшенным, чтобы стиль его резко отличался от строгого стиля прежних церквей. Вступая и здесь в противоречие с мистиком Бернаром, который предпочитал церкви с голыми стенами и возмущался, когда тратили слишком много денег на убранство храма, Сугерий полагал, что никакие траты не могут считаться излишними, никого нельзя обвинять в излишней щедрости или в склонности к пустому украшательству, когда восхваляешь величие Господне. Этот распорядитель земных благ нуждался в видимых глазу предметах, дабы служить своей религии.

И посмотрите, ведь именно реконструкция Сен-Дени помогла родиться французской готике! А дальше готический стиль стал уже основным для всех больших святилищ. Можно его одобрять, не одобрять, предпочитать романский за его достоинство, чистоту и совершенство, но никуда не денешь Шартр, Амьен, Реймс, Нотр-Дам и множество других потрясающих кафедральных соборов, никуда не денешь тот факт, что все эти удивительные строения, эти свидетельства воплощенной в камне веры, перегруженные деталями, все эти густолиственные каменные леса с кружевной листвой, проливающие сквозь свои витражи всех цветов радуги свет Божий, – все они пошли от Сен-Дени. И прежде всего – собор Парижской Богоматери.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.