Скверный анекдот

Скверный анекдот

Когда-то, очень давно, в середине 70-х годов на крымском пляже ко мне подошел молодой человек и спросил, не москвич ли я. Я подтвердил его догадку. Тогда он мне сказал: «Слушай, мужик! Как же нас тут зае…ли эти ваши съезды и пленумы!» Я ответил, что меня — еще больше. «А х…ли тогда?» — не вполне логично, но убежденно сказал он. Ответить мне было нечего.

Точно так же, как нечего мне ответить всем тем, кто склонен разделять человечество лишь на две части-на «нас» и «вас», на «нас» и «их».

Понятно, что любой человек, если он не аутист, не может существовать без социальной идентичности, что у каждого есть свои «мы». Есть они и у меня. Мои «мы» — это круг людей, объединенных совокупностью тех или иных социально-культурных конвенций. «Свой» для меня — это тот, кому кажется смешным то же, что и мне, и то же, что и мне, представляется прекрасным или ужасным.

Чем больше у человека этих «мы», тем содержательнее его существование, тем оно сложнее, драматичнее, веселее. Можно одновременно говорить про себя «мы, врачи», «мы, любители футбола», «мы, лютеране», «мы, меломаны» и, наконец, «мы, датчане» и «мы, рыжие». Беда, если число конвенций ограничивается одним пунктом. Это всегда чревато сектантством со всеми вытекающими последствиями. Я знал одного художника, который говорил иногда что-то вроде того, что «мы, анималисты, привыкли закусывать водку горячим борщом». Причем, говоря это, он вовсе не шутил — смешно было всем, кроме него.

И совсем беда, когда пресловутое «мы» апеллирует к обстоятельствам, в которых персональная человеческая воля не участвует ни в малейшей степени, — к обстоятельствам «крови и почвы». Эта конвенция самая легкая, самая соблазнительная, самая архаичная и дремучая. А потому и самая заразная. А потому и самая кромешная в своей разрушительной потенции.

После каждой своей публикации в «Гранях» я обреченно заглядываю в форум. Я уже знаю, что там будет. Вообще-то там будет разное — слова дружеской поддержки, более или менее конструктивная критика формы или содержания текста, согласие-несогласие с теми или иными соображениями, примеры из собственного житейского опыта, мелкое хулиганство сетевой шпаны, малограмотные рассуждения «за жизнь», хамоватое похлопывание по плечу и всякое прочее. Но и обязательно нечто другое — вопросы. Вопросы, не только не требующие, но и не предполагающие ответов. Вопросы типа: «Почему вы все так не любите все русское?» Понятно, да? Вопрос относится не ко мне лично, а к «нам всем». Ответа на этот вопрос нет и не может быть даже в том случае, если бы вопрос этот был обращен персонально ко мне. Не могу же я отвечать вопросом: «А где это вы вычитали, что так уж я и не люблю?» Меня же не об этом спрашивают, не о том, люблю я или не люблю. А спрашивают меня о том, почему именно я не люблю. А уж отвечать за «всех нас» и вовсе абсурдно. Точно так же, как довольно абсурдно пытаться играть в шахматы с человеком, знакомым лишь с правилами игры в городки.

Я помню, как в годы перестройки я зашел выпить кофе в знаменитый буфет Дома литераторов. Взял кофе. Сижу, пью, читаю книжку. За соседним столом уютно дремал, подстелив под небритую щеку бутерброд со шпротным паштетом, какой-то неведомый мне литературный работник. В какой-то момент он приподнял голову, посмотрел на меня покрасневшими от творческих исканий глазами и обратился ко мне с «проклятым» вопросом. «Долго вы нас еще мучить-то будете?» — со слезой в голосе спросил он и, не дожидаясь реакции, снова углубился в заслуженный отдых.

А еще мне нравятся вопросы типа: «До каких пор эти рубинштейны будут указывать, как нам жить в своей стране?»

Подобного рода вопросы, как уже было сказано, не предполагают ответов. Гомогенность и нерасчленимость этой, с позволения сказать, картины мира не терпит даже малейшего воздействия извне — в противном случае ей грозит тотальное и непоправимое обрушение. Но однажды на вопрос про «рубинштейнов» я все-таки ответил. Причем ответил вопросом на вопрос. Я спросил: «Вы, простите, о каких именно Рубинштейнах? О моей семье или обо всех моих однофамильцах? Входят ли в число упомянутых вами Рубинштейнов те два брата, которые основали соответственно Московскую и Петербургскую консерватории? А знаменитый психолог Сергей Леонидович Рубинштейн? А великий пианист Артур Рубинштейн? Вы о ком все-таки?» Ответ был лапидарен: «Вы прекрасно понимаете, о ком я говорю». Да понимаю я, понимаю — не маленький. Но и не задать этого вопроса я тоже не мог. А еще по поводу «рубинштейнов» мне сразу же вспомнился старый анекдот про двух сибирских мужиков, которые долго и сосредоточенно парились в бане. В какой-то момент один из них прервал гробовое молчание и сказал: «Нехорошо это, Степан. Ох, нехорошо». — «Чего нехорошо-то, Егор?» — спросил второй. «А то нехорошо, что ты к моей Наталье ходишь». — «Ну, вас, Фроловых, не поймешь! Наталья говорит, что хорошо. Ты говоришь, что нехорошо».

Анекдот этот прекрасен и сам по себе. Но прекрасен он еще и тем, как единым махом он, как в узком, так и в широком смысле, деконструирует угрюмую формулу «муж и жена — одна сатана». Та же история, в сущности, и с «рубинштейнами».

Миф с течением истории преобразуется в предание, предание — в сказку, сказка — в анекдот. Но беда, если анекдот норовит снова стать мифом, то есть истиной, не требующей доказательств. А еще пущая беда, если анекдот, возомнивший себя мифом, становится идеологическим мейнстримом общественного бытия, не говоря о сознании. А ведь именно это мы и наблюдаем все чаще и чаще — то в речах кремлевских затейников, то в глубокомысленных теледебатах, то в сетевых блогах, то на улицах маленького карельского города.

Что можно этому противопоставить, кроме иронической дистанции, кроме спокойной и твердой убежденности в том, что анекдот, даже скверный, — это всего лишь анекдот. В общем-то больше нечего, но этого, поверьте, немало. Надо помнить, что тупая звериная серьезность и веселый непредвзятый взгляд на мир несовместимы. Воспользуемся хотя бы этим.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.