ИСТОРИЯ ПИСАНИЯ И ПЕЧАТАНИЯ

ИСТОРИЯ ПИСАНИЯ И ПЕЧАТАНИЯ

Среди голодовок, периодически повторявшихся в дореволюционной России, голод 1891—1893 гг. был исключительный. Бедствие, чрезвычайное по силе и размерам, охватило почти половину губерний.

Уже летом 1891 г. газеты пестрели сообщениями о голодающих, в городах говорили о помощи, необходимости «служить меньшому брату», придумывали и обсуждали проекты.

Толстой был встревожен надвигающимся народным бедствием. Но он не мог признать правильным путь мелких подачек народу, так как понимал, что причина голода не в неурожае 1891 г., а во всей системе несправедливого эксплуататорского строя. «Неужели люди, теперь живущие на шее других, не поймут сами, что этого не должно, и не слезут добровольно, а дождутся того, что их скинут и раздавят?» — записывает ол я Дневнике 13 сентября.[122]

Однако Толстому, проповеднику религиозно–нравственных истин, кажется, что самое главное в это тяжелое время, как и всегда — «вызывать… в людях любовь друг к другу»,[123] а когда восторжествует всеобщая,, любовь, то богатые поделятся с бедными, сытые с голодными, так как «нельзя любить и не накормить».[124] Н. С. Лескову, спросившему Толстого, что нужно делать в связи с голодом, он ответил, что необходимо написать «то, что тронуло бы сердца богатых».[125] А для этого прежде всего нужно было знать, видеть своими глазами действительное положение народа.

С этой целью осенью 1891 г. Толстой объезжает ряд деревень Богородицкого, Ефремовского, Епифанского уездов Тульской губ. и Данковского уезда Рязанской губ.

На следующий день по возвращении из этих поездок Толстой начала статью «О голоде».

«Начал писать статью о голоде, но не кончил и боюсь испортить»,[126] — сообщает Толстой жене 27 сентября. Как свидетельствуют рукописи и письма этого времени, работа над статьей шла с трудом. «…Начал писать статью о голоде. Я ездил в некоторые уезды. Не знаю, что выйдет. Когда что–либо выйдет, тогда напишу вам»,[127] — сообщал Толстой 6 октября В. Г. Черткову. О том же писал он 8 октября П. Г. Хохлову: «Я затеял писать статью о голоде; но до сих пор ничего не выходит».[128] В других письмах Толстой говорит, почему медленно идет работа над статьей. «…Затеял писать статью о голоде и об отношении к этому общества, да никак не совладаю с ней. Слишком многое хочется сказать и не могу свести всего к одному центру».[129] «Пишу теперь о голоде. Но выходит совсем не о голоде, а о нашем грехе разделения с братьями. И статья разрастается, очень занимает меня и становится нецензурною».[130] «Я ездил с Тан[ей] и М[ашей] порознь в самые голодные места нашей губ[ернии] и хотел написать о том, что по этому случаю пришло мне в голову. Вы верно догадываетесь, — пишет Толстой П. П. Бирюкову, — что наш грех разъединения с братьями — касты интелигентов: и чем дальше пишу, тем более кажется нужным то, что пишу, и тем менее цеизурно».[131]

Над статьей Толстой работал до середины октября и 15 октября, как об этом записывает в своем дневнике С. А. Толстая, отослал ее Н. Я. Гроту для опубликования в журнале «Вопросы философии и психологии».

Предполагалось, что статья будет напечатана в ноябрьской книжке журнала, и 20 октября Н. Я. Грот привез Толстому корректуру. Весь следующий день Толстой работал над корректурой и передал, исправив ее, Н. Я. Гроту. Но после отъезда Н. Я. Грота он наметил в статье ряд изъятий и дополнений, о которых сообщил Гроту в письмах 22 и 23 октября. Хотя Толстой и продолжал работать над статьей, он не был уверен, что цензура ее пропустит. «Я написал статью о голоде, кот[орую] отдал в Вопросы филос[офии] и психологии. Боюсь, что не пропустят»,[132] — писал он 26 октября П. В. Великанову.

26 октября, почти совершенно уверившись в том, что статью «О голоде» цензура не пропустит, Толстой сообщает жене о своем намерении написать новую статью на эту тему, а первую переделать так, чтобы получилось «добрее», и в связи с этим замечает, что чрезвычайно трудно одновременно «быть правдивым и добрым».[133]

24 октября ноябрьская книжка «Вопросов философии и психологии» была арестована и статья Толстого отправлена в Главное управление по делам печати — «в Петерб[ург|, в цензуру, и, вероятно, запретят»,[134] — как писал Толстой жене 29 октября.

Толстой не был доволен статьей «О голоде» — «поспешной и потому нехорошей»,[135] кроме того, ему казалось теперь, что «надо б[ыло] глубже взять вопрос».[136]

Поэтому время рассмотрения статьи в цензуре Толстой решил использовать для ее доработки. «Пришлите, пожалуйста, и поскорее корректурры»,[137] — просит он Н. Я. Грота 27 октября, а 5 ноября уже возвращает корректуры, исправив их и настоятельно прося внести поправки, если статья будет печататься.[138] Одновременно Толстой просит жену просмотреть в корректурах новые поправки.[139]

4 ноября уехавший в Петербург Н. Я. Грот уведомил С. А. Толстую телеграммой, что статья «О голоде» пропущена цензурой с небольшими сокращениями и смягчениями. Сообщая 9 ноября В. Г. Черткову о работе над статьей «О средствах помощи голодающим». Толстой упоминает, что статья «О голоде» «кажется выйдет».

Однако в середине ноября Толстой, не получая сведений о своей статье, начал тревожиться. 17 ноября он писал Н. Я. Гроту: «Что ваша книга и наши статьи? Как вы живете? Боюсь, что замучились и раздражились с хлопотами в цензуре».[140] 23 ноября, рассказывая И. Б. Файнерману о своей деятельности в голодных губерниях, Толстой писал: «Я начал с того, что написал статью по случаю голода, в к[оторой] высказывал главную мысль ту, что всё произошло от нашего греха отделения себя от братьев и порабощения их и что спасенье и поправка делу одна: покаяние, т. е. изменение жизни, разрушение стены между нами и народом, возвращение ему похищенного и сближение, слияние с ним невольное вследствие отречения от преимуществ насилия. С статьей этой, к[оторую] я отдал в «Вопросы, психологии», Грот возился месяц и теперь возится. Ее и смягчали, и пропускали, и не пропускали, кончилось тем, что ее до сих пор нет».[141]

Между тем Н. Я. Грот сообщил 17 ноября С. А. Толстой, что Главное управление по делам печати разослало редакторам всех газет приказ, запрещающий публиковать статьи Толстого.[142] Узнав, что «статья окончательно запрещена»,[143] Толстой уведомил об этом 25 ноября В. Г. Черткова, а жене одновременно писал: «Статью мою, Гротовскую, пожалуйста, возьми в последней редакции без смягчений, но с теми прибавками, кот[орые] я просил Грота внести, и вели переписать, и пошли в Петербург Ганзену и Диллону, и в Париж Гальперину. Пускай там напечатают: оттуда перейдет и сюда, газеты перепечатают».[144]

По–видимому, в это же время Толстой попытался опубликовать статью, в «Книжках Недели». Во всяком случае рукопись статьи находилась и у П. А. Гайдебурова и именно через него, а не через Грота, была послана за границу для перевода. Для «Книжек Недели» Толстой вновь правил статью по имевшимся у него корректурам «Вопросов философии и психологии», значительно изменив ее композиционно, стилистически, а также имея в виду цензуру. 25 декабря он писал Э. Диллону: «Боюсь, что статья от Гайдебурова будет передана вам в очень необработанном виде. Я столько раз переделывал ее и потом столько к ней делалось изменений для цензуры, что я никак не мог ее привести в окончательный вид. Там должны быть повторения и неловкие обороты. Вы меня очень обяжете, исключив из нее в переводе всё, что найдете лишним».[145]

14 января 1892 г. Э. Диллон опубликовал в английской газете «Daily Telegraph» перевод статьи «О голоде», озаглавив его «Почему голодают русские крестьяне», а 22 января «Московские ведомости» вышли с редакционной статьей, в которой приводились выдержки (последние строки IV главы и почти вся V глава) из статьи, опубликованной Диллоном в обратном переводе с английского. «Московские ведомости» снабдили выдержки из статьи таким «комментарием»: «Письма гр. Толстого… являются открытою пропагандой к ниспровержению всего существующего во всем мире социального и экономического строя. Пропаганда графа есть пропаганда самого крайнего, самого разнузданного социализма, перед которым бледнеет даже наша подпольная пропаганда».

Статья Толстого вызвала смятение в правительственных кругах.[146] «Первое впечатление в Москве — это общий крик и стон о «Московских ведомостях», — сообщала С. А. Толстая 4 февраля — …Пришел… Грот, он больше всех хлопотал в Петербурге, и очень умно. Носил гранки, с которых переводил Диллон, к Плеве, показывал о смысле, как поднимется народ: эта фраза всех с ума свела, и ее никто не понял, а он всем толковал».[147]

Обо всем, что происходило в столицах, Толстой знал и из писем Н. Я. Грота и А. А. Толстой. В ответных письмах он всячески подчеркивал, что толкам о статье не стоит придавать значения, так как все, что он писал в ней, — правда, да и не впервые им высказанная. «Вчера получил твое письмо, — писал Толстой жене 9 февраля, — обо всех толках по случаю статьи Московских Ведомостей. — Всё это пройдет и забудется, и чем скорее, тем лучше».[148]

А тремя неделями позже, получив письмо А. А. Толстой, он подробно высказывает жене свое отношение к поднятому вокруг статьи шуму: «Я по письму милой Александры Андреевны вижу, что у них тон тот, что я в чем–то провинился и мне надо перед кем–то оправдываться. Этот тон надо не допускать. Я пишу, что думаю, и то, что не может нравиться ни правительству, ни богатым классам, уже 12 лет, и пишу не нечаянно, а сознательно, и не только оправдываться в этом не намерен, но надеюсь, что те, которые желают, чтобы я оправдывался, постараются хоть не оправдаться, а очиститься от того, в чем не я, а вся жизнь их обвиняет.

В частном же этом случае происходит следующее: Правительство устраивает цензуру, нелепую, беззаконную, мешающую появляться мыслям людей в их настоящем свете, невольно происходит то, что вещи эти, в искаженном виде являются за границей. Правительство приходит в волнение и вместо того, чтобы открыто, честно разобрать дело, опять прячется за цензуру, и вместе чем–то обижается и позволяет себе обвинять ещё других, а не себя. То же, что я писал в статье о голоде, есть часть того, что я 12 лет на все лады пишу и говорю и буду говорить до самой смерти что говорит со мной всё, что есть просвещенного и честного во всем мире, что говорит сердце каждого неиспорченного человека, и что говорит христианство, которое исповедуют те, которые ужасаются. Пожалуйста, не принимай тона обвиненной. Это совершенная перестановка ролей. Можно молчать. Если же не молчать, то можно только обвинять, не Московские Ведомости, которые вовсе не интересны, и не людей, а те условия жизни, при которых возможно всё то, что возможно у нас… Заметь при этом, что есть мои писания в 10 000 экземпляров на разных языках, в которых изложены мои взгляды. И вдруг по каким–то таинственным письмам, появивившимся в английских газетах, все вдруг поняли, что я за птица! Ведь это смешно. Только те невежественные люди, из которых самые невежественные это те, что составляет двор, могут не знать того, что я писал, и думать, что такие взгляды, как мои, могут в один день вдруг перемениться и сделаться революционными. Всё это смешно. И рассуждать с такими людьми для меня и унизительно, и оскорбительно».[149]

Посылая 12 февраля, по настоянию Софьи Андреевны, письмо в «Правительственный вестник» об искажениях вследствие двукратного перевода в тексте статьи, напечатанном в «Московских ведомостях». Толстой, писал: «Как мне жаль, милый друг, что тебя так тревожат глупые толки: о статьях Московских Ведомостей, и что ты ездила к Сергею Александровичу. — Ничего ведь не случилось нового. То, что мною написано в статье о голоде, [писалось] много раз, в гораздо более сильных выражениях. Что ж тут нового? Это всё дело толпы, гипнотизация толпы… пожалуйста, мой друг, ни одного слова не изменяй и не прибавляй, и даже не позволяй изменить. Всякое слово я обдумал внимательно и сказал всю правду и только правду…»[150]

В «Книжках Недели», куда Толстой послал текст статьи «О голоде» очень переделанным, сглаженным сравнительно с тем, который предназначался для «Вопросов философии и психологии», статья появилась в январском номере за 1892 г. (стр. 7—36) под заглавием «Помощь голодным». Так как опубликованный «Московскими ведомостями» текст был весьма неполон и, кроме того, имел искажения, вызванные небрежным и тенденциозным отношением редакции к статье, а также ошибки, обусловленные двукратным переводом, текст, опубликованный «Книжками Недели», надо считать первым русским изданием статьи.

Однако текст, изданный «Книжками Недели», весьма отличался от текста, предназначавшегося для «Вопросов философии и психологии»: статья была изменена поправками Толстого, имеющими характер автоцензуры, и поправками самой цензуры (I, V и значительная часть последней главы отсутствовали вообще, отсутствовал также и ряд мест других глав).

Текст статьи, подготовленный для «Вопросов философии и психологии», впервые был опубликован под произвольным заглавием «Письма о голоде» в издании М. К. Элпидина в Женеве, в четвертом сборнике «Спелые колосья» (1896).

Таким образом, при жизни Толстого статья «О голоде» увидела свет в двух весьма отличающихся один от другого вариантах и даже с разными заглавиями, причем ни одно из них не было авторским.

При дальнейших изданиях статьи перепечатывался текст как того, так и другого варианта. Были случаи и контаминации. (Например, текст, опубликованный в сборнике «Лев Толстой и голод» — Нижний–Новгород, 1912, в основном повторяет издание 1896 г., но отличается от него — если не считать явных ошибок набора — введением двух отрывков, опубликованных в 1892 г. в «Книжках Недели» в статье «Помощь голодным».)

Однако ни один из печатавшихся текстов не выражает последнюю волю автора, так как текст, изданный Элпидиным, представляет собой текст наборной рукописи (см. «Описание рукописей и корректур». № 7), а текст «Книжек Недели» копирует вторые неправленные корректуры (см. «Описание рукописей и корректур», № 9).

В настоящем издании статья, выверенная по рукописям, печатается по последней (второй, правленной Толстым) корректуре, с восстановлением одного отрывка, изъятого Толстым явно по цензурным соображениям (со слов: «Разве может не быть голоден народ…»; кончая словами: «…отчего народ голоден»).