II
II
«Святая книга моя», – говорил в одном стихотворении в то время Маяковский. Написал – «святая месть моя».
Очень ему было тогда трудно. Писал он о себе, писал о городе, о боге, которым был недоволен, о разрушении мира.
«Облако в штанах» уже было написано для одной женщины и посвящено другой.
Очень утомительно говорить с трибуны, бороться с толпой, очень трудно быть анекдотом своего времени, длинным эстрадным анекдотом. Человек будущего часто смешон.
Революция издавна привлекала Маяковского. Он вместе с другими футуристами и иначе, чем другие, революцию ждал.
Женщина, которой посвятил Маяковский «Облако в штанах», эта женщина переплела книгу в парчу. Парча – самая неподходящая обложка для «Облака», но женщина перед этим любила какие-то стихи, «Розы и морозы» или «Песок и морозы», кажется {254}. И еще какую-то стишину «его жилета томен вырез», не помню дальше, а потом где-то «грустит и умирает ирис».
Очень трудно и утомительно быть поэтом.
В доме Бриков на стене висел большой рулон бумаги, метра на полтора в ширину. На этих метрах писали, развертывая рулон, стихи. Рисовал Бурлюк. Клеили, переделывали. Кушнер написал стихи:
Посмотри, о Брик, как там
Наследил гиппопотам.
Гиппопотам, кажется, был работы Бурлюка. На это Маяковский ответил:
Бегемот в реку шнырял,
Обалдев от Кушныря.
Была уверенность большой школы, что мы все переделаем. Был широкий диван.
На диване подушки Я забивал их за диван. И спорил с рыжим, голубоглазым Романом Якобсоном, который не был еще формалистом.
Тут же была светловолосая сестра Лили Брик, Эльза.
А книге «Zoo» тогда надо было считать минус семь лет.
Маяковский уже прорастал, как овес, через рогожу, черную рогожу газет и журналов, которые не хотели его пропускать. Он познакомился с Горьким.
Рассказывал мне потом Горький, как читал Маяковский в лесу отрывки поэмы. А поодаль пыжился воробей, отскакивал, подсматривал, удивлялся.
Удивлялся и Горький.
Да, еще до этого, в квартире художницы Ермолаевой, где-то на Бассейной, был еще там Натан Венгров, и пришел Горький, читал стихи Маяковский.
Маяковский заплакал, от волнения, не от Горького, конечно, не его он боялся.
Тут была женщина. А потом, для себя неважно, что бронзовый.
Очень трудно было Маяковскому напечататься. Об этом писал Чуковский.
Уговаривали книгопродавца и издателя Ясного. Он не пошел. Издал Брик, Осип Максимович.
Метранпаж, когда рукопись Маяковского пришла в другое издательство («Парус» Тихонова), отказался набирать строчки в разбивку, отказался давать стихи без знаков препинания и победил. «Простое как мычание» вышло со всеми знаками препинания.
Метранпаж перемычал.
Вся русская литература перемечена, перемычена, переправлена метранпажами.
Желтая кофта к тому времени уже была сменена пиджаком. Маяковский постригся, починил зубы. Те зубы, которые остались в стихах: «скалю гнилые зубы».
Вынесешь на мост шаг рассеянный —
думать,
хорошо внизу бы.
Это я
под мостом разлился Сеной,
зову,
скалю гнилые зубы.
(Владимир Маяковский, «Флейта-позвоночник»)
Он окреп, выровнялся, успокоился.
Мы не были и тогда богемой.
Футуристы не славились своими любовными похождениями.
Не мы пили в «Собаке». Мы были другие люди.
Потом «Летопись» с Горьким, Тихоновым, Сухановым, Базаровым, с молодой красивой Ларисой Рейснер и с Бабелем, который тогда подписывался Баб-Эль. Но голову держал также сутуло и поднято, манерой горбатого человека, хотя он не горбатый.
Шла война. Мы были совсем молодые.
Маяковского забрали. Горький его устроил в автомобильную роту к капитану Криту чертежником. Увлечение войною у Маяковского было не больше пяти дней. Увлечение зрительное. Увлечение войной, как катастрофой.
«Бродячая собака», конечно, настроилась патриотически, и там Маяковский прочел свои стихи. Было много народу. И когда Владимир сказал:
Вам ли, любящим баб да блюда,
жизнь отдавать в угоду?!
Я лучше в баре блядям буду
подавать ананасную воду! —
то какой был визг.
Это был бар.
Вино запретили, и вода была ананасная.
Женщины очень плакали.
Перед этим была у Владимира жизнь кинематографическая. Он писал сценарии. Сам играл. Ленты сохранились. Играл он Мартина Идена, названного им Иваном Новом.
Иван Нов писал стихи Маяковского, влюблялся, зарабатывал деньги для женщин стихами. Дружил с Бурлюком, думал о самоубийстве, играл револьвером, вылезал в окно, а потом уходил в неизвестность.
Была еще вещь непоставленпая, где знаменитый футурист для купчихи Белотеловой издавал стихи, чтоб прославиться, но забыл подписать свое имя и потом бегал подписывать на всех экземплярах.
Вещь посвящена славе, взятой юмористически.
А спал футурист у себя дома на велосипеде.
Таков был тогдашний размах индустриализации.
Снимался Маяковский в сентиментальной вещи «Учительница рабочих» («Барышня и хулиган»).
Вообще во всех лентах он исправлялся.
Фирма, в которой он работал, называлась «Нептун».
Просмотры были в «Метрополе».
Там, где сейчас городская станция.
Ссорясь с предпринимателем, Владимир говорил:
– Вы не думайте, я ведь не только актер, я могу и стихи писать.
Теперь повернем истории колесо. Меняется стихов мера. Нет, подождем.
Новый год в квартире Бриков. Год 1915-й. Значит, более пятнадцати лет тому назад. Место действия – Жуковская, 7. Квартира в три комнаты и коридор.
Эта квартира в три комнаты вобрала в себя больше горя, вдохновения, упреков, ссор, воспоминаний, чем Ясная Поляна.
Во второй комнате рояль. Елка привешена к потолку. Моя работа. Мы тогда и рояли на потолок привинчивали.
Тоскливо было на войне.
Мы решили устроить Новый год костюмированным.
Горели елочные свечи. Потушен был электрический свет.
Хозяйка была с открытыми плечами, плечи выходили из куска шелковой шали.
Хозяйка совсем молодая.
Михаил Кузмин, он дружил тогда с нами, сидел, кажется, некостюмированным. У него глаза красивой старухи, большие запавшие глаза, с просторными веками, широкий, немного плоский лоб, с лысиной, покрытой зачесанными волосами, как лаврами.
У меня грим был комический – я одет был матросом, и губы были намазаны, и приблизительно выглядел я любовником негритянок.
Из всех речей я помню только речь Василия Каменского.
Его пиджак был обшит широкой полосой цветной материи. Одна бровь была сделана выше другой, и черта уходила на лоб. Это был грим футуристов, ранних футуристов, грим уже архаический.
В этом гриме, над роем колеблющихся желтых огней, говорил он человеческим голосом:
– Да будет проклята война.
Или проще говорил, человечней:
– Пусть кончится война, которую мы ненавидим, нам стыдно, что мы держались за хвост лошади генерала Скобелева.
Возле этой лошади были митинги в Москве. Стояла она перед будущим Советом.
Потом война. Я оторвался от друзей, уезжал, приезжал. Служил я сперва солдатом без выслуги, как сын еврея.
Среди шоферов много было нас, черненьких.
Снять карбюратор на ветру, на морозе обливать бензином руки очень трудно.
Я помню галицийские, карпатские, занесенные снегом дороги. Траншеи, выкопанные в снегу. Метели, освещенные автомобильными фонарями. Дворы пересыльных пунктов. Пехоту в сапогах, облепленных грязью. Дезертиров, идущих вдоль фронта.
Дезертиры блуждали между полковым и армейским тылом.
Трудно дезертиру только переходить мосты.
Я помню пустые города.
Женщин, меняющих своих любовников при отступлении и наступлении.
Солдат, удивляющихся на золотые зубы австрийских проституток.
И тяжелые, не очень частые, вздохи разрывающихся тяжелых снарядов.
Война, наша старость, наше поражение, война и вина наша перед ней в том, что мы ей не сопротивлялись.
Это моя вина, не вина Маяковского.
Не будем идти подряд.
Марсово поле. Взрывами копают могилу для жертв революции.
Марсово поле голо.
Дом на углу Морской. В подвале «Привал комедиантов».
Там, за рекою, – дом Кшесинской, беседка без крыши.
На углу, включенный в середину, через голову всех, говорит Ленин.
Во дворце Кшесинской ванна в полу, не ванна – бассейн. Вся засыпана бумагой.
На стенах плакаты.
В подвале. Зашли случайно.
Сидели с Ларисой Рейснер. Маяковский ушел, потом прибежал обратно, на улице была замечательная весна. Весна на берегу Невы. Весна с морем. С солнцем.
– Она забыла сумочку, – сказал Владимир Владимирович.
Лариса Михайловна посмотрела на него с завистью и ответила:
– Вот вы нашли теперь в жизни сумочку, будете ее носить.
– Я ее, – ответил он без обиды, – могу в зубах носить.
Нева шла к морю. Под мостами. Ветер дул от моря. Была весна.
Владимир Владимирович, счастливый, хороший, веселый, крепкий, писал стихи.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.