Россия – существительное, русский – прилагательное

Россия – существительное, русский – прилагательное

Сейчас в России живет около 144 миллионов человек. То есть примерно 2,5 процента от мирового населения. Территория страны при этом составляет около 13 процентов от всей мировой суши. Не 1/6, как во времена СССР, но тоже не мало. Гораздо больше, чем мы можем полноценно освоить и заселить. Соотношение численности и «метража» уже сейчас крайне неблагоприятное. Каждый, кто путешествовал по России, знает, что железно и неотменимо действует принцип «то густо, то пусто». Москва перенаселена, европейская часть заселена сравнительно плотно, а дальше – просторы, просторы, где очень красиво, но жить неудобно, бытовые условия неприемлемые, климат ужасный, дороги чудовищные, а трудовых ресурсов не хватает катастрофически.

Нужно еще учесть, что Россия исторически сложилась как страна одного города, втягивающего в себя, как воронка, главные людские, финансовые, культурные, научные, политические потоки. До революции этим «городом-воронкой» был Петербург; после 1918 года им стала и до сих пор остается Москва. Здесь давно уже наступила постиндустриальная эпоха, а большинство российских городов живет по индустриальным законам; в некоторых – не завершился еще доиндустриальный период. При этом пассивное большинство на Москву внимания не обращает и активно ее не любит; такой массовой нелюбви основной части страны к своей столице, боюсь, нигде больше не сыскать. Ситуация подобна гипертоническому кризу: мощный прилив крови к голове грозит больному инсультом, а глобальный отлив кров от других жизненно важных органов – анемией и атрофией.

Но впереди нас ждет еще более жесткая реальность. Смертность в России гораздо выше, чем в развитых странах, а рождаемость – гораздо ниже, чем в странах развивающихся. По среднему прогнозу ООН (2002) в середине столетия нас останется 101,5 миллиона. И – риск дальнейшего сокращения. Что из этого следует? Ну, разумеется, что нужно улучшать демографическую ситуацию, всячески поддерживать семью и т. д. – нынешние власти этим всерьез озабочены; это очень хорошо; спасибо Д. А. Медведеву за наше счастливое детство. Конечно, необходимо делать все, чтобы резко сократить смертность, создавая современную медицинскую систему и борясь с тяжелым пьянством. Но никто не в состоянии ответить, в какие сроки эти меры дадут желаемый результат. И осталось ли у нас в запасе историческое время на долгий путь медленных перемен.[5]

Скорее всего, такого времени – нет. Поэтому, не прячась от неприятной правды, нужно признать: Россия XXI века будет трагически выбирать между своей историей – и своей географией. Она либо рискует утратить свою идентичность, а может быть, и территорию, со всеми вытекающими неприятными последствиями для Европы и части Азии – потому что, перефразируя Жискара д’Эстена, Россия слишком большая, чтобы стать маленькой, – либо найдет такие гуманитарные решения, которые позволят ей сохранить свою цивилизационную основу, поменяв массовые идеологические стереотипы.

При 100 и тем более 90 миллионах населения, сконцентрированного в европейской части и неохотно обитающего там, где сосредоточены главные природные ресурсы, в том числе водные, мы не сможем избежать фактической колонизации. Не потому, что какие-то коварные силы за пределами России планируют ее захват. А потому, что свято место пусто не бывает; если один народ не справляется с освоением своей территории, она неизбежно достается другим народам. Уже сейчас деятельные, работоспособные и непьющие китайцы перетекают с Дальнего Востока в Сибирь и берут на себя исполнение самых трудных экономических задач – вплоть до зон рискованного земледелия. А Среднерусскую возвышенность все активнее осваивают выходцы из Средней Азии. Кому-то надо работать на многочисленных стройках, прокладывать дороги, выполнять тяжелые, непрестижные работы. Чем сильнее будет становиться российская экономика, тем больше будет дефицит рабочих рук.

При этом приезжие постепенно выигрывают главный тендер – на русскую женщину. С русской точки зрения у них есть один недостаток: они чужие. Но зато у них множество семейных достоинств: работают от зари до зари, любят детей и, повторяю, не пьют. И русские женщины неизбежно продолжат выходить за них замуж, потому что – а за кого же еще им выходить? От кого детей рожать? От чужих работяг или от своих бездельников? Боюсь, ответ очевиден. Дети от смешанных браков будут ощущать себя скорее китайцами, таджиками, узбеками, азербайджанцами, чем русскими. И мы оказываемся перед жестокой развилкой, как вставал перед роковым выбором герой русской сказки: налево пойдешь – голову сложишь, направо пойдешь – коня потеряешь. Если не ввозить в страну от 800 000 до миллиона мигрантов в год, мы не справимся с решением экономических задач, не сможем освоить свою гигантскую территорию и просто развалимся по причине чудовищной диспропорции между территорией, вытянутой на девять часовых поясов, и недостаточным количеством населения. Если же ввозить – через полвека Россия по своему этническому составу на 2/3 будет не славянской, а по своим культурно-историческим корням – не христианской и не европеизированной страной.

С подобной проблемой так или иначе сталкивается сегодня весь цивилизованный мир, все страны «золотого миллиарда». Но в России она будет обострена до предела. Во-первых, нигде больше проблема миграции не связана, по крайней мере потенциально, с вопросом о тотальной недозаселенности страны и о возможном пересмотре ее границ. Во-вторых, хотя Европа и жалуется на то, что «европоцентричные» семьи рожают куда меньше детей, чем приезжие, но нигде нет такого мощного двойного эффекта высокой смертности и низкой рождаемости на фоне все возрастающей миграции, как в России. В-третьих, и в-главных, в результате коммунистической катастрофы XX века и утраты имперского статуса Россия во многом потеряла свою собственную идентичность. Что значит быть сегодня россиянином? Внятного ответа на этот вопрос мы не получим. Что значит быть советским – понятно, что значит быть русским или татарином – более или менее, что значит быть москвичом, уральцем или сибиряком – сравнительно ясно. Но – россиянином?.. Молчание.

При таком положении вещей размывание этнокультурного состава несет в себе невероятно высокие риски полной, окончательной и катастрофически быстрой смены исторической и культурной принадлежности целой страны. Вполне возможна и даже весьма вероятна такая ситуация, при которой не традиционная российская цивилизация станет «плавильным котлом» или местом «мультикультурной» встречи самобытных народов, а ее саму переплавят в нечто совершенно иное. Повторяю: в нечто не европеизированное и не христианизованное. Потому что непонятно: в какое такое культурно-историческое вещество мы собираемся «переплавлять» приезжих? Или на какой собственной почве предложим им «мультикультурно» встретиться? Мы сами – из какого теста слеплены? Какие общенациональные ценности, какой набор простейших представлений о ключевых опорах жизни объединяет россиян поверх региональных, религиозных, национальных, социальных различий? Мы коллективисты или индивидуалисты? Республиканцы или монархисты? Мы за свободу или за жесткий порядок? Мы несем ответственность за Катынь, за пакт Молотова–Риббентропа, за внутренний геноцид собственного народа, осуществленный коммунистами и НКВД с молчаливого согласия большинства? Или мы гордимся государственным величием Сталина и готовы простить ему любые злодеяния только за то, что он превратил СССР в ядерную сверхдержаву? Ни один социологический опрос не даст внятного ответа; после распада СССР прежнее ощущение единой исторической нации распалось, а новое так и не возникло.

Поэтому наравне с задачей экономического роста минимум на 7,5–8 процентов в год (без чего Россия в XXI веке не удержит свои границы по экономическим причинам) мы в ближайшее время должны будем решить задачу гуманитарного самоопределения. То есть заново формулировать, кто мы, из каких корней растем, на каких базовых принципах готовы строить свою новую общероссийскую цивилизацию. В известном смысле такой же поиск новой наднациональной идентичности ведет сейчас единая Европа; но мы все же пока находимся на другой, предшествующей, стадии исторического процесса культурного самоопределения. Европа пытается прорисовать свой новый наднациональный образ из разнородной мозаики множества отчетливых национальных опытов; справляется ли она с поставленной задачей – другой вопрос. Но прежде чем заняться тем же самым, Россия должна будет пройти через этап переосознания своих национальных начал.

Иными словами, строительству единой общегражданской нации будет предшествовать неизбежный рост этнического национализма. Он был искусственно пригашен во времена империи, по инерции ослаблен и сейчас, но будет разрастаться тем сильнее, чем отчетливее россияне будут сознавать: империей Россия больше никогда не станет. Причем национальное чувство начнет обостряться не только у малых народов, но и у народа – русского.

Проходя через серьезные испытания 90-х, психологически травмированный чувством утраты империи и процессом полной смены экономических формаций, на протяжении долгих лет он осторожно определял свою национальную идентичность – через идентичность религиозную. Больше 70 процентов респондентов из опроса в опрос называли православие своей религией, хотя в церковь регулярно ходило и ходит не более 5 процентов населения. Это значило, что слово «православие» в ответах на опросы заменяло собою другие слова: «этнос», «народ». Я русский, следовательно, я православный. Я православный, следовательно, я русский.

Сегодня от этого «бокового» самоопределения русский этнос переходит к прямому осознанию собственной уникальности. Отчасти компенсируя этим национальным чувством последствия исторического травматизма 1980–1990-х. Первые намеки на то, что национальное, этническое чувство у русских пробуждается, уже ощутимы. Об этих умонастроениях говорят публицисты, этнологи, этнографы; с ними начинают вести осторожную игру политики. Наспех сколоченная Кремлем, организационно оформленная за три месяца до выборов 2004 года умеренно-националистическая «Родина» с ходу преодолела процентный барьер и попала в Государственную думу; администрация президента почувствовала, что выпускает джинна из бутылки, и фактически разгромила свое собственное детище на корню.

В гораздо более аккуратной и окультуренной форме, но зато постоянно к национальному русскому чувству апеллирует в последнее время Путин, явно претендующий на роль неформального лидера формирующейся нации. Весной 2007 года, произнося речь на торжественной литургии в честь объединения двух ветвей отечественного православия, он несколько раз употребил формулу «русский мир». Именно так, «Русский мiр», будет называться сеть культурных представительств России за рубежом, по образцу немецкого института имени Гете или испанского института имени Сервантеса. И это, повторяю, лишь первые симптомы; дальше они будут только усиливаться.

Как относиться к этому? Я бы сказал – во-первых, как к неизбежности. Во-вторых, как к очень серьезной опасности и страшному риску. В-третьих, как к неожиданному шансу пройти через болезнь и кризис – и обрести здоровое чувство гражданской нации, которую связывает система общих ценностей и причастность единой исторической судьбе. Этническая принадлежность будет вторична, гражданская – первична. Через культурно-этнический национализм – к новому гражданскому патриотизму, который не противоречит стремлению стать частью глобального мира, – вот формула предстоящего нам сложного и неоднозначного пути.

В чем опасность национализма, особенно когда он захватывает большие народы, заранее понятно. Россия – страна многонациональная и многоконфессиональная; российский ислам, в отличие от ислама европейского, – явление не новое, а веками укорененное в государственной русской традиции, и русский национализм с его обязательной православной окраской вызовет болезненную реакцию других национализмов: татарского, башкирского, ингушского и т. д.; внутреннее политическое напряжение в результате может резко возрасти. Беда еще и в том, что сравнительно массовый национализм численно доминирующего этноса запросто может толкнуть элиты навстречу к одержимому фашизму. При малейшем неблагополучии в экономике, при первом же заметном провале в политике умеренный этнический национализм, как джинн, выпущенный из бутылки, может приобрести угрожающие, насильственные формы.

И в то же самое время на первом этапе формирования исторической нации именно национализм обостряет чувство принадлежности к единому народу, единому языку, к упованию на единую историю. Он окончательно отменяет имперскую идентичность, готовит психологическую почву для массового понимания, что есть свои национальные чувства и у других народов. И что причастность общей земле, общей истории предполагает наличие ценностного единства страны поверх этнических различий. Если с обостренным национальным чувством грамотно работать, не эксплуатировать его в ближайших политических целях, а локализовать и медленно перенаправлять в другое русло, оно может преобразоваться из опасного вируса в культурную прививку от шовинизма, в необходимый лечебный штамм.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.