Россия: атомный вектор Беседа Александра Проханова, Главного редактора газеты «Завтра» с Сергеем Кириченко, главой Росатома

Россия: атомный вектор

Беседа Александра Проханова, Главного редактора газеты «Завтра» с Сергеем Кириченко, главой Росатома

Александр ПРОХАНОВ: Сергей Владиленович, страна долго тосковала о развитии. Барахтаясь в катастрофе девяностых годов, мечтала о созидании, о крупных деяниях, которыми была наполнена советская эпоха. И вот, наконец, послание президента Путина, пафосное заявление Сергея Иванова о колоссальных инвестициях в машиностроение, в атомную энергетику, в космос. Что это? Долгожданное Развитие? Почему именно сейчас? Почему рывком? Достаточно ли одних заявлений, чтобы уверовать в Развитие?

Сергей КИРИЕНКО: Александр Андреевич, я не верую, я абсолютно убежден, что это Развитие. Почему рывком? У меня есть глубинное ощущение, что истинное Развитие плавным, линейным не бывает. Оно совершается ступенчато, рывком, когда количество переходит в качество. Количество должно копиться, набирать критическую величину, прежде чем рывком обнаружится новое качество. Семя, брошенное в землю, долго таится, ему нужны условия возрастания, нужна влага, температура, нужна весна, и тогда вдруг из земли вылезает зеленый стебель. Уровень экономики, психологическая готовность, благоприятная внешняя конъюнктура, – имею в виду не цены на нефть, а осознание проблемы энергетической безопасности, когда высокие технологии, обеспечивающие эту безопасность, становятся востребованными, – все это подтолкнуло Развитие. Как рассуждали еще недавно? Зачем нам ядерная энергетика? Пусть станции доработают свой срок, закроем их и дело с концом. Перевернем эту страницу. Теперь совсем иной подход. Весь мир готов совершить энергетический скачок, и что особенно важно – Россия готова.

А.П.: Наш российский рывок, это усталость от неразвития? Общество было беременно идеей Развития, а родов все не было. И это проявлялось в давлении на власть, на инженерный корпус, на научную элиту. Нынешний рывок – ответ на это морально-психологическое давление?

С.К.: Это сочетание факторов – экономических, политических и психологических. Я – апологет развития. Для меня – это высшая ценность. То, что не развивается, то умирает. Если мы не умерли, мы развивались и в девяностые годы. Мы сосредотачивались, набирали потенциальную энергию, не проявляли себя прямым действием. Человек может сидеть и ничего не делать, но он думает, сосредотачивается, укрепляется в воле, принимает решение. Это решение может быть значимым в твоей жизни. Перед каким-то важным совещанием, перед кардинальным решением ты весь – в духовных борениях. Развиваешься ты в этот момент или нет? Мне кажется, что в девяностые годы, среди хаоса, неразберихи, противоречивых и часто ошибочных действий шла подготовка к этому рывку. Он – не результат безысходности, не слепой волюнтаризм или политический демарш. Он – объективная необходимость. Есть средства, которые можно вкладывать. Есть люди, готовые реализовать технологический проект. Есть носители государственной воли. И есть объективная мировая потребность.

А.П.: В конце восьмидесятых годов общество напоминало наивного и доверчивого блаженного, который ожидает чуда, ждет «манны небесной». Это блаженное состояние в девяностых сменилось разочарованием, глубинным скептицизмом, нигилизмом и утонченным цинизмом по отношению ко всему, что исходит от власти и связано с идеей блага. Я – технократ, и недавние технократические реляции воспринял как «манну небесную». Но близкие люди удивляются мне: сколько можно обманываться, верить в несбыточное? Как можно провозглашать столь мощное Развитие, если под этим Развитием нет концептуальной базы, нет стратегии, нет общенационального плана? Нет институтов, обеспечивавших советское Развитие, подобных Госплану или ЦК КПСС? Нет «центра смыслов», который объяснял бы этот суперпроект футурологически, философски, мог предвидеть будущее, которое последует за реализацией суперпроекта?

C.К.: Я стану говорить об атомной отрасли, и тогда мои ответы будут ответственными. Конечно, чтобы осуществить подобную грандиозную программу, нужно собрать воедино очень многое. Планирование, средства, последовательность действий, понимание целей – без этого невозможно. Но при этом существует ловушка. Мы можем бесконечно согласовывать внешнюю среду, добиваясь абсолютной готовности, абсолютного предвидения. Вы помните эту знаменитую дискуссию о Луне перед тем, как послать туда луноход? Куча академиков дискутировала о том, какова она, Луна. Одни говорили, что она покрыта пылью, луноход провалится. Другие утверждали, что она – аналог жидкости. Третьи предполагали, что она газообразная. Тогда Королев взял мел, написал на доске: «Луна твердая. Королев». Положил мел и ушел. И запуск состоялся. Всегда перед запуском крупной программы возникает «фактор воли», необходимость приять решение на стадии, когда не все еще согласовано, еще остаются зоны неопределенности. «Презрения достоин тот, кто все предвидеть хочет», – писал Пушкин. Где проходит грань, до которой принимать решение еще нельзя, и где начинается та зона, где не принимать решения уже ошибочно, – в этом великое искусство руководителя. Поэтому будет неправдой утверждать, что о каждой из этих программ известно все до последнего болта. Недавно дискутировали с одним из моих коллег: можем ли точно предсказать, каково будет энергопотребление в двадцатом году? Конечно, нет. Но ясно, что нынешний уровень энергетики не обеспечивает развитие страны, оно будет остановлено из-за нехватки энергии. Я не знаю, как будет размещена структура потребления в двадцатом году, сложно сказать, какие элементы промышленности разовьются больше или меньше. Но точка, за которой не принимать решение преступно, четко обозначена. Эта точка – сегодняшний день. Пусть мы ошибемся и введем избыточные мощности. Отцы-основатели атомной отрасли говорили, что по любому направлению следует знать в десять раз больше, чем нам требуется для сегодняшних действий. Избыточность – это базовый принцип. Казалось бы, создается знание, которое не реализуется. Но это знание и есть ресурс развития, который помог нам выжить в условиях кризиса. Мы не развивали атомную энергетику двадцать лет, но этот грандиозный задел позволяет нам сегодня уверенно двигаться. Мы можем запланировать и построить избыточные мощности. Но при этом мы гарантированно не остановим развитие. Избыток мощности всегда может быть реализован на внешнем рынке энергии, где дефицит будет только возрастать. Последние полтора года я совсем прекратил рассуждения про большие мощности и сконцентрировался на отрасли, которая сама по себе огромна. Воссоздать ее, прочувствовать ее – совсем не простая задача. Я такой же, как и вы, технократ, но всегда являлся носителем либеральных экономических взглядов. И вдруг я поймал себя на том, что, размышляя об отрасли, я вдруг стал приходить к выводам, отличным от прежних. Поменялись ли мои базовые постулаты? Нет. Я по-прежнему считаю, что конкуренция между многими производителями – лучший способ выявить сильнейшего. По-прежнему считаю, что свобода воли, свобода выбора, свобода действия позволяет энергичному человеку добиться наивысших результатов.

А.П.: Но ведь и в советское время была конкуренция. На авиацию или на подводные лодки работали десятки дублирующих друг друга КБ. Однако нынешняя инициатива, связанная с Развитием, с инвестированием миллиардов рулей, исходит не от чудодейственного частного сектора с его прогрессивной экономикой, а все от того же попранного, якобы неэффективного государства. Значит, инициатором Развития является все тот же централистский экономический организм.

С.К.: Именно об этом я хотел сказать. При знакомстве с атомной отраслью многое стало для меня откровением. Самая жесткая из плановых систем Советского Союза, закрытая атомная отрасль закладывала конкуренцию практически везде. У нас по сей день два федеральных ядерных центра. Я перестал считать, что рыночное и плановое управление несовместимы. Теперь я понимаю, что они точно должны жить вместе. Где баланс того и другого? Если рынок внутренний и на нем действуют несколько однородных хозяйственных субъектов, то пусть они конкурируют, вытесняют, поглощают другу друга, добиваясь наилучшей формы хозяйствования, наивысшего качества продукции. Но если рынок внешний, и моя страна является одним из субъектов хозяйствования, я не готов отдать себя на волю экономических стихий, не готов к тому, что меня поглотит конкурент. Здесь я государственник, протекционист. Отдельная корпорация, включенная в рыночную, либеральную стихию, внутри себе остается жестко плановой, централистской. Но и внутри себя она выстраивает конкуренцию. Мне предлагали ликвидировать один из имеющихся ядерных центров якобы в целях экономики. Я сразу же отверг эти предложения. Должны быть такие два ядерных центра, где сидят люди с гениальными умами и прозрениями, и, конкурируя между собой, эти центры вырабатывают оптимальную стратегию.

А.П.: Эти представления вы обрели после 1998 года, столь горького для страны и для вас?

С.К.: Безусловно. Возглавив атомную отрасль, я получил уникальный опыт. Отрасль не просто огромна, она целостна, завершена сама в себе. Я работал министром топлива и энергетики, у меня есть опыт отраслевого управления. Но это не была замкнутая отрасль. За ее пределами оставалась добыча, конечный продукт. А здесь все. Добыча природного урана и обогащение. Конверсия и фабрикация топлива. Машиностроение и изготовление атомной станции. Управление, эксплуатация и вывод из эксплуатации. Утилизация отходов и повторное использование. Такой комплекс работает только при проектном подходе. Поэтому здесь должен быть Проект с большой буквы. За два месяца до назначения я уже знал, куда иду. И использовал эти два месяца для изучения истории отрасли. Читал историю Ядерного проекта СССР. Понял грандиозность замысла и исполнения и стратегические результаты проекта. И теперь я убежден, что сейчас мы имеем дело с Ядерным проектом-2. Первый создавался под ядерное оружие, ядерный щит, статус сверхдержавы, которая отстаивает свое существование в мире. Второй построен под позицию мирового лидера в атомной энергетике. Не важно, что первый может быть назван милитаристским, а второй пацифистским. Важно, что определяет безопасность. Наличие ядерного щита тогда определяло целостность и безопасность страны. Сегодня безопасность страны – синоним энергообеспечения. Я много разговаривал с ветеранами отрасли. Слава богу, еще работают те, кто ее создавал. Побывал на «Маяке», в Челябинской области, где ведется это мучительное и скандальное уголовное дело о радиационном загрязнении реки Течи – стронций, цезий. Мои знакомые в прокуратуре попросили меня: «Помимо правовой ответственности, поговори со своими людьми. Ну как же можно, годами сбрасываете всякую грязь. Ведь там же люди живут». С этим настроем поехал на «Маяк», провел совещание. Начал их стыдить. Как же так можно было заложить производство, что десятилетиями все это валим себе под ноги. Народ в отрасли дисциплинированный. Сказали: «Есть! Виноваты!» А вечером за рюмкой водки один из пожилых работников сказал: «Конечно, начальник всегда прав. Но на секунду представьте, как это выглядело тогда. «Маяк» – это первая точка, где впервые была изготовлена советская ядерная бомба. Когда мы ее делали, мы не думали о том, что произойдет, если мы не справимся, не уложимся в сроки, какие головы полетят, и что нам всем будет. Мы понимали, – сделаем бомбу, и будет страна. Не сделаем, страны не будет. Если не успеем, то первый удар противника придется именно по нашему предприятию. Мы находимся в точке прицеливания. И вопрос, что и как мы слили в это озеро, – он просто не возникал. Не потому, что мы злобные, что нам наплевать на природу, а была такая пора». И я понял, что разговариваю с людьми, которые за смену получали боевую дозу радиации. Когда из установки выпадал графитовый блочок, его устраняли два человека. Один бежал в зону с дозиметром, находил этот блочок. А другой с веником и совком сгребал его и вытряхивал в свинцовый контейнер, получая при этом несусветную дозу. За это полагалось два дня отгула, стакан спирта, три горячих пирожка, и на машине начальника смены отвозили домой. И это все мотивировалось борьбой за безопасность страны. Ядерный щит обеспечивал безопасность страны и ее влияние в мире. Сегодня то же самое. Энергобезопасность – это условие выживания страны, особенно нашей северной страны, а также условие достойного места на мировой арене. Поэтому наш атомный рывок должен быть именно суперпроектом, соразмерным с Атомным проектом Советского Союза. Остался ли в отрасли запас прочности, позволяющий совершить рывок? Ведь за истекшие пятнадцать лет мы практически ничего не создавали, лишь достроили три энергоблока, оставшиеся от советских времен. Пару недель назад мы заложили капсулу в фундамент Нововоронежской АЭС. Ветераны плакали, наблюдая этот ритуал. Это первое бросание капсулы за последние двадцать лет. И я могу утверждать, что отрасль находится на грани, после которой возрождение невозможно, но мы эту грань успели перейти. Запас прочности один к десяти, который закладывали в отрасль отцы-основатели, позволил нам избежать крушения.

А.П.: Я писатель, и в достославное советское время писал роман об атомной станции. Это была метафора государства. Я ездил в Удомлю, на Калининскую АЭС, и там узнал о Чернобыле. Через десять дней я был на месте катастрофы. С шахтерами пробивался под четвертый блок и, подобно кариатиде, держал руками бетонное основание блока, на котором бурлил, кипел раскаленный атомный уголь. С вертолетчиками летал над аварийным блоком и видел этот развороченный чадящий кратер. С солдатами зачищал зараженный третий блок, бежал с упомянутым вами веником, сметал в совок куски графита и вытряхивал в контейнер, после чего мои резиновые бахилы были полны липким потом. Я видел, как останавливали ядерную энергетику. Как формировался синдром Чернобыля. Его формировали наши экологи, наши либеральные перестроечные политики, наши философы и журналисты. Сейчас, как я понимаю, синдром Чернобыля преодолен? За счет чего? За счет того, что в 91-м году произошла еще большая катастрофа, затмившая Чернобыль?

С.К.: Мне кажется, он не преодолен до конца. Я даже не уверен, что его надо до конца преодолевать. Его нельзя забыть. Нельзя игнорировать общественную травму такого масштаба. Начиная запускать атомные станции, мы везде идем через общественные слушания, через пространные дискуссии с экологами. Конечно, синдром не преодолен. Но он преодолевается теми выводами, которые сделали сами атомщики во всем мире. Чернобыль – это порог кардинального переосмысления проблем атомных энергоустановок. Я помню высказывания академиков – создателей печально известного блока РБМК, что он настолько безопасен, что его можно ставить на Красной площади. Может быть, именно это ощущение абсолютной безопасности и надежности созданных технологий привело к легкомысленному поведению персонала, снявшего системы защиты. Как сказал академик Александров: «Люди допустили, а техника позволила». Сейчас существуют системы защиты, несоизмеримые с прежними, – и от «дурака», и от ошибки персонала, и от злонамеренности. Сегодня блок РБМК – это совсем другая машина. После этого прошло двадцать лет безопасной эксплуатации атомных станций. Если самолет, из-за несовершенства техники или ошибки пилота падает на город и уносит жизни пассажиров и жителей, как бы ужасна ни была катастрофа, она не отменяет использование авиации. То же и с атомной энергетикой. После Чернобыля велись дискуссии: а нельзя ли вообще обойтись без атомной энергетики? Целый ряд стран принимал подобные решения, в том числе и Германия. Я задавал вопрос германским коллегам: «Ведь вы же понимаете, что не сможете обойтись без атомных станций». Один из специалистов в кулуарах сказал: «Наши станции моложе ваших на пять-десять лет. Мы еще сможем столько же времени морочить головы нашим обывателем, а потом начнем строить АЭС». Как только возникает кризис в углеводородной энергетике и все ощущают, что нефть и газ не бесконечны, начинается очередной этап развития атомной отрасли. За эти двадцать лет созданы абсолютно новые материалы, новые системы контроля, новые автоматические приборы, позволяющие нам резко, на несколько порядков, повысить безопасность установок. Хотя риски всегда остаются. Энергия человечеству всегда обходится дорого.

А.П.: Взлет, о котором вы говорили, начинается не с чернобыльской поры, а с гораздо более низкой отметки. Где эти замечательные могучие тресты, которые всей армадой могли наваливаться на объект и выводить его из небытия? Где энтузиасты-инженеры, для которых их профессия была подобна религии? Где кузницы кадров? Где запасы урана? Ведь большинство месторождений, освоенных при СССР, остались в Казахстане или в Каракумах. Вы бросили первую капсулу, но одновременно со строительством станции вы должны восстанавливать всю осевшую инфраструктуру?

С.К.: Вы абсолютно правы. Такая одновременность обеспечивается органическим единством отрасли. С другой стороны, это органическое единство создает главный вызов, ибо, если хоть что-нибудь отстанет, реализация целого невозможна. Вы сказали – уран. Да, такая проблема есть. Опять возвращаюсь к «десятикратному правилу» атомщиков. Не могу называть цифры, они стратегически секретны. Но предшественники оставили нам запасы, достаточные для развития, даже если мы не станем покупать ни грамма урана за границей. Мы не станем суетиться, падать кому-либо в ноги, умолять, чтобы нам продали уран. Нам нашего лет на двадцать хватит. Сейчас мы резко увеличили разведку на уран. Не только геологоразведку, но разведку в целом. Ибо самая эффективная разведка сегодня – это архивная разведка. Раньше в любой экспедиции ходил человек с дозиметром, искал уран.

А.П.: Я сам когда-то в Туве ходил с геологами, держал дозиметр, и помню, как он начинал пищать, когда попадались красные урановые песчаники.

С.К.: Слава богу, все эти карты остались. Мы стали их подымать. В советское время эти месторождения казались нерентабельными. Был Казахстан, где без шахт, методом подземного выщелачивания, мы осуществляли дешевую добычу, – любимое детище Средмаша. С тех пор ситуация в мире радикально изменилась. Появились эффективные технологии, а также возросла цена урана. Когда полтора года назад мы замахивались на некоторые наши месторождения, где себестоимость добычи равнялась 100 долларам за килограмм, а рыночная цена урана была 30 долларов за килограмм, то мы, естественно, отказывались от разработки. Но теперь рыночная цена приближается к тремстам, и такие месторождения рентабельны. Принимая в расчет эти разведданные месторождения, мы устойчиво вышли по запасам на третье место в мире, уступая Австралии и Казахстану. 850 тысяч тонн запаса. К тому же активно пошли на мировой рынок урана, в частности решили вернуться в Казахстан. Однако это возвращение не всегда проходит гладко. Когда я приехал в Казахстан, там те же, из нашей отрасли специалисты, они мне грамотно объяснили: «Здорово, конечно, что ты приехал. Но в начале девяностых мы умоляли, чтобы вы вернулись. Потому что не знали, что без вас делать. В конце девяностых мы вас ждали. В начале двухтысячных мы еще были готовы вас принять. Ребята, но сейчас вы нам не нужны. Мы пережили то тяжелое время, когда вы бросили нас одних. Мы справились, у нас нет проблем. Нам не нужны деньги, нам не нужны технологии, не нужны кадры. У нас все есть. Вы опоздали». И это правда, опоздали. Но мы не отчаиваемся. Ищем точки соприкосновения. Им не нужны инвестиции, мы обмениваемся активами, создаем совместные предприятия по переработке. Везде, где в мире есть природный уран, мы повсюду ведем переговоры. Возьмите карту мира. Если вы видите значимые месторождения урана, будьте уверены, что мы там присутствуем. Намибия и ЮАР, Монголия и Армения, Украина и Восточная Европа, Казахстан и Узбекистан, Канада и Австралия. Мы готовы обмениваться активами, входить в долю, кооперироваться в геологоразведке. Наша целостная, замкнутая отрасль дает огромные преимущества. Если мы создаем СП по добыче, мы можем гарантировать на тридцать лет, что весь добытый уран будет востребован. У нас 45 % мировых мощностей обогащения. Мы не только купим уран, но гарантируем, что он будет обогащен, превратится в продукт более высокого передела, войдет в тепловыделяющие элементы – твеллы. Давайте доведем продукт до атомной станции и продадим на рынке энергию. А может быть, мы на эту атомную станцию посадим промышленное производство водорода и продавать будем совсем другой продукт. Все это мы готовы вложить в концепцию совместных предприятий. И так в каждом случае. Конечно, тяжелейшая ситуация со строительством. У нас еще в рабочей форме находится то поколение, которое осуществило советский атомный бум. Они своим опытом, энергией сшивают произошедший разрыв. Но все это на пределе. Если бы этого рывка, ренессанса, атомного проекта-2 не было, то через лет пять мы бы не успели. Это поколение уйдет, и разрыв будет нечем сшивать. Конечно, этот золотой фонд, эти традиции нужно беречь и лелеять. Но они же служат тормозом в развитии. Они привыкли к старым технологиям, к прежним нормам. Говорят – на эту операцию нужно три месяца и триста человек. Тогда, в советское время, лимитов на рабочих не было. На строительной площадке в пик было десять тысяч человек. Но вот я был в Индии, где мы возводим объект. Почему индийские рабочие, которые никогда не возводили реакторы, сумели под руководством нескольких русских инженеров забетонировать плиту основания реактора за двадцать один день, хотя по старым советским технологиям отводится срок в полтора месяца? При температуре в 30 градусов жары они на бетонном заводе бросали в миксер лед, рассчитывая, чтобы он к моменту выгрузки обеспечил оптимальную температуру бетона. Просто наши инженеры оказались не связанными жесткой, во многом устаревшей технологией. Повторяю, мы должны свято хранить традиции, но накладывать на них новые технологические и организационные возможности. Соблюдать баланс между консервативным и авангардным. В этом году в строительстве одновременно у нас будет пять блоков. Второй блок Волгодонской. Начинаем достраивать пятый блок Калининской. Мы заложили Нововоронежскую. К осени мы закладываем Ленинградскую-2. И Белоярская. На быстрых нейтронах. Итого – пять. Через два года у нас в строительстве будет десять блоков. Если на каждый мы будем планировать по десять тысяч рабочих, мы сто тысяч не найдем. Но в этом нет никакого смысла. Надо использовать новые технологии – уходить на заводскую сборку, использовать опыт атомного судостроения. Ведь первую в мире атомную станцию в Обнинске сделали за три года, без всяких чертежей, без регламента, на одном порыве. Можно взять историю создания атомных подводных лодок – поточный метод, по пять-семь лодок в год. Это обеспечивалось концентрацией новых для того времени технологий, волей и атмосферой порыва. Мы сегодня запускаем серию плавучих атомных станций и берем для них уже имеющийся ледокольный реактор. Берем проект ВБР-300 и используем реактор подводной лодки. Кстати, основная моя специальность – кораблестроитель, я занимался подводными лодками. Энергетик атомной лодки стиснут жесточайшими ограничениями. Это наземный проектировщик может распоряжаться пространством. Ему задается мощность, у него есть вода, есть геология, есть подводки, и он может фантазировать. Захотел сделать стенку выше или дальше – сделал. Захотел перенести трубу с одного места на другое – пожалуйста. Другое дело – лодка. Там ничего не перенесешь. Контуры заданы параметрами мореходности, стабилизации, давления, шума. Вписывайся. Здесь привыкли работать с более компактными объемами. Привыкли к иным скоростям и ритмам. На заводе стапельное место дорого, занимать его долго невозможно, а на плаву ты много не сделаешь. Надо уже на стадии подготовки провести максимальное количество работ. Сейчас мы идем по этому пути. Серия, поток. К ужасу мы выяснили, что у нас нет ни одной серийной станции. Мы станем строить сериями. Сейчас мы запустили серию 2006 года. Собрали все лучшее. Вложили в проект и сказали «стоп», запрет на рационализацию. Следующий проект 2009 вберет в себя все лучшее, что накопится за пройденный период. За счет этого мы можем уйти в серийность, в типовые решения, что позволит сократить сроки, строить компактными коллективами. Моя мечта – станция за три года. Когда мы начинали закладывать первую станцию, мы исходили из семилетнего срока. На нулевом цикле приняли решение – пять лет, как в Советском Союзе. Но дальше – три года. С одной стороны – многого не хватает, с другой – открываются новые возможности. Это противоречие поощряет творчество, утоляет амбиции, открывает простор для быстрого карьерного роста.

А. П.: И все-таки, что собой представляет Атомный проект-2? Количество станций, их тип, итоговая мощность?

С. К.: Какая-то часть проекта продолжает дорабатываться. Направление понятно, но детали дорабатываются. Первый Атомный проект имел продуктом атомное оружие, исчисляемое в суммарных мегатоннах. Второй проект имеет конечным продуктом электроэнергию, измеряемую в мегаваттах. У нас на 2005 год доля атомной энергетики была чуть меньше 15 %. Сегодня она 16 %. Но задача выйти минимум на 25–30 %. Чтобы этого достичь, нам надо заменить убывающие станции. Есть драма убывания мощностей. Мы посчитали, что из-за убытия станций доля атомной энергетики к 2030 году составит 0,8 %. Если мы станем вводить новые станции с темпом один блок в пять лет, то доля к 2030 году составит 2,4 %. Это конец отрасли. Как только она валится ниже 5 %, ее нет смысла поддерживать. Содержать всю инфраструктуру, ядерно-топливный цикл мы не сможем. Тогда мы сказали: либо принимаем решение, что атомная энергетика не нужна, и мы ее в России закрываем. Принимаем проект сворачивания атомной энергетики. Этот проект и весьма дорогостоящий. Сворачивание соразмерно по ценам с развертыванием. Или же принимаем стратегию форсированного развития. Что для этого нужно? Заместить выход убывающих блоков. Удержать долю атомной энергетики в общем балансе, а это значит, что нужно на фоне растущего энергопотребления резко расти. Отсюда и появился проект, который вначале рассматривался как фантазия. То вводили один блок в пять лет, а теперь желаем два блока в год. В десять раз больше. Мы исходили не из того, сколько может делать нынешнее машиностроение. Оно может делать немного. Мы исходили из того, что поставленные задачи потребуют развития машиностроения. Пусть машиностроение подстраивается под задачу. Не может – будет смена руководства, смена персонала. Это предприятие не сумеет, значит, его заменит другое, даже зарубежное. Если Ижорский завод не сможет сделать требуемое число корпусов реакторов, то станет делать «Шкода». Не сможет, будут делать корейские металлургические заводы. Мы можем сделать нужное количество турбин? Не можем? Летим во Францию, подписываем с французами соглашение о совместном предприятии в Подольске, куда они приходят со своей «Арабеллой». Это лучшая тихоходная турбина большой мощности. И мы делаем в Подольске четыре-пять комплектов турбин в год. Контрольный пакет в России. Производство в России. Передача технологий происходит. Рабочие места появляются. Налоги в российский бюджет идут. Мы имеем право с этой турбиной, с российскими атомными блоками строить станции во всем мире. До 2012 года мы сдаем по два блока в год, а затем выходим на три блока в год. А затем и на четыре. Мы либо не можем и два, либо можем и четыре. Такой подход себя оправдывает. Мы приходим на машиностроительный завод и спрашиваем: «Сколько можете выпустить?» Они отвечают: «Один». – «А у нас заказ на три». – «Берем все три, можно?» – «Можно, если подготовите производство». – «А это правда?» – «Да, это под целевую программу, у которой есть деньги, есть сроки, есть абсолютные гарантии». Та же история и со строителями. «Вы в этом регионе не хотите строить? Привезем рабочую силу со стороны». Привезем на Дальний Восток китайцев, и они будут строить. В высокий передел мы их не будем пускать, а общестроительные работы станут выполнять. Мы возводим атомную станцию в Китае. Там китайцы блестяще работают, по 24 часа в сутки, никаких упреков по качеству. Если ты хочешь принимать участие в развитии, подчиняйся правилам, встраивайся, иначе опоздаешь. Мы заинтересованы в том, чтобы существовала конкуренция производителей. Чтобы мы могли устраивать конкурсы и выбирать самое дешевое, самое лучшее. Если турбину в стране делают только «Силовые машины». Если парогенераторы и теплообменники делает только ЗИО «Подольск». Если корпус реактора делают только «Ижоры». Что тогда? Либо создавать конкуренцию, либо выходить на зарубежный рынок. Помните, строили Атоммаш в Волгодонске всей страной? Сегодня его частный собственник не хочет заниматься атомным производством. Завод планировался на десять корпусов реакторов в год. А теперь мы должны искать других производителей, в том числе и за рубежом.

А.П.: Итак, к двадцатому году страна покроется целой сетью новых станций и будет создан флот плавучих АЭС.

С.К.: Вы знаете, новых станций будет немного, потому что узлы потребления электроэнергии останутся прежними. Мы станем укрупнять имеющиеся. Это, кстати, очень удобно с точки зрения общественных слушаний. В регионах, где есть атомные станции, отношение к ним существенно лучше, нежели там, где их нет.

А.П.: Нечто подобное и с партией СПС?

С.К.: Когда-то СПС был для меня родным детищем, и психологическое отношение к СПС осталось. Но никаким крупным процессом нельзя заниматься в полсилы. Поэтому с определенного момента я перестал заниматься партией и целиком отдался атомной отрасли. Итак, возвращаюсь к теме. Если мы выбираем место для новой станции, то стараемся привязать ее там, где уже существуют объекты атомной энергетики. Например, Челябинск. Там нет атомной станции, но регион требует станцию. И там есть такие объекты, как «Маяк». Или Томск. Там мощный атомный объект в Северске, а станции нет.

А.П.: А там реактор, вырабатывающий боевой плутоний, остановлен?

С.К.: Пока еще нет. Парадокс в том, что этим реактором мы отапливаем город. Та же история в Железногорске. Как только мы достроим тепловые станции, мы тут же остановим реакторы, ибо незачем нарабатывать излишний плутоний, а потом тратить деньги на его хранение и утилизацию. Никогда не было атомной станции на Дальнем Востоке, но развитие края требует такой станции. Замкнутый круг – регион не развивается, потому что нет источника энергии. А такого источника нет, потому что нет потребителя. Планируется одновременное создание станции и алюминиевый завод – идеальный потребитель для атомной станции. Если часть энергии пока не находит потребителя, сбрасываем в Китай. Он с радостью возьмет излишки, пока не появится российский потребитель. Теперь о внешнем рынке. Полагаю, что за ближайшие пятнадцать лет построим за рубежом до двадцати новых энергоблоков. Абсолютная реальность. Мы сегодня строим за рубежом больше, чем кто бы то ни был. Два блока в Китае. Два блока в Индии. Один блок в Иране. Подчас цены унизительно малые. Технология отсталая. Но я понимаю, если бы не эти стройки, мы бы растеряли рабочих и инженеров, не загрузили нашу промышленность. Мы обсуждаем с зарубежными партнерами строительство еще двенадцати блоков. Пойдет массовая замена блоков в Восточной Европе. Расширяется рынок в Китае и Индии. В мире формируется пять мощных атомных альянсов. Если мы правильно все сконструируем, мы оказываемся одним из крупнейших, и двадцать процентов мировых заказов мы отстоим для себя. По оценкам, в мире будет построено от трехсот до пятисот энергоблоков в ближайшие двадцать пять лет. Половина стран построят сами. Но другая половина сама не построит и будет нуждаться в зарубежном подрядчике. Наши 20 % – это от тридцати до шестидесяти энергоблоков. Третье направление – плавучие станции. Почему их начали делать? Да потому что все просто. Берешь реактор ледокольного типа, отработавший неимоверное количество времени, создаешь плавучую платформу, вот и станция. Сегодня начинает возникать спрос на блоки малой и средней мощности. Особенно на русском Севере. Там газ, ископаемые, новые производства. Мы будем двигаться все дальше на север. Нефть, газ сравнительно дешевы для Средней России. А в Заполярье, где северный завоз, там цены совершенно другие. Там малые АЭС становятся экономически эффективны. Плавучая атомная станция начинает эффективно работать, если тариф за электроэнергию – два рубля. Для средней полосы это безумно дорого. А для Чукотки, где тариф четыре с половиной рубля, это недорого. Большая станция окупается за 15–20 лет, а плавучая через девять лет. Мы создаем реактор в заводских условиях. Это поток, это серия, это более высокая надежность. Система надежности в атомном флоте очень велика. Жуткая трагедия – гибель «Курска». Ни один реактор наземных станций не проходил испытаний в таких условиях. Страшный взрыв, ударная нагрузка, разгерметизация прочного корпуса, вода на глубине двухсот метров, давление, обесточивание, потеря персонала. Некому нажать кнопку, дернуть рычаг. Хуже придумать невозможно. Реактор самозаглушился, выход радиации ноль. Когда подняли лодку и обследовали реактор, его можно было снова выводить на мощность. Запредельный уровень надежности. Мощности под строительство «плавучек» есть. Судостроение, которое возрождается, готово принять заказы. Во многих странах начинается рост потребления электроэнергии, но им не нужна большая мощность. Они не будут строить крупные АЭС, а предпочтут много маленьких. Вот вам «плавучка». Ее можно использовать или на Крайнем Севере, или в экваториальных широтах. Она дает и электроэнергию, и тепло. Электроэнергия идет на создание холода, а тепло идет на опреснение морской воды. Два условия жизнеобеспечения на экваторе – охлаждение и опреснение. Что еще предстоит сделать? Это, конечно, «быстрый реактор». Отработанное топливо от станций традиционного типа не выбрасывается, не увозится в хранилища, а используется как топливо в реакторе на быстрых нейтронах. Это продолжает топливный цикл, позволяет дожигать топливо, уменьшать угрозу, дожигать тот же плутоний. Мы намерены избыточный, накопленный нами плутоний использовать на таких «быстрых реакторах». Его больше не нужно охранять на складах, опасаясь террористов. Не нужно остеклять и хоронить бог знает где. Мы его просто сжигаем на станциях. Высокотемпературный газовый реактор – это следующий наш шаг. Охлаждается гелием. Его температура достигает 1000 градусов. Это позволяет разлагать воду и добывать водород. Самая эффективная массовая наработка водорода. Это будет означать удвоение рынка для атомной энергетики. Водородное топливо для автомобилей. Первый атомный проект Советского Союза вытащил за собой огромное количество смежных отраслей. То же будет и сейчас. Мощный рывок во всех отраслях промышленности и науки. Атомный проект – локомотив всего общероссийского Развития.

А.П.: Что тронется с места в первую очередь?

С.К.: Чтобы построить такое количество реакторов, нужно мощно развивать машиностроение, а также проектирование и инжиниринг. Инженерная мысль должна работать так, чтобы обеспечить поточное производство блоков. Мы должны осваивать новые месторождения урана с совершенно новой технологией добычи. Мы не подымем эти месторождения старыми способами. Мы собираемся разрабатывать новое месторождение в Якутии, 300 тысяч тонн, одно из крупнейших в России. Нам предложили спроектировать город в тайге на 50 тысяч человек. Но это невозможно. Это бесперспективно. Вместо стационарного тяжеловесного города – вахтный метод, комфортный поселок с европейскими условиями проживания, номера на уровне трехзвездочного отеля. Масштабные задачи стоят по замыканию топливно-ядерного цикла. Здесь предстоят громадные теоретические, исследовательские работы. И, наконец, мы обратились к колоссальным наработкам наших предшественников и обнаружили, что являемся крупнейшим патентообладателем, владельцем знаний. В том числе и по очистке воды. Причина понятна. Наши реакторы водо-водяные, используют воду и для охлаждения, и как замедлитель. Поступающая в систему вода должна быть абсолютно чистой, что и достигается с помощью уникальных технологий. В стране появляются компании, которые берут в концессию использование водоканалов и просят у нас эти технологии. И многое-многое другое.

А.П.: Не кажется ли вам, что этот предстоящий технократический бум имеет и гуманитарную компоненту? Философия, эстетика, дизайн, культура, футурология, образ будущего, новая социальность. Все это должно войти в соприкосновение с техникой. В советское время технократическая культура после двадцатых-тридцатых годов рухнула. Советская мегамашина была беззащитна. Литература занималась проблемами деревни или социальными проблемами городского человека. А эстетика машины, философия машины, метафизика машины отсутствовали. Они могли бы войти в контакт с машиной, одухотворить ее, опоэтизировать, внести в нее божественный смысл. Необходим интеллектуальный центр, «фабрика смыслов», который располагался бы где-то рядом с реакторами. Я знаю, у вас работает Переслегин, работает Щедровицкий. Это прекрасно. Создание такого «завода смыслов» – это еще один контур защиты, еще один контур безопасности. Вы думали об этом?

С.К.: Это серьезнейшая задача, которая нашей корпорации не по плечу. Но мы можем быть соучастниками и обязаны быть соучастниками этого процесса. Вот вы сказали, – машина, Бог. Еще недавно мне казалось, что эти понятия несовместимы, лежат по разные стороны. Физики, ядерщики, разбирающие материю по кирпичикам, должны быть абсолютными материалистами. Если я разбираю материю, где же в ней Бог? Я считал, что это две совершенно разные онтологии. И большим для меня откровением было осознание того, что это совсем не так. Я натолкнулся на высказывание Эйнштейна, который сказал, что весь смысл деятельности – это понять замысел Божий. И, по-видимому, не случайно, Федеральный ядерный центр находится в Сарове и Серафим Саровский является покровителем ядерной отрасли. В город можно проехать только сквозь проем колокольни. Когда-то там был монастырь. Несколько московских руководителей приезжали в Саров и возмущались колокольней. «Что за безобразие? Снести!» А сносило их самих. Или их увольняли, или рано умирали. И только Славский, которого назначили руководителем Средмаша, ступил на саровскую землю и сказал: «Суки, колокольню не трогать!» После чего руководил атомной отраслью почти тридцать лет. Поэтому грань между материей и Богом очень тонкая. Полагая, что это два разных мира, я ошибался. Все, что вы сказали о гуманитарной, духовной компоненте, справедливо. Без нее реализация такого масштабного проекта невозможна.

А.П.: Гераклит сказал: «Бог – в огне». Быть может, будучи эллином, он предчувствовал атомный век.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.