Нью-Йорк с изнанки

Нью-Йорк с изнанки

Если проехать тоннелем по дну реки с острова Манхэттен на противоположный берег, там уже начинается территория штата Нью-Джерси. Еще час езды — и вы попадаете в тихий красивый городок под названием Инглиш-таун. За городком раскинулась сосновая роща, посреди которой вырублена широкая поляна. В конце каждой недели здесь открывается знаменитый «блошиный рынок». Главной достопримечательностью этой огромной барахолки является то, что наряду с обычными магазинчиками подержанных товаров здесь могут торговать все желающие. Достаточно заплатить небольшой налог (за мелочную торговлю — три доллара в день, за товар покрупнее, например старые стулья или холодильники, — пять долларов), и продавай что хочешь. В основном на рынке торгуют ни на что не годной дрянью, притащенной сюда из Нью-Йорка. Подержанные вещи, которые еще хоть как-то можно использовать, продаются в самом Нью-Йорке, а сюда попадает лишь такой «товар», которому прямая дорога на помойку. Гулять по инглиш-таунской барахолке — это смотреть на жизнь Нью-Йорка и его обитателей как бы снизу, с изнанки. В свежем сиянии чудесного сентябрьского дня на поляне сгрудились сотни потрепанных грузовичков и пикапов. Товар разложен на тележках и прямо на земле. Пристроив свои богатства, продавцы греются на солнышке, не утруждая себя зазывными выкриками. Они просто сидят себе с угрюмыми лицами, многие едят мороженое. Несколько тысяч зевак тоже лижут брикеты мороженого, не спеша прогуливаясь и разглядывая товары. Все, что продается на рынке, иначе как хламом не назовешь, просто невозможно представить, как могло кому-то прийти в голову предлагать этот мусор за деньги. Сплющенные банки из-под пива. Покрытые царапинами пустые бутылки. Вырванная с мясом розетка. Стеклянные шарики. Старые ключи. Погнутые гвозди. Ящик из-под мыла. Щербатый гребень. Старая обувь (нередко только на одну ногу). Исписанные открытки. Порванный ремень. Сломанная пряжка. Ржавая безопасная бритва. Треснутая трость. Шляпа в пятнах. Рюкзак, изодранный в клочья. Мятая фляга. Початая бутылка виски без пробки. Банка сока без этикетки. Куда ни глянь, везде один только нелепый хлам. Мне то становилось смешно, то на смену веселью приходила растерянность. Этот рынок в пригороде Нью-Йорка был поразительно похож на базар где-нибудь в Джакарте или Бомбее. У меня все время было такое ощущение, будто за спиной кто-то, издеваясь надо мной, давится от хохота.

Увидев, как один пожилой дядя продает старый, драный резиновый сапог, я не удержался и спросил, кто же купит такое сокровище? Дядя уныло ответил: «Народу много, может, кто-нибудь и купит». — «Для чего же он может пригодиться?» — не отставал я от продавца. «А кто его знает, — ответил он. — Спросите у того, кто купит». Покрутив в руках свой товар, повертев его и так и сяк, дядя пробурчал себе что-то под нос и выдал идею: «А вы насыпьте в него земли и посадите деревце или выращивайте цветы. А чего, мысль неплохая». Я догадался, что он предлагает мне использовать сапог в качестве горшка для бонсая[2]. Ну что ж, идея действительно неплохая. Может быть, из сапога, обиталища пота, грязи и грибка, действительно произрастет роскошная герань. Так или иначе в скором времени сапог, видимо, снова вернется в родной город.

(С подобным примером круговорота предметов я уже сталкивался в Нью-Йорке. На тротуарах возле Вашингтон-сквер устраивают выставки-продажи уличные художники и скульпторы. Там продавалась металлическая статуэтка негра, танцующего и играющего на банджо. Она мне чем-то понравилась, и я ее купил. Когда же я вернулся в отель и стал ее рассматривать, то обнаружил, что она отлита из старых типографских матриц. Сплавив матрицы, скульптор использовал буквы для украшения одежды танцующего негра. Вот вам, пожалуйста, прием коллажа в скульптуре.)

На Таймс-сквер репетирует свой номер, готовясь к выступлению, чревовещатель. Старушка-негритянка поставила на тротуар органчик и поет. А вот табачная фирма устроила бесплатную раздачу сигарет с целью рекламы. Сразу же выстроилась длинная-предлинная очередь, все стоят и терпеливо ждут. Можно встать и за второй сигаретой, но на третий или четвертый раз раздатчики начинают ругаться. Я слышал, что многие бедняки продают по штучке сигареты, которые им удается получить в таких вот очередях.

— Черт-те что, как будто не в Нью-Йорк попал, а в Индию, — поражаюсь я. — До чего же разным может быть один и тот же город. Просто диву даешься.

Получив по сигарете «Сэлем», мы идем дальше. Табак у нас, впрочем, был и свой, но, когда выдают «забесплатно», отчего же не постоять. Размышления о низменности человеческой природы, как обычно, настроили меня на печальный лад.

В этом районе расположено множество заведений секс-индустрии. Мы вошли в порнокинотеатр с объявлением «Всего 25 центов!». Внутри — стойка вроде тех, что ставят у входа в общественных банях. За стойкой — старикашка, перед ним — столбики двадцатипятицентовых монет. Он моментально разменял нам пятидолларовую и десятидолларовую бумажки. Ссыпав монетки в карман, как шарики в патинко[3], заходим в кинотеатр. По обе стороны зальчика расположены закрытые кабинки, напоминающие телефонные. Перед дверью кабинки висит восемь цветных фотографий: А, В, С, D и 1, 2, 3, 4. На каждой запечатлен кульминационный момент одного из порнофильмов. Это похоже на фотографии комплексных обедов в общественной столовой: «Обед для Вашего ребенка», «Обед с бифштексом» и так далее. Внутри кабинки стул. Сажусь, закрываю за собой дверь, опускаю в щель двадцатипятицентовую монету. Теперь нужно вспомнить вывешенные у двери фотографии и выбрать блюдо по вкусу: «Обед для Вашего ребенка» или «Диетический обед», А или В, 1 или 2, — жмите на любую кнопку. Жму. Раздается стрекот проектора, и я получаю свою порцию «Обеда для Вашего ребенка». Как только события в фильме начинают развиваться, пленка останавливается. Надо снова опускать монетку. Стрекот проектора. Снова стоп. Еще двадцать пять центов. Монетки за четыре фильм прокручивается до конца. Обычное порно. Гомосексуализм. Садизм. Мазохизм. Белые с белыми. Белые с черными. Черные с черными. Белые с желтыми. Желтые с желтыми. Сколько всего можно придумать вариантов? Видимо, немало — кабинок в зальчике много. Уровень фильмов жуткий: идиотский сюжет, кошмарные диалоги, безобразные съемки, и все фильмы похожи друг на друга, как близнецы. Пока поймешь это, в глазах зарябит, а монеток тем временем проглочено порядочно.

По соседству заведение несколько иного рода. Внутри полукругом расположен ряд окошек, над которыми знакомая надпись: «Опустите 25 центов». Опускаю. Окошко открывается. Заглядываю. По маленькой круглой сцене разгуливают в чем мать родила две девицы, белая и негритянка. Видя, что открылось какое-то окошко, одна из девиц подходит поближе и трясет бедрами. И тут перед носом заинтересованного зрителя окошко захлопывается. Он спешит опустить еще одну монету, и оно снова открывается. Тут захлопнулось, там распахнулось, одно лицо возникло, другое исчезло… Две девицы, которые расхаживают по сцене, тряся бедрами, напоминают мне служителей зоопарка, кидающих корм зверям в клетки. Хотя напоказ вроде бы выставлены они сами, но животными в вольерах кажутся не девицы, а мужчины-зрители…

Подобные двадцатипятицентовые увеселительные заведения перемежаются котлетными и гриль-барами. Существуют и так называемые «секс-театры». Вход в них стоит дороже, кажется, долларов пять. По виду это заведение напоминает анатомический театр. Поначалу нам крутили все те же порнофильмы. Потом на сцену вышли парень с девицей и начали разыгрывать «спектакль». Микрофоны и освещение сцены отсутствовали. Парень был одет в белый халат, на шее у него висел фонендоскоп, — в общем, он изображал врача. Девица якобы пришла к нему на консультацию. Они немного поболтали друг с другом, разделись, легли на кушетку — и пошло-поехало. Поскольку микрофонов не было, содержание их беседы осталось тайной для зрителей. Своего рода инсценировка «игры в доктора», причем поразительная по своему убожеству. Видимо, иного выхода у «постановщиков» в связи с недостатком времени не было. Когда «актеры» начали изображать страсть, сделалось грустно и скучно, словно сидишь и смотришь, как в пасмурный летний день холодный ветер шелестит за окном ветвями деревьев. Однако если вдуматься, то, может быть, в постановке этого «спектакля» все не так просто: зритель смотрит на разыгрываемое перед ним жалкое действо и думает: а я-то, мол, все-таки лучше — и уходит из «театра» довольный, за истраченные пять долларов приобретя чувство превосходства. Впрочем, возможно, все это я себе напридумывал. Кто его разберет, этот Нью-Йорк…

А есть еще и так называемые секс-бары. Они разбросаны повсюду. Вход туда тоже стоил пятерку. В темноватом, похожем на дискотеку баре музыкальный автомат оглушительно ревел рок-мелодии. Интерьер был довольно убогий, но светоустановка гоняла по помещению красные и синие лучи. У входа торчал «мафия-бой» (так мне, во всяком случае, сказали) в майке и кроссовках, со здоровенными, как кувалды, кулаками. Стойка бара, изготовленная из прозрачного пластика, подсвечивалась снизу голубоватой лампой. Прямо по стойке разгуливали голые девицы на высоких каблуках, черные и белые; они тоже напоминали служителей зверинца. Желающий мог подойти к стойке, и по заказу одна из девиц демонстрировала ему все, что он пожелает. Это удовольствие стоило один доллар. У каждой девицы из-за резинок чулок торчали пачки мятых долларовых бумажек. В зрелище этом не было ничего сексуального, эротического или игривого. Ничего, кроме делового медицинского реализма. Что-то вроде осмотра в гинекологическом кабинете. Уж лучше было бы отправиться куда-нибудь на пастбища Техаса или луга Хоккайдо и разглядывать там анатомию жеребцов и кобыл. По крайней мере там синее небо и белые облака, простор и приволье… Приглядевшись повнимательнее, я заметил, что в баре шумит и надрывается один лишь музыкальный автомат, а посетители сидят тихо, с кислыми, хмурыми и скучными физиономиями, посасывая из банок пиво. Ни одного с оживленным лицом, с разгоревшимися глазами. Нет, зрелище не будоражило кровь, оно просто-напросто лишало последних иллюзий и нагоняло тоску.

Мои наблюдения за жизнью Нью-Йорка были беспорядочны, хаотичны и поверхностны. И светлым днем, и темной ночью, и в предрассветные сумерки, стоило мне задрать на ходу голову кверху, почти всегда я видел высящиеся надо мной спереди или сзади горы из стекла и металла, но стоило опустить взгляд чуть пониже, — в глаза бросались притулившиеся к небоскребам грязные, обшарпанные дома и домишки, вокруг которых копошились соответствующие им по виду люди. Глядя на эту картину, я каждый раз думал, что Нью-Йорк похож на какого-то представителя растительного мира, к примеру, на дерево. Дерево, начавшее расти с Манхэттена, становилось все больше, некоторые его ветки засыхали, гнили, на смену им появлялись новые побеги. В любом лесу есть стройные молодые деревца и старые трухлявые пни, — так и в Нью-Йорке, где совсем недалеко от громады Международного торгового центра сгрудились кварталы допотопных развалюх. Роскошь и нищета, стерильная чистота и грязь, обжорство и голод, красота и уродство, здравый смысл и беспечность, активность и апатия, старина и современность, размах и мелочность умудряются в первозданном виде уживаться в огромном городе, который живет во всей этой упорядоченной неразберихе, не думая о завтрашнем дне.

Проделав долгий путь от Аляски до Нью-Йорка, я не раз видел на зеленых пастбищах Америки свежевыкрашенные, сияющие белизной домики, которых, казалось, никогда не коснутся тлен и старость. Меня преследовала навязчивая мысль, что эти домики не настоящие, а игрушечные, расставленные по лугам для красоты. По сравнению с той пасторалью, надменно-наивной, как картинка в детской книжке, суматошный Нью-Йорк показался мне более естественным и, что ли, взрослым. Наверное, жаль, что я впервые увидел его сейчас, а не лет тридцать назад, когда мне было девятнадцать.