Глава 15

Глава 15

Он вернулся в отель «Милорд», когда на город опустился синий вечер и церковный фасад белел сквозь голубую мглу, напоминая обнаженную купальщицу, которая в сумерках, боясь посторонних глаз, ступает в темную воду. Его вдруг охватило страстное желание немедленно уехать из города. Паническое, безрассудное, связанное с животным предчувствием грозящей ему опасности. Надо пошвырять в саквояж свои вещи, повесить через плечо кинокамеру, которой он так и не воспользовался, и, не медля, мчаться прочь из этого заколдованного места, из этой зыбкой реальности, в которую его затянуло, лишило рассудка, окружило первобытными страхами, впутало в какие-то дикие неправдоподобные знакомства. И он никакого отношения не имеет к этому спившемуся, озлобленному народу, который потерял смысл и находится в плену диких предрассудков, средневековых вымыслов, ничего общего не имеющих с его блистательной жизнью, роскошными автомобилями, обворожительными и доступными женщинами, славой красноречивого и удачливого журналиста. Так думал он, бегая по номеру, хватая скомканные рубашки.

Вдруг почувствовал легкий озноб, словно включили кондиционер. Озноб усилился, и он стал искать источник холода. Он вдруг ощутил ужасный, цепенящий холод, как если бы в одной рубашке выскочил в лютую морозную ночь. Его трясло, в нем колотились кости, сердце, печень, легкие примерзали к ребрам, схватывало дыхание, и весь он был объят предсмертным ужасом. Он кинулся в постель и навьючил на себя все одеяла. Потом вскочил и, напустив в ванную горячей воды, лег в нее, мечтая согреться. Вода жгла кожу, но внутри оставалась нерастаявшая льдина, кровь больше не бежала по жилам, а остановилась красным льдом.

Он вдруг понял, что этот холод передается ему от женщины, лежащей на льду. Она этим холодом не пускает его из Красавина, удерживает, заставляет исполнить завет. Его жизнь, его дух, его кровь были связаны с этой безымянной кликушей, призывавшей его спасти народ, выручить из темницы мученицу, ради которой она сама стала мученицей.

Зеркальцев вышел из ванной, полез в мини-бар, достал несколько бутылочек с водкой, коньяком, виски. Отвинчивая и ломая крышечки, он опустошил все бутылки и только тогда почувствовал облегчение. Колотун его отпустил. Вернулись тепло и дыхание. Он лег в постель и лежал, стараясь через расстояние передать замерзающей женщине свое тепло. Знал, что она его чувствует, в ее черных глазах тают слезинки.

Он остался в Красавине. Ночь была тревожной, во сне он слышал какие-то звоны, над ним летал маленький трескучий биплан, качался полосатый парашют, и висящий на стропах человек силился ему что-то сказать.

Он проснулся рано, когда церковь была в малиновых пятнах солнца. Не дожидаясь завтрака в ресторане, пошел к своему «Вольво-ХС90» и направился в Спас-Камень.

Путь был не близок. Сначала укатанное, насыщенное автомобилями шоссе. Затем усыпанный гравием грейдер, который сменился сухим, пыльным проселком, давно не знавшим дождей. Показался красный сосновый лес, перед лесом, окруженное бором, разлилось озеро, голубое, в солнечной ряби, с белыми лилиями. Проезжая по берегу, он захотел остановиться и окунуться в озерную синеву, вдохнуть сырую свежесть белого цветка, поцеловать его желтую сердцевину. Но он проехал мимо, ибо слышал зов, сопровождавший его в дороге.

Въехал в бор, и лесная дорога была ненаезженной, промятой, с неровными колеями, в которых чернела вода и росли синие лесные цветы. Машина подскакивала, расплескивала воду, иногда ударяла днищем об ухабы. Он постоянно менял передачи, выбирая оптимальный режим, хвалил машину, называл ее ласковыми именами, обещал на обратном пути обмыть ее озерной водой. Продвигался медленно, окруженный красными сосновыми стволами, и через некоторое время ему померещилось, что пахнуло гарью. Запах гари исчез, но вскоре усилился, и воздух впереди стал синим от дымки, в которой краснели смоляные стволы. Вершины деревьев казались накаленными, пропитанными скипидаром, смолой, муравьиным спиртом, и чудилось, что в хвое таится сиреневое пламя, и если дунет ветер, то лес вспыхнет разом с оглушающим треком.

Ему дорогу перебежали две косули. Остановились, золотистые, с тонкими рожками и тревожными глазами, а потом скачками, повторяя движения друг друга, исчезли в деревьях. В другом месте он увидел тетерку, она бежала, быстро перебирая розовыми лапами, тряся изумрудной грудью, и скрылась в кустах. Животные уходили от опасности, спасались от огня, который был невидим, но гулял где-то в стороне по лесу, пугая зверей и птиц.

У него не было сомнения, что он поступает правильно, пробираясь в глубь леса, хотя в этой неведомой глубине гнездилась беда, и он пробирался в самый центр беды. Туда направлял его неслышный зов кликуши, там были шесть монахинь, и среди них немощная схимница, которых он был обязан спасти.

Уже по сторонам сквозь стволы был виден огонь. Уже, как свечки, горели можжевеловые кусты, пуская вверх узкое прозрачное пламя. Дымилась под колесами трава, и в одном месте поперек дороги лежал корявый, горевший сук, через который с хрустом пролетела машина.

Он выскочил на поляну, окруженную пламенем. Сосняк горел, колыхая красные шары огня, в которых спекалась хвоя. Несколько деревянных строений горело, из-под крыш валил дым, из окон рвались рыжие языки. Останавливая машину на узкой, не захваченной огнем полосе, покидая кабину, он шарахающимся взглядом облетел пожар. Успел увидеть маленький, с красным блестящим отражением пруд, лежащую у воды старушку в черном заостренном балахоне с белыми письменами и крестами, рубленую, с круглыми венцами часовню, от которой валил дым и пар. Несколько монахинь в черном метались с ведрами, поливая стены часовни. Они мчались к пруду, черпали красную, отражавшую огонь воду, пробегали мимо лежащей старушки, налетали на часовню и плескали из ведер воду, которая ударялась о бревна, и те окутывались паром. Вода из ведер вылетала красная и блестящая, казалась жидким огнем, поджигавшим часовню. В воздухе пролетали над часовней и падали на крышу завитки горящей хвои, пепел, пылающие сосновые веточки. Женщины заслоняли локтями лица, защищались от летящих угольков и обжигающих чешуек. Надрывно бежали к пруду, поскальзывались и падали на истоптанной глине.

– Бросайте свои ведра! К машине! Сгорите все! – Зеркальцев преградил путь женщине, бегущей с пустым ведром к пруду. Но та увернулась, как шальная, посмотрела на него круглыми, как у птицы, глазами, гибко наклонилась над прудом:

– Нельзя уйти! Часовня сгорит! В ней Державная Божья Матерь! Сгорит икона, и Россия сгорит! – зачерпнула воду и, изгибаясь, засеменила.

– Так берите икону, и уезжаем!

– Нельзя, ее в стене кованые гвозди держат! – крикнула она, оглядываясь. Подскочила к часовне и плеснула красную, как кисель, воду на дымящие венцы. А к пруду уже бежала другая.

Зеркальцев, не понимая, стоял, слыша вокруг рев лесного пожара, закрывая глаза от раскаленных летящих частичек. Старушка в облачении схимницы лежала на берегу, белели на балахоне кресты и надпись, круглился безглазый череп с костями, и Зеркальцеву сначала показалось, что старушка мертва. Но она моргала бледными, с остатками синевы глазами и что-то шептала. Быть может, ей казалось, что наступил конец света и сгорают земля и небо.

– Надо уходить, немедленно! – Он крикнул другой монахине, подбегавшей к пруду. – Дорогу горячим лесом завалит – и нам всем хана!

– В часовне Державная Божья Матерь стоит! Она сгорит, и Россия сгорит! – ответила женщина, черпая из пруда воду, казавшуюся огнем, и побежала к часовне, роняя из ведра красные капли.

Он стоял ошалело, не понимая, что происходит. И вдруг сквозь воющий огненный ветер, треск шипящей смолы понял, что в часовне находится икона, которая, по представленьям монахинь, олицетворяет судьбу России, и они, спасая икону, спасают Россию и не уйдут отсюда живыми, если иконе суждено сгореть. Здесь, в глухом, забытом людьми скиту, вершится судьба России. Пять слабосильных женщин спасают огромную страну, ее города, реки, ее народ, ее судьбу, которая оборвется, если огонь проникнет в часовню. И эта мысль, которая в первую секунду показалась безумной, вдруг обнаружила свой громадный смысл, свою ослепительную истину, открывшуюся ему, Зеркальцеву, на этой горящей поляне.

Он увидел в пруду полузатопленное мятое ведро. Схватил его и, огибая, схимницу, помчался к часовне, плеснул воду на резной наличник, вокруг которого клубился дымок. Монахини почти не заметили его, приняли его появление как должное, усмотрели в нем еще одного работника, посланного Богом им в помощь и поддержку.

Они бегали от пруда к часовне. Машина стояла поодаль, отражая черным лаком близкий красный пожар, и он чувствовал, как накаляются сталь и стекла, как нагревается в баке бензин, как близок момент, когда грохнет взрыв и ХС90 оттолкнется от земли всеми четырьмя колесами и замрет в громадном клубке огня. Но он продолжал бежать к пруду, падал, черпал дырявым ведром воду, нес к часовне бьющую из дырки струю, плескал и снова бежал. Он не испытывал страха, а небывалый предсмертный восторг, какой, должно быть, испытывает бегущий в атаку пехотинец, зная, что смерть не страшна, а есть нечто более важное и громадное, чем твоя смерть. Он знал, что от него зависит судьба страны, которой он безразличен и для которой безвестен. И тем сильнее был его восторг, тем больше он обожал этих женщин, которые вместе с ним готовы умереть ради вековечной красоты и любви.

Он вдруг увидел у входа в часовню топор. Схватился было за железное острие, но обжегся. Перехватил топорище и вскочил в часовню. Она была полна дыма. Сквозь узкое оконце рвались дымные синие лучи. И в этих лучах на стене, окруженная рушниками, стояла икона. На алом троне в золотом венце восседала Богородица, держа на коленях младенца, в руках которого красовались скипетр и держава.

Зеркальцев на мгновение замер, пораженный красотой и величием сгоравшей в огне иконы, словно сгорала и навеки исчезала великая страна, которую не смогли уберечь все ратники, святые и полководцы, все цари и вожди, и он, Зеркальцев, один сможет выхватить ее из огня.

Он сдернул окружавшие икону рушники. Увидел вбитые в стену кованые гвозди с плоскими шляпками, удерживающие края иконы. Поддел топором один гвоздь, который заскрипел, не отпуская икону. Собрал все свои, отпущенные ему для продолжения силы и, рыча, отодвинул гвоздь. Сначала один, потом другой. Схватил тяжелую доску, отломал от стены и, держа у груди, вышел из часовни. Монахини опустили ведра, упали на колени, словно было явлено чудо.

– Быстро в машину! – кричал он из-за иконы. – Бабку, бабку заберите у пруда!

Казалось, бушующее в лесу чудовище заметило, что они ускользают, и не хотело их отпускать. Огненный сквозняк подул по вершинам, отламывая горящие макушки и швыряя их на поляну. Рогатые и когтистые твари, охваченные пламенем, летели на людей, вонзали острия в черные рясы, хватали зубьями за волосы, впивались присосками к обожженному телу. Монахини выпутывались из чудовищных объятий, а Зеркальцев шел, неся икону, и казалось, сама Богородица отшвыривает прочь комья огня.

Они разместились в горячем салоне. Три женщины на заднем сиденье, и им на колени положили схимницу и косо, неловко поставили икону. Еще две устроились на правом переднем сиденье. Зеркальцев запустил двигатель, развернулся, оставляя за спиной поляну, на которой пылали строения и над часовней извивалось пламя.

Двинулся по дороге. Кругом горело. В дверцы машины ударялись, словно хотели открыть, пылающие сучья. На капот, заслоняя стекло, упала горящая ветка. Колеса катили по огню, и Зеркальцев чувствовал, как спустило прогоревшее колесо и машину волокло на голом ободе. Он боялся, что на дорогу, преграждая путь, упадет пылающий ствол – и тогда они погибли. Он умолял свой ненаглядный ХС90 продержаться, не сдаться, не покориться огню, удержать от взрыва бензин, сохранить оставшиеся три колеса, сберечь чуткую электронику, не позволить перегретому мотору закипеть и заклиниться. Он вел свой вседорожник, как танкист вел свою горящую тэ-тридцатьчетверку, продавливая лесной грунт, давая красных, струящихся по дороге змей.

Монашки молились, пели блеклыми однообразными голосами: «Святый Боже, святый Крепкий, святый Бессмертный, помилуй нас!»

Они выбрались из зоны пожара, миновали дымящуюся, с острыми, без вершин, стволами гарь. По лесной дороге достигли опушки, где в рытвинах застряли пожарная машина и две скорые помощи с врачами в белых халатах. Зеркальцев в изнеможении остановил машину. Монахини выбрались, в мокрых порванных рясах. Бережно извлекли и положили на траву икону. Вынесли схимницу и положили рядом с иконой. Старушка все так же моргала голубенькими глазками, и на черном балахоне белой краской была начертана Голгофа.

Зеркальцев видел, как врачи осматривают монахинь, достают какие-то склянки, вату. Не прощаясь, завел мотор и, ковыляя на трех колесах, повел свой изуродованный «вольво» прочь от леса.

Он остановился на берегу озера и вышел. Осмотрел свою многострадальную машину. Она была неузнаваема, утратила весь свой аристократический лоск, великолепный блеск, горделивую осанку. Ее оболочка была покрыта налетом копоти, на дверях были глубокие царапины, краска растрескалась, и наружу выступило окисленное железо. Крыша была промята, и он вспомнил удар упавшего дерева. Резина колес была оплавлена, а на правом переднем драный, с проволокой корд едва висел на голом ободе. От машины истекал легкий туман, она вся еще дымилась, страдала, теряла свое вещество, источала зловоние сгоревшей резины, краски и пластика. Он чувствовал себя виноватым перед машиной. Она, как преданное существо, умирала, погибала, надрывалась через силу, но выручила его.

Он приблизился, провел ладонью по шершавому корпусу, который пока еще не остыл. И заметил на своей руке кровавую ссадину – нанес ее топором, когда раздвигал кованый гвоздь. Увидел на закопченных руках ожоги. Такие же ожоги были на лице и на шее, куда попадали горящие частицы. Волосы с одной стороны обгорели, и от одежды, как и от автомобиля, пахло паленой краской, дымом и едким железом.

Он поднял машину на домкрат. Извлек запасное колесо и сменил обгоревшее, упрятав помятый обод в нишу на дне багажника.

Подумал, он ли спас икону из огня, или икона своей чудодейственной силой спасла его? Он ли на лесной поляне, среди ревущего пламени спасал Россию, или она спасала его от духовной пустоты, сердечной окаменелости, от забвения высоких и божественных истин?

Вдруг почувствовал, как рвутся из него рыдания, неудержимо, неостановимо, с горячим слезным клекотом, с бурным содроганием. Он упал на землю и, рыдая, стал кататься, прижимался лицом к высохшим травам, не понимая, что происходит в этом летнем поле, в синем небе, в этом солнечном мире, в котором было ему суждено появиться и в котором столько боли, и ужаса, и непонимания, и безответной любви, и невыносимого страдания, и такого же невыносимого сострадания. Он рыдал, пока хватало слез, а когда слезы кончились, тихо выл, сотрясаясь всем телом, видя у заплаканных глаз крохотный желтый цветочек. Затих и лежал возле колес обгорелой машины, без чувств и без мыслей.

Встал, подошел к озеру, сбросил комом одежду. Упал грудью в прохладную воду, которая обняла его, остудила ожоги, омыла копоть и гарь. Тихо плыл среди белых лилий, припадая к ним губами, целовал лепестки, чувствуя их свежий озерный запах. Видел в каждом цветке золотую сердцевину, словно маленький образ Богородицы.

Вернулся в отель к вечеру. Под изумленными взглядами привратников поставил измызганную машину на стоянку. В номере достал телефон и набрал номер, который дала ему на яхте танцовщица Вера.

Ему ответил тихий, не слишком любезный голос.

– Простите, что отвлекаю. Ваш номер мне дала ваша дочь Вера. Мы познакомились с ней на яхте.

– Потаскуха, – ответил голос.

– Не в этом дело. Она сказала, что вы можете тайно отвезти меня в монастырь. В Тимофееву пустынь.

– Зачем это вам?

– Мне нужно. Я вам заплачу.

– Сколько?

– Вы сколько хотите? Пятьсот долларов хватит?

– Мало.

– Тогда тысячу. Завтра меня отвезете.

– Завтра нельзя. Я езжу туда через день. Завтра не мой черед.

– Хорошо, послезавтра. Как встретимся?

– Ждите утром в восемь часов на краю Тимофеева. Там, где столб с аистиным гнездом. Деньги с собой.

– Конечно.

Он улегся в постель. У него не было сил посылать репортаж в Москву. Он связался с радиостанцией и отменил передачу. Ночью ему снились горящие деревья, на которых сидели птицы, красная вода, плещущая на черный балахон с белым крестом, и огромный кованый гвоздь, под который он не мог засунуть топор.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.