Часть шестая. Карусель
Часть шестая. Карусель
* * *
В XIX веке рассадником либерализма и прочего нигилизма был Петербург.
В петербургских салонах обсуждали – на тот, прежний манер – «рашку» и «ватников».
Москва была куда консервативней. Москва ещё из себя рашку не вытравила, и ватник, чтоб хотя бы добежать до нужника, изредка надевала.
(Вот как, например, видный публицист Владимир Мещерский описывал Петербург второй половины XIX века: «Отличительная черта Петербурга, как всем слишком хорошо известно, увы, есть его духовная беспочвенность: в Петербурге – и это бросалось в глаза всем даже иностранцам, мало-мальски изучившим его сравнительно с Россией, – вы замечаете всего резче дух безнародности, дух безыдеальности, дух безверия в самых разнообразных проявлениях. <…> Полное отрицание государственных, народных и церковных основ. <…> Создалось в Петербурге слово “чернь”, изобретённое интеллигенцией для клеймения народа».)
(Или другой пример. Есенин в 1917 году пишет поэту Ширяевцу: «Бог с ними, этими питерскими литераторами… Об отношениях их к нам судить нечего, они совсем с нами разные… Мы ведь скифы, приявшие глазами Андрея Рублёва Византию и писания Козьмы Индипоклова с поверием наших бабок, что земля на трёх китах стоит, а они все романцы, брат, все западники, им нужна Америка, а нам в Жигулях песня да костёр Стеньки Разина».)
Прошло 100–150 лет, и ситуация изменилась с точностью до наоборот.
Писатель Евгений Водолазкин, живущий в Петербурге, автор прекрасного романа «Лавр», любимый ученик Дмитрия Лихачёва, исследователь древнерусской литературы, говорил мне не так давно, что в его кругу украинский вопрос не вызывает ни у кого желания поссориться – все, по сути, согласны.
Все – не буду говорить «за Россию» (не уверен, что Евгений Водолазкин хотел бы в таких пафосных категориях осмыслять происходящее) – все за здравый смысл.
Мы выступали с Женей в Лондоне, и на вопрос по поводу Украины он в своей мягкой, истинно питерской манере сказал: «Есть вещи, по поводу которых не стоит иметь какое-то оригинальное мнение. Если два миллиона человек хотят в Россию – как мы можем им отказать?»
Из Питера же пришло известие: кто-то спросил у писательницы Татьяны Москвиной (мало кого так тошнит, например, от нацболов, как её, и от меня лично её тоже подташнивает) – что там Питер думает про Украину, имея в виду весь их прекрасный круг: Крусанов, Носов, Секацкий – ну, вы понимаете, тех самых людей, которых «ватниками» даже последний либеральный идиот назвать не сможет.
Москвина, как мне пересказали, говорит: а что нам думать? Мы тут имперские фундаменталисты, никаких причин для споров не имеем.
Все эти московские Марши мира – их в Питере представить нельзя. Ну, разве что из пятидесяти мелко покрошенных человек.
…Понятно, что 150 лет назад столица была в Петербурге, а теперь она в Москве, в столицу съехалась всякая шваль отовсюду.
Всё так, всё так. Но есть ведь и какие-то другие причины, да?
* * *
Пока всё это не началось, весомое количество людей из числа поклонников и воздыхателей «России, которую мы потеряли», вполне спокойно и даже горделиво воспринимали традиционную российскую дореволюционную политику, основанную в целом на, прямо говоря, непрестанной экспансии.
Самый яркий пример (но далеко не единственный), конечно же, Борис Акунин и его Фандорин.
Поправьте меня, если я ошибаюсь (я никогда не был активным читателем этой серии) – но там, в целом, дан глубоко положительный герой, который успешно действует на всех политических фронтах, отстаивая интересы России везде, где из раза в раз начинается традиционный «крымнаш» или какие-то иные грязные политические игры.
Дело понятное: всё это было давно, с таким материалом проще обращаться – он не укусит в ответ. В любом случае «слава русского оружия» и прочие аксельбанты ласкали глаз и умиротворяли душу большинства российских литераторов даже самого либерального толка (скажем, и Окуджаву тоже – с его гусарскими и декабристскими страстями; видел бы он их при исполнении иных приказов).
Но едва недавно дошло до дела, сразу в душах литераторов возник жесточайший когнитивный диссонанс: «Нет, это всё выглядит просто отвратительно!»
Господа, знаете что. И тогда тоже всё было столь же отвратительно. Бесконечные войны с Турцией, сомнительные, взятые под защиту сербы (ныне все прогрессивные люди знают, какие они – эти сербы), разделы Польши, многолетняя война на Кавказе, прочие «экспедиции» – думаете, это иначе выглядело?
Только так и выглядело, как сегодня; но Фандорин там активно работал.
Он бы и сейчас работал – но его автор возмутился и уехал прочь. Такая история ему не нравится.
Безусловно, пройдёт время, десятилетия, а то и больше, и новый Акунин создаст нового Фандорина, который будет прикомандирован к Стрелкову и проведёт ряд блестящих тайных операций – и чувствительные дамы, и прогрессивные господа будут зачитываться этими сочинениями…
Но потом начнётся очередная грязная и отвратительная история очередной грязной и отвратительной аннексии и очередной Акунин скажет: «…Ах, какая мерзость, моя страна сошла с ума, убываю в Париж дожидаться, пока вы протрезвеете.
…Заодно я там закончу новую книгу про Фандорина и Стрелкова».
Не сердитесь на этих людей. Их отцы и деды, как правило, работали в ЧК, и тоже были в своём роде романтиками. Сами они описали прекрасную и удивительную «Россию, которую мы потеряли» (надо понимать, не без помощи их отцов и дедов) в своих книгах. Как ни крути, они – её патриоты, искренние и доверчивые.
Никто не виноват, что при ближайшем рассмотрении все эти гусары, драгуны и уланы кровоточат и пахнут. И постыдно доверяют государевым указам, и с готовностью маршируют, и не чтят европейские ценности – хотя говорить предпочитают по-французски (на плохом французском) и отдыхать в Ницце.
Ах, что за жизнь. Нет места идеалу.
* * *
Есть такая книжка: «Приключения бравого солдата Швейка в русском плену», это не Гашек. Продолжение похождений Швейка написал чешский писатель Карел Ванек, он сам был в русском плену. Его книжку издавали в России один раз в 1928 году, и потом ещё раз переиздали в 1993-м.
В меру забавное сочинение, оно не смешит, но там можно почерпнуть кое-какие сведения касательно собственного народа. (Речь идёт о Первой мировой, 1916 год.)
В целом, согласно чешскому писателю, русские – народ добродушный, терпеливый, незлобливый, поэтичный, богомольный (чехи удивляются, что русские молятся перед обедом), немного бестолковый, много ругаются матом, но не жадный, не жестокий.
«Девки приносили в черепушках молоко и просили, чтобы пленные что-нибудь спели. Бабы спрашивали, как обходятся с русскими пленными в Австрии, почему им там отрезают носы, уши, выкалывают глаза, уродуют их; в деревне не было хаты, из которой кто-нибудь не был бы в плену в Австрии или Германии».
Чешских пленных плохо кормят в плену, да, никто из героев, правда, так и не умирает от голода – а кормят плохо потому, что русские офицеры периодически проигрывают в карты и разворовывают деньги, выделенные на пропитание колонны. (Потом приезжает самый старший генерал, устраивает разгон – государство тратит баснословные суммы на кормление пленных, в чём дело?! – потом генерал уезжает – и начинается всё по-старому.)
Но их точно не пытают и не убивают. В русских семьях (когда чешских пленных разбирают работать по крестьянским подворьям) чехов сажают за общий стол, и они едят со всей семьёй. (Между прочим, они против русских воевали только что.)
Чехи не знают, что такое махорка, не понимают, что такое баня («Да здравствует русская святая инквизиция!» – кричат они там, наконец поняв, что их не собирались сварить живьём), они не едят пшённую кашу (и удивляются, что русские это едят, – у них только кур таким кормят).
И ещё на одну штуку в этой книге я не мог не обратить внимания.
Действие первой части романа происходит на Украине, пленные останавливаются в каждой деревне, общаются с крестьянами, которых автор неустанно обозначает как «русских». Часть действия происходит в Киеве, который назван как-то патетично, вроде «жемчужины Украины», но там тоже живут русские.
Мне могут сказать, что автор просто не разбирался в национальностях, и для него все жители Российской империи были русскими. Но нет, Ванек как раз очень внимателен к национальному вопросу, без конца шутит о ложном славянском братстве, в которое чехи не верят, на каждой странице фигурируют поляки, словаки, русины, евреи, казаки и так далее, множество народов, чья национальная принадлежность всегда отмечается отдельно. Но украинцев – нет нигде. Их нет даже на Украине.
Заговор какой-то. Думаю, что Киеву эту книгу тоже нужно запретить к распространению. Крупнейший европейский народ! – а блаженный автор, самолично участвовавший в описанных событиях, этого народа в 1916 году не заметил в упор. Он просто не знал о них.
Сволочь. В топку.
* * *
Георгий Иванов – акмеист, в самом разнообразном смысле модный юноша, после 1917-го, естественно, антибольшевик, потом эмигрант; вообще же – замечательный русский поэт, – так вот, Иванов вспоминает:
«Поздней осенью 1916 г. вдруг распространился и потом подтвердился “чудовищный слух”: – “Наш” Есенин, “душка-Есенин”, “прелестный мальчик” представляется Александре Фёдоровне в царскосельском дворце, читал ей стихи, просил и получил от Императрицы посвятить ей целый цикл в своей новой книге!..»
«Чудовищный слух» поставлен в кавычки не только потому, что Иванов иронизирует, а потому, что все последующие определения – «наш», «душка», «прелестный мальчик» – это цитаты: так тогда выражалась «прогрессивная публика», Георгий Иванов просто передаёт её слова.
Есенин совершил, по мнению «прогрессивной публики», невозможный проступок: быть близким к Императрице – это страшнее всего, это просто полный кошмар, после этого никаких оправданий быть не может.
(Почему-то вспомнил, как году в 2007-м виделся с Путиным, в Ново-Огарёво, мы тогда минут десять с гарантом спорили на всякие политические темы, я просил его амнистировать нацболов; и, в общем, написал потом по поводу встречи добродушно-иронический отчёт.
Через несколько дней мне снисходительно-строго написал Демьян Кудрявцев, тогда ещё глава холдинга «КоммерсантЪ», что мне этого «не забудут и не простят». Нет, не спор с гарантом и не просьбу амнистировать нацболов мне не простят, как вы подумали. Мне, по мнению Кудрявцева, не простит «прогрессивная общественность» моего недостаточно яростного отчёта по поводу встречи в Ново-Огарёво. Да и вообще самого факта встречи.
Я, помнится, написал в отчёте, что погладил собаку Кони и положил в блокнот собачьи волоски на память – ну, то есть откровенно валял дурака.
Так эти параноики из числа «прогрессивной общественности» всерьёз прочли эпизод про «волоски Кони», и кислой слюной изошлись на этот счёт.
…А Есенин – стихи читал высочайшей особе, сами понимаете. Посвятить хотел целый цикл. Тут не то что о «прощении» нельзя говорить – таких людей просто вычёркивали.)
В общем, только одно надо сказать: мало кто ненавидел «Россию, которую мы потеряли», «веру, Царя и Отечество» так же сильно в 1917 году – как те, кого сегодня выставляют в качестве самых неистовых ревнителей той, порушенной большевиками России.
Они ревнители стали потом, годы спустя, когда душа надорвалась от разлуки.
* * *
В феврале 1917 года произошла в России либерально-буржуазная революция.
Знаете, как выглядел Киев к сентябрю? (Буржуазия всего полгода у власти.)
Очевидец:
«Весь Киев бурлил. “Союз освобождения Украины” дошёл до того, что послал приветственную телеграмму австрийскому генералу Пухало с пожеланием “дальнейшего победного напора славной австро-венгерской армии в самое сердце Украины – в Киев, во славу Его Величества Императора Франца-Иосифа”».
Явись, австрийский генерал Пухало, и освободи нас от клятых москалей.
* * *
Раздел в культурной среде после Октября 1917-го происходил не по той линии, которую нарисовали сегодня. С одной стороны, люди чести, сторонники «России, которую мы потеряли», кладущие размашистые кресты на себя, – а с другой поганые и картавые большевики, которые немедленно начали матушке России загонять болт в лоб.
Ничего подобного.
Едва ли не первая поэтическая антология, которая вышла при советской власти и эту власть принимала и славила, – была антология «Красный звон» (январь 1918 года) – со стихами крестьянских поэтов: Есенин, Клюев, Орешин, Ширяевец. С предисловием Иванова-Разумника, русофила и блестящего критика.
Другой важнейшей поэтической силой революции 1917-го были «Скифы» – издание, опять же имевшее отношение к Иванову-Разумнику, вокруг которого группировались Блок, Белый и упомянутые выше Есенин и Клюев. Думаю, особо объяснять, что такое скифы, не нужно: объединение жёстко противопоставляло своё скифство – западничеству.
(Мы говорим именно о зиме 1917–1918 гг., потом ситуация изменялась, хотя нам есть что сказать и по дальнейшим событиям.)
То есть в понимании людей, принявших Октябрь 17-го, борьба шла не по линии «большевики» против «Руси православной, тысячелетней», а по линии «Русь народная, скифская» против «западников и февралистов».
Именно поэтому Блок, в ответ на известие о том, что «прогрессивная публика» называла его «изменником», записывает зимой 1918-го в дневнике: «Господа, вы никогда не знали и не любили России».
О том же пишет Есенин в стихах: «Грозно гремит твой гром, / чудится плеск крыл, – / новый Содом / сжигает Егудиил».
Горела в его понимании не Русь, а всё то, что наросло на её теле. «Новый Содом».
* * *
Ещё раз о том, в каком состоянии приняли страну большевики.
Мемуары Б.Сырцова («Чугуевское военное училище»).
«К осени 1917 года разложение армии шло полным ходом. Особенно это было заметно в тылу… В городе Бахмуте Екатеринославской губернии был распропагандирован запасной пехотный полк, который вышел из повиновения своему начальству, стал бесчинствовать в городе и, находясь под влиянием безответственных хулиганов, разгромил большой казённый винный завод. Солдаты выносили бутылки водки по десять литров, так называемые “гуси”, и тут же их распивали. В этом пьяном разгуле принимала участие большая часть полка. Вслед за солдатами к заводу потянулись и местные обыватели, которые так же беспрепятственно уносили водку и лучшие вина. Весть о разгроме винного завода быстро облетела ближайшие окрестности, и со всех сторон в город потянулись повозки за бесплатной “драгоценной” жидкостью. Приходящие в Бахмут поезда были также переполнены желающими поживиться».
Нет, это просто чудо какое-то.
И название Бахмут – в котором замешены «бунт», «баламут» и «Бахус».
И гениальное название десятилитровой бутыли – «гусь».
И масштаб катастрофы – вынесли «гуся», распили, сбежался полк, на запах пришла соседняя деревня, за деревней подтянулась губерния, поезда пошли со всей страны… Чёрт! Как Русь-то устояла? Она должна была вся приехать в Бахмут, обожраться и упасть.
Слушайте, что дальше было.
«Город представлял собой жуткую картину разгула. Для наведения порядка местное начальство отправляло в город учебные команды запасных частей как наиболее надёжный в то время элемент, но все эти меры не достигали цели. Присланные солдаты тотчас же спаивались…»
Сначала спаивались, потом спивались. Солдаты!
Жандармы и пожарные к этому моменту, видимо, уже спились.
…А потом говорят: большевики были злодеи.
Ещё какие, кто бы спорил.
Война, развал промышленности, Украинская Рада зовёт на помощь Его Величество Императора Франца-Иосифа – спаси от москалей, батюшка! Бахмут наливает и падает в грязь. Учебные команды запасных частей, призванные навести порядок, ужираются в хлам. Страна разваливается ко всем чертям. Масонская ложа выдаёт себя за Временное правительство.
И тут, значит, приходит Ильич.
Тот самый, которого сейчас валят по всей Украине.
У нас тут говорят: как, мол, они смеют валить Ильича – он же ж Украину слепил.
Нет, майданствующие украинцы знают, что делают. Ильич не дал батюшке Императору Францу-Иосифу явиться.
Вместо него явился другой Иосиф. «Звали?» – «А ты кто?» – «Император Иосиф». – «Иосиф-Франц?» – «Нет, просто Иосиф».
* * *
Созвучное. Есенин летом 1917 года пишет о столичных западниках:
«Мы ведь скифы, приявшие глазами Андрея Рублёва Византию и писания Козьмы Индипоклова с поверием наших бабок, что земля на трёх китах стоит, а они все романцы, брат, все западники, им нужна Америка, а нам в Жигулях песня да костёр Стеньки Разина.
Тут о “нравится” говорить не приходится, а приходится натягивать свои подлинней голенища да забродить в их пруд поглубже и мутить, мутить до тех пор, пока они, как рыбы, не высунут свои носы и не разглядят тебя, что это “Ты”. Им всё нравится подстриженное, ровное, чистое, а тут возьмёшь им да кинешь с плеч свою вихрастую голову, и боже мой, как их легко взбаламутить.
Да, брат, сближение наше с ними невозможно. Ведь даже самый лучший из них, Белинский, говоря о Кольцове, писал “мы”, “самоучка”, “низший слой” и др., а эти ещё дурее».
Вы нынешних не видели, Сергей Александрович.
Про «вихрастую голову» поддержать, увы, не могу, остальное – да, один в один, как срисовали.
* * *
Александр Блок, безусловно, воспринимал большевистский переворот как восстание (на новый рубеж) руссов-скифов – и ставил это событие вровень с победами над Ордой, над поляками и лжедмитриями и над Наполеоном.
Блок – как раз тот случай, когда «правый» поэт является «левым», и наоборот. В случае Блока «левый» и «правый» становятся синонимами. Собственно, как и в случае Есенина (или Николая Клюева).
А кем Блок не являлся ни при каких условиях, он сам сказал, напоминать не будем.
Вещь очевидная, но нынче такое время, когда большинство толком таких простых вещей не помнит или не хочет признавать.
* * *
Развенчать любого героического персонажа из мира литературы – дело подлое, но не очень сложное; забава эта привлекает многих. Байрон, Лермонтов, Гумилёв, Хемингуэй, Гари, Лимонов – всё с любым из них делается на раз. Человек – он из глины, всегда можно найти в нём мимолётную слабость (и выдать за сам характер), или позу, или суетливость, или мелкотемье, или подражательство.
Безупречных титанов мужества и чести – не бывает, люди не боги; хотя ранняя, жуткая, выверенная смерть претендующих на это звание перекрывает многое.
Куда сложнее оспорить титанов духа. Попробуйте оспорить Серафима Саровского – всё время будете чувствовать себя кривлякой и дураком.
Характерно, что Лев Николаевич Толстой ближе ко второму типу – то есть ближе к титанам духа, а не к титанам чести.
Всякий оспаривающий Толстого сразу выглядит смешно. Хотя, казалось бы, сколько было ненужного в самом Толстом – все эти его фото с сохою, его гендерные страдания, да и офицер он был не самый удачливый… Но именно религиозные искания, огромные и по-настоящему мучительные, делают Толстого – недосягаемым.
* * *
К вопросу о критике и отдельных критиках.
Как вам, к примеру, такая заметка в газете «Вечерняя жизнь» (10 мая 1918 года) о поэтах того времени (цитирую без купюр, критик сам отобрал наиболее отвратительных своих современников):
«Самодовольно ухмыляющийся Фердыщенко наших дней – г. Маяковский; всегда волнующая женственной блёклостью Анна Ахматова и певуче-развязный Игорь Северянин, затем два молодых человека из конюшни, Есенин и Клюев, утверждающие какое-то мистическое славянофильство».
Идиот, конечно, этот критик. Но какой меткий, поразительно! Из пары сотен поэтов-современников он своим нечеловеческим чутьём выбрал 23-летнего Есенина, 25-летнего Маяковского, 29-летнюю Ахматову, 31-летнего Северянина, и 34-летнего Клюева – людей, благодаря которым русская поэзия начала XX века явила собой, патетично говоря, одну из величайших поэтических эпох в культурной истории человечества.
По сути, одновременное явление Маяковского, Ахматовой, Есенина (имена Клюева и Северянина тоже имеют вес безусловный) – в числе чудес света, в том же ряду, что античная философия, или искусство Возрождения, или французская поэзия накануне Первой мировой, или латиноамериканская проза XX века.
Такие прозорливые идиоты должны входить в историю, а он даже не подписал свою заметку, обидно.
* * *
Дневник Е.Лундберг, январь 1918 года:
«Почти вся литература осталась по ту сторону октябрьской границы. Перешли её А.А.Блок, Иванов-Разумник, О.Д.Форш-Терек, С.Есенин, видимо, А.Чаплыгин. Говорят и об А.Белом. Перешли не на основании четко обозначенных платформ, а каждый по-своему, ради чего-то своего».
Позже советская наука будет преподносить дело так, что на сторону Октября перешли все крупнейшие художники, а там остались отщепенцы вроде Мережковского с Гиппиус и пары прощелыг.
Ныне свершается та же ошибка, но только с противоположным знаком: на сторону Октября перешли Блок по недоразумению, Маяковский оттого что невротик, отчасти Пастернак – так как не разобрался, а все нормальные люди уехали за кордон.
Мы, собственно, ведём всё к тому же выводу: в Октябре 1917-го Блок, Белый и Есенин – были в вопиющем меньшинстве. «Просвещённая публика», «лучшие люди страны» традиционно были настроены иначе и кричали: «Продажные изменники!».
А выбор был, на самом деле, прост: эти трое были не столько даже с большевиками – сколько с Россией как таковой.
Значит ли это, что Бунин не был с Россией? Да нет, не значит.
Но Бунин уехал, а эти остались и заплатили по всем счетам.
Скажу вещь, которую подтвердить нельзя – и опровергнуть тоже. Если бы Блок и Есенин поступили бы так же, как большинство, – Россия бы рухнула. Не большевистская – а просто Россия.
* * *
Впервые – то есть, вообще впервые за всю историю своего существования, – Украина официально объявила независимость 12 января 1918 года – победив киевских большевиков, которым, конечно, независимая Украина казалась какой-то зловредной чепухой.
Январь – месяц, как мы видим, не случайный: самостийные обострения в этих краях случаются обычно зимой.
В мемуарах П.Стефановича (дворянин, внук уездного предводителя дворянства, сын полковника, расстрелянного большевиками) по поводу киевских событий того января содержатся занятные наблюдения. Независимость Рада объявила, «но результат, – пишет Стефанович, – был обратный тому, который она ожидала. Нужно сказать, что большевики представлялись рядовому населению Киева не более опасными, нежели украинские самостийники. В частности, офицерство, отнюдь не сочувствуя красным, не желало сражаться под жёлто-голубым украинским флагом из-за прогерманского настроения Рады».
Большевики берут город штурмом, «держались лишь украинские фанатики и офицерский отряд, сформированный для борьбы с красными… 26 января стрельба окончилась».
Стефанович констатирует: «Уход украинцев не вызвал особого сожаления оставшегося населения».
Большевики в городе, признаем, устраивают кратковременный террор, стремясь избавиться от тех, кто совсем недавно избавлялся от них.
«Но недолго, – пишет Стефанович, – пришлось большевикам оставаться в Киеве – Брест-Литовский мир позволил украинцам обратиться за помощью к немцам, которые совместно с украинскими частями начали “наступление” на восток».
Большевики оставили Киев, бежали. Украинцы вместе с немцами шли по пятам.
Надо заметить, что «украинцами» Стефанович, судя по всему, называет активный, военизированный, антирусский элемент Малороссии – но вовсе не всех жителей.
…История тут длинная, но один факт в довершение картины надо обнародовать непременно. Знаете, что сделали немцы, когда пришли? Закрыли к чёрту Раду со всей её самостийностью.
Нынешние «немцы» куда умнее. Они Раду не закрывают. Они сами помогают её выбрать. Опыт – великая вещь.
Осталось надеяться, что на всякого «немца» найдётся свой большевик.
Потому что большевики, как мы знаем, вернулись.
* * *
Ответ большевиков, только что пришедших к власти, на украинский сепаратизм был прост и короток – в «Правде» написали: «Через несколько дней мы возьмём Киев».
Так Святослав говорил: «Иду на вы».
Самостийники могли думать, что потомки Святослава – это они. А потомок Святослава был товарищ Ильич.
Он даже ничего не говорил о защите «русского мира». Всё было куда короче и яснее.
«Через несколько дней мы возьмём Киев».
Был такой мемуарист Н.Могилянский, который писал о себе так: «Происходя и по отцу, и по матери из южнорусских, малорусских или украинских фамилий, я считаю себя русским по культуре, отечеством своим считаю Россию, а родиной Украйну или Малороссию».
Так вот, Могилянский вспоминает: «Говоря вообще, самоуверенности у руководителей защиты Киева было много, но действия их отличались бессистемностью, разговоры – бахвальством…»
И далее: «Числа 21-го или 22-го января старого стиля вошёл в Киев Петлюра с тощими рядами украинских войск. На Софиевской площади я слышал произнесённую им перед войсками речь на тему об украинской непобедимости. Потом оказалось, что он просто бежал от большевиков из-под Гребёнки».
Всё такое знакомое в этих мемуарах. Говорят, что время не движется в России. Нет, друзья. Время не движется нигде.
* * *
Мемуарист Н.Могилянский сообщает, что немцы в Киеве, «на реальной украинской почве… увидели то, что самих их привело в немалое изумление. “Russland – das verstehe ich, Ukraina – das verstehe ich nicht”, – повторял убитый позже в Киеве фельдмаршал Эйхгорн». («Россия – это я понимаю, а Украина – это я не понимаю».)
Далее: «Если ещё нужно беспристрастное свидетельство полного провала идеи украинизации и сепаратизма, то стоит обратиться ко вполне надёжному и беспристрастному свидетельству немцев, которые были заинтересованы углублением украинизации для успеха расчленения России. Через два месяца пребывания в Киеве немцы и австрийцы, занимавшие Одессу, послали обстоятельный доклад в Берлин и Вену в совершенно тождественной редакции… Доклад красноречиво доказывал, что из украинизации практически ничего не выходит, ибо население стремится к русской школе и всякий украинец, поступающий на службу, хотя бы сторожем на железную дорогу, стремится и говорить, и читать по-русски, а не по украински. Общий же вывод был тот, что желательно объявить открыто и легально оккупацию края немецкой военной силой. Это было в двадцатых числах апреля 1918 года».
Давайте, что ли, ещё раз повторим то, что открылось, во-первых, педантичным, а во-вторых, мотивированным найти «украинский этнос» немцам. Немцы увидели к своему сожалению, что украинцы вроде есть, но на самом деле они русские.
Украинствующими фанатиками среди них были единицы – как и во все времена.
Что сделали немцы в этой ситуации? Закрыли сепаратистскую Раду, всё равно толку от неё никакого. Оккупировать так оккупировать.
«Так чисто и гладко, без единого выстрела с чьей бы то ни было стороны, ликвидирована была Центральная Рада, к общему удовольствию особенно киевлян, которые относились к украинскому парламенту с нескрываемым недружелюбием».
К власти пришёл Павел Петрович Скоропадский – то, что он немецкий ставленник, было очевидно всем.
* * *
Обстановку в Киеве в 1918 году, в середине ноября, современник описывал так:
«Город разделён на пять районов. В верхней части укрепились добровольческие дружины, в районе городской думы – еврейская самооборона, далее – кольцом охватывают немцы; добровольцев, самооборону и немцев окружают петлюровцы и, наконец, весь город – в кольце большевиков и махновцев».
Вот это жизнь. А началось всё с телеграммы «Союза освобождения Украины» австро-венгерскому императору с просьбой прийти в Киев и принести с собой войска и европейские ценности.
«Как Петровский?! Неужели тот самый, который по Москве ходил в чёрной папахе, белый как смерть, и нюхал по ночам в чайных кокаин? Три раза вешался, глотал яд, бесприютный, бездомный, бродяга, похожий на ангела с волчьими зубами… Некогда московские художницы любили писать его голого. А теперь воин в жупане цвета крови – молодец молодцом, с серебряной шашкой и черкесской. Его все знали и, пожалуй, боялись – опасный человек… В свитке, перешитой из бурки, чёрной папахе… он был сомнительным человеком большого города и с законом был не в ладу».
В этой цитате как будто бы речь идёт о каком-то очередном бродяге, зашедшем в Новороссию и ставшим там героем.
Но нет, это Велемир Хлебников пишет про своего товарища Дмитрия Васильевича Петровского, поэта, партизана, анархиста, соратника легендарного Щорса.
В Гражданскую Петровский создал несколько красных партизанских отрядов по всей Украине. С сентября по декабрь 1918 года просидел в гетьмановской тюрьме в Чернигове, ожидая расстрела.
Вернулся в Москву после победы большевиков на Украине. И тут же, в 1921 году отправляется в Крым – на ликвидацию «крымского бандитизма».
…По Руси бродят схожие типы, из века в век.
Особенно смешно видеть, как московские лощёные сорокалетние дети с полированными ногтями, вынюхавшие килограмм сто кокаина, жившие друг с другом и с другом друга во всех формах и вариантах, работавшие на стопроцентных убийц и гениев распила все девяностые и «нулевые», не создавшие ничего, о чём можно рассказать детям, теперь вдруг, заламывая руки, кричат, указывая на Донбасс: «Посмотрите, это просто маниаки! Это террористы и бандиты! Дегенераты! Съехалась шваль со всей страны, полюбуйтесь…»
Некоторое время семейство клетчатых червей ощущало себя центром цивилизации. Потом что-то изменилось вокруг. Черви удивлены: как же так?
Вот так.
…Помните классический сюжет про Велемира Хлебникова, который шёл по степи вместе со своим товарищем? Товарищ заболел малярией, стал терять сознание, упал.
Очнулся – Хлебников уходит.
– Оставите меня? – спросил товарищ. – Я же могу умереть.
– Степь отпоёт, – ответил Хлебников.
У этой истории есть продолжение.
Товарищ очнулся спустя сутки и нагнал Хлебникова.
– Как, вы не умерли? – спросил Хлебников просто.
– Нет, – ответил товарищ спокойно.
Этот товарищ и был Петровский.
Характерно, что после этого случая они с Хлебниковым не поссорились – но так и дружили. Они друг друга стоили.
* * *
Яков Петрович Овчаренко, украинец, русский поэт.
«Ты лети, письмо, отсюда, / По какой угодно трассе. / Но не далее Ой-Чуда, / Что находится в Донбассе. / Белый склон каменоломни, / Кавуны, стерня и пряжа – / Это всё, что я запомнил / Из родимого пейзажа. / Как мы были шаловливы, / Как табак курили тайно, / Как ощипывали сливы / У Трофима Несвитайло. / Утру многого хотелось, / Полдень многому порука… / Чем же светит наша зрелость? / Наша долгая разлука?»
Он родился в 1901 году в Донецком краю, в деревне Безгиново Новоайдарского района. В Гражданскую, как нормальный украинец, вступил в Красную армию – ну, не за скоропадских немцев же ему воевать.
После Гражданской уехал в Москву и взял себе псевдоним Иван Приблудный.
Он был парень весёлый, вздорный и хулиганистый. Есенин, невзирая на военные заслуги молодого товарища, пару раз бил ему в кавун.
Но любил всё равно. Приблудный, уже после смерти Есенина, написал несколько поэтических шедевров.
Он обожал свою Украину, у него много стихов, посвящённых малой родине. Лучшим временам своей донецкой родины и – худшим:
«…а ведь недавно злобным рёвом / Встречались полночь и восход, / Недавно людям и коровам / Внушал тревогу пулемёт; / Недавно днями и ночами / Горели хаты, тын и стог, / И без голов и с головами / Лежали люди у дорог. / Недавно, сон в пути лелея, / Остановившись у ворот, / Не знал ты, кто тебя пригреет, / А кто, пригрев, потом убьёт?..
<…>
И вот теперь, воспрянув снова, / Шуршат колосья по полям, / И на развалинах былого – / И труд, и песня – пополам».
Там снова развалины, Ваня.
И вой, и ужас пополам. И люди то без голов, то с головами.
Иные вроде с головами, и даже говорят, но прислушаешься и вдруг понимаешь: они всё равно без головы.
Иван Приблудный – русский поэт украинского происхождения. Так тогда это называлось.
Теперь наши современные поэты с Украины, сочиняющие на языке Пушкина и Есенина, тужурочку вывернули и именуются так: украинский поэт, пишущий на русском.
Ну, как хотите.
Но вы тужурочку-то задом наперёд надели, братец милый. И ещё у вас вошь на тужурке, товарищ украинский поэт.
* * *
Людмила Улицкая во Львове глаголет: «Европа воевать не хочет. Украина, насколько я понимаю, тоже воевать не хочет. Воевать хочет наш президент. Удастся ли его остановить – неизвестно. Но хотелось бы, чтобы за руку всё-таки взяли».
Возьмите кто-нибудь Путина за руку. Дай, Джим, на счастье лапу мне.
Ещё мне понравилось у Людмилы Улицкой высказывание про то, что Россия «наточила когти» в Чечне, в Абхазии, продолжает на Украине теперь. «Надо её остановить». Ну, то есть взять за когтистую руку.
Когти есть только у России, вестимо. Это Россия уломала Саакашвили пойти воевать на Абхазию, Хаттаба в Дагестан, а Порошенко в Донецк. Он не хотел, но пошёл.
Никто не хочет воевать. Но когти, когти. Когти когтят.
* * *
Украинский народ безусловно есть и был, но украинцев как политическую нацию попытались придумать (и этим развратить) сначала, так или иначе, «немцы», а сейчас её додумывают, условно говоря, «немцы» очередные: Михаил Борисович, Людмила Евгеньевна и Борис Ефимович.
Самое главное – сообщить украинцам, что они теперь «взрослее русских».
Русские-то облажались, не пошли в Европу взять взаймы европейского ума, остались жить при своём куцем умишке, – и теперь надо скорей объявить, что «проект Россия закрывается».
На самом деле Ходорковский и компания относятся к Украине именно как к ребёнку, который слушается и идёт, куда зовут. Именно за это послушание ему и говорят: ах, какой ты взрослый, совсем большой, всё понимаешь.
«Сам, са-а-а-ам… Вот молодец! Ложечку берё-ё-ём… и в ро-о-от! Вот умница!»
Взрослый в данном случае – это когда ты делаешь, как хочется самым взрослым.
Вы на них посмотрите внимательнее: может, они и не взрослые никакие? Может, вас разводят злые малолетки с соседнего двора.
* * *
Cлушал сегодня на одном хорошем радио колонку одного крайне правильного журналиста, который говорил вроде бы, с позволения сказать, правильные вещи.
О том, что найдены захоронения на территории Донецкой и Луганской областей. О том, что война зла. О том, что все убивают всех.
Во всём этом сразу же почувствовалась какая-то тихая пакость.
О да, вот, говорил он, война извлекает на свет садистов и негодяев. О да, вот, иногда государство контролирует их, как – цитата – в случае Французского легиона. (Он что, служил во Французском легионе? – подумал я.) А иногда государство не контролирует. «И тогда, – говорит он, – там появляется огромное количество Чикатил».
Сводилось всё к тому, что раньше времени выводов по захоронениям делать не надо – а надо дождаться своего Нюрнбергского суда.
С виду вроде всё пристойно, а на поверку какое-то дрянцо сочилось всё время в его речи.
Потому что, во-первых, понятно, что – с той стороны – «государство контролирует» – и там, значит, почти «Французский легион», а здесь – не контролирует – и, значит, даже если доказательства очевидны и страшны – «не надо нагнетать», а лучше дождаться европейского суда самых объективных в мире европейских специалистов.
Потому что мы, прогрессивные люди, знаем, повторимся, что война привлекает на любую войну, в том числе и в ополчение – «много Чикатил». Про Чикатил он повторял с особым тихим и уверенным чувством.
Этот хороший и правильный человек ни одного ополченца вблизи не видел, я уверен. Ну и что? Ну и что же?
В целом, он же нигде не наврал. Просто «предположил», что замученных людей могли убить все желающие.
Когда падал самолёт, он не предполагал, что самолёт мог уронить кто угодно. Он точно знал ответ. А тут вдруг сразу стал строить версии.
…Ах, почему же такое стойкое ощущение подлятины, никак не могу понять.
* * *
Заглянул к одной любимой моей русской поэтессе в блог. Красивые фотографии – прогулки по Киеву: лето, солнце, улыбки.
Пошёл в Живой Журнал к другой поэтессе, тоже очень любимой мной, тоже, наверное, первой, од ной из первых – из числа пишущих ныне. Ну да, и здесь фотоотчёт с перрона: «еду в Киев», солнце, лето.
Пока там был Майдан, и первая, и вторая писали, как сильно они переживают о всех, кто живёт и стоит за свободу в Киеве. Я понимал их слова и разделял их опасения. Но с тех пор как Майдан перешёл в нечто большее, ни одна из них не написала ни слова о том, переживают ли они теперь за кого-то.
Речь ведь не о том, чтобы женщины ехали в Донецк, упаси бог. Речь о том, о чём у них болит сердце.
Они могли бы претендовать на место великой Марины и на место великой Анны – те, о ком я пишу.
Но Марина и Анна разделили с народом весь кровавый хоровод, сказав своё слово и за белого, и за красного, и за всякую пострадавшую русскую душу.
Я не знаю, как можно жить в поэзии, любить поэзию, знать поэзию – и не понимать таких простых вещей.
Давайте я напомню эти строки, которые звучат так, будто были написаны сегодня. «Мне голос был. Он звал утешно, / Он говорил: “Иди сюда, / Оставь свой край глухой и грешный, / Оставь Россию навсегда. / Я кровь от рук твоих отмою, / Из сердца выну чёрный стыд, / Я новым именем покрою / Боль поражений и обид”. / Но равнодушно и спокойно / Руками я замкнула слух, / Чтоб этой речью недостойной / Не осквернился скорбный дух».
Была в те же времена и другая поэтесса, которая написала: «И будешь в хлев ты загнан палкой, / Народ, не помнящий святынь».
Первые стихи – это, вы узнали, Ахматова, а вторые – Зинаида Гиппиус.
Анна Андреевна Ахматова – это национальный русский поэт. Что до Гиппиус… что ж, была и Гиппиус.
Можно быть горячим, можно быть холодным. А можно – тёплым. Каждый выбирает по себе. В Киев, так в Киев. Там тепло.
Я тоже хочу в Киев.
Просто нельзя: только в Киев и только за Киев. Русскому поэту – нельзя.
Всем остальным, конечно, можно куда угодно. С них тоже спросится, но иначе. «Ты чем занимался в таком-то году, в том-то месяце?..» – «Да я не помню уже…» – «Бог с тобой, иди вон в ту дверцу, следующий!»
Следующий – поэт.
С поэта спросят за всех и втрое.
* * *
Фактическое отсутствие на Украине представителей культуры, выступивших против Майдана, и огромное количество представителей российской культуры, выступивших за Майдан, в поддержку Украины (и пошедших ещё дальше, и выступивших против Крыма и Юго-Востока), – объясняется не столько наличием «пятой колонны» в России, сколько наличием у нас действительной культурной свободы.
То есть нарушение корпоративных связей для украинского культурного сообщества – фактически табу. Я слышал критический голос критика и публициста Ефима Гофмана – он из Киева. Историк и публицист Олесь Бузина поначалу был слышен, но я не знаю, что он говорит в последнее время.
Однако вышеназванные для киевских, одесских и львовских элитариев носят статус едва ли не «маргинальный», их мнение как бы «не считается».
В России же (о, мрачная, несвободная, чудовищная Россия, где стукачи, кагэби и давление в четыреста атмосфер) ситуация полностью противоположная. Мы даже не будем начинать перечисление громких имён, их огромное количество, и в литературе, например, они имеют вес колоссальный – достаточно назвать имена Улицкой и Акунина, а там ведь ещё целая очередь.
«Маргинальной» у нас, напротив, является позиция Юнны Мориц.
Любопытна и проевропейская нацеленность относительно, по нашим меркам, молодых российских литераторов, сразу же выступивших в поддержку «целостности Украины» и европейского пути оной. То есть, для моего товарища поэта Игоря Белова (Калининград) или для другой чудесной знакомой поэтессы Веры Полозковой (Москва), я уже не говорю про Елену Фанайлову или Марию Степанову, вопрос солидарности с украинской стороной даже не стоял. Солидарность подразумевается априори.
Русская культура живёт на невиданном просторе, да-с.
Мы имеем в числе прочего и внутреннюю свободу.
Она настолько необъятна, цивилизованна, толерантна, духовна и широка, что ей вообще всё по хую.
* * *
Возмущённая женщина с Украины написала: «Как вы можете искать на Украине тех, кто за отделение Крыма или Новороссии, – это же просто предатели, а предателей у нас нет!»
Подход суровый и честный.
В России было огромное количество людей, выступавших за распад СССР, за отделение Чечни, за передачу Курил, за передачу Приднестровья, за отделение Дагестана, за передачу Калининграда, за разделение России по Уралу, за передачу Абхазии и т. п., и т. д. Половина из них – живые классики, люди, чьи песни поются на радио, чьи книги продаются в каждом книжном. Чьи фильмы считаются национальным достоянием и чьи спектакли получают главные национальные премии.
И упаси бог назвать их предателями, это нехорошо и глупо. Мы же – европейская страна. Мы не можем себе этого позволить.
Европейская, как я понимаю, это значит – мазохистская.
Впрочем, есть отличие. Европа – это территория абсурдного мазохизма. Граждане Европы уже не очень хотят в этом участвовать, но правительства и «правила хорошего тона» их затягивают в этот карнавал.
Кажется, новая национальная идея России – быть страной умеренного мазохизма. Пусть всё это будет вокруг нас – все эти требования что-то кому-то передать во имя торжества ценностей европейской цивилизации – но позвольте нам хотя бы не получать от этого удовольствие.
Слушать – согласны, наслаждаться – нет.
* * *
Моя мама работала медсестрой в маленькой деревенской больничке (смешной деревянный домишко – увидел недавно, чуть не расплакался). Там лежало всегда десять или, может быть, двенадцать деревенских старушек. Старики почему-то появлялись крайне редко – больные мужского пола, видимо, предпочитали умирать дома и без присмотра медиков.
Вечерами, вспомнила мать, они читала своим старушкам «Лад» Василия Белова.
– Да это ж про нас! – восклицали старушки. – Это ж как мы жили описано!
Слушая мать, вдруг вспомнил, как Василия Ивановича пригласили на очередную литературную премию – получить большую и заслуженную награду в качестве живого классика.
Белов уже старенький был, еле ходил.
К нему за пять минут до вручения тихо подошли организаторы и, улыбаясь, попросили шёпотом:
– Василий Иванович, тут много прессы, будут снимать для центральных каналов, иностранные гости в зале сидят, представители кремлёвской администрации… В общем, вы уж, будьте добры, не поднимайте еврейскую тему в своём, так сказать, слове.
Василий Иванович покивал головой: понял-понял, слышу-слышу.
В общем, объявляют ему премию, зовут лауреата к микрофону, он с первых слов и объявляет:
– Меня тут попросили о евреях не говорить. Ну, не буду, не буду.
И не стал, действительно.
Даже не знаю, к чему я это вспомнил.
* * *
Трогательно, как они плюются в других за то, что самим себе прощают легко и милостиво.
Мне до сих пор не могут простить того, что я написал про «две расы», хотя идиоту должно быть ясно, что там никакой этнической подоплёки не было, – зато из их числа только ленивый не сказал про 86 % массы, слизи и дураков и 14 % нормальных в стране.
Сейчас с удивлением вижу, как они мелко хихикают по поводу того, что жена Стрелкова якобы еврейка, – я даже не стал вникать в суть дела, поскорее сбежал с этой страницы, чтоб не мараться; за всем этим стоит наводящая на меня тоску душевная низость и неразборчивость, сродни сексуальной патологии.
Раньше думал, что там, в их среде есть хоть какие-то очевидные табу, но, кажется, ошибался.
Если нужно унизить оппонента, они легко используют всё подряд: инвалидность, гомосексуализм, этническое происхождение; в случае спонтанного желания они могут использовать самую помойную брань; примеры, когда они просто врут и распространяют мерзейшие слухи, – неисчислимы; при необходимости они с удовольствием, в своей непосредственной манере, хором проорут: да у него жена! да он сам! да этот спит со своим подчинённым! да вся эта масса народа достойна только утилизации! – и никакой проблемой произнесённое ими самими не посчитают. Не все, конечно, но многие из них. Беда в том, что те, кто всё же считает это проблемой, – вовсе не считают нужным заметить выходки коллеги по убеждениям.
Сладко поджав губы и скосив честные глаза в сторону, они молчат.
* * *
Когда-то мы сидели с Адольфычем в Киеве (или во Львове, я забыл), я пил вино, он что-то там вроде салата клевал, обсудили сорок тысяч тем. Адольфыч огромный, большая башка, не пьёт, а лицо пьющего человека, никогда не смотрит в глаза, всё время куда-то мимо собеседника.
Смеялись чего-то всё. Вот ведь были времена.
(Адольфыч – это украинский (на самом деле русский) писатель Владимир Нестеренко, сторонник Майдана, автор отличных романов «Чужая» и «Огненное погребение».)
Между прочим, он мне изложил тогда свою расовую теорию. Что украинские селяне – и российские военные, всякие там генералы – это совершенно разный расовый тип. Адольфыч говорил: «Ну, вспомни любого генерала?»
Я вспоминал и смеялся.
Речь его сводилась к тому, что у государства Украина нет шансов победить в противостоянии с российским генералом. Как только эта красная генеральская морда решит победить украинского селянина – украинский селянин рухнет и распадётся на множество частей.
Это Адольфыч мне говорил. С печалью, конечно, – («печальный Адольфыч» – смешно звучит) – потому что он болел за селянина.
А я тогда ни за кого не болел, мне было всё равно, я даже пытался за селянина заступиться, но Адольфыч был непреклонен. Да и про генералов я не всегда такого высокого мнения. Множество наших генералов – хуже всяких селян.
…Сейчас Адольфыч, наверное, и не помнит этого. Или скажет, что я это придумал. На фиг мне такое придумывать. В те годы мне почти все мои украинские товарищи говорили, что у них не одна страна, а две, и две эти страны друг друга ненавидят.
Теперь пришло время других песен. Хотя, по совести сказать, всё тех же. Это что, российская пропаганда придумала слово «лугандон» и «даунбас»?
Нет, это весёлые селяне Адольфыча придумали.
* * *
Как это обычно бывает. Цитируем дневник Геббельса.
«01.07.37. Читаю ужасающую книгу о России. Солоневич «Потерянные».[4] Фюрер тоже хочет её прочитать.
14.10.37. С ужасом читаю вторую часть «Потерянных» Солоневича. Да в России просто кромешный ад. Стереть с лица земли. Пусть исчезнет.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.