Благословение Бааль-Шем-Това

Благословение Бааль-Шем-Това

Из книги «Голос в тишине».

В одесской синагоге рубщиков кошерного мяса[10] реб Велвл по праву занимал почетное место у восточной стены. В любой профессии существуют мастера, подмастерья, ремесленники и неудачники, взявшиеся по ошибке или злополучному стечению обстоятельств за чужое для их души дело и с проклятиями тянущие лямку. Реб Велвл был поэтом, вдохновенным кудесником, волшебником разделки задней части туши.

— Да разве может скрываться поэзия в столь приземленном, пропитанном кровью и к тому же дурно пахнущем деле? — спросит далекий от темы читатель. И этот правильный вопрос требует обстоятельного ответа.

Поэзия, то есть ощущение вдохновленности, а иными словами, внутренней связи с Небесным, присутствует во всяком Б-гом вдохновленном деле. И если сам Всевышний в Торе своей заповедал Израилю определенный способ убоя и разделки кошерных животных, разве поэзия может не осенять чело еврея, выполняющего эти заповеди?

Так уж заведено у нашего народа испокон веков: прежде, чем готовят для еды задние части животного, удаляют из них седалищный нерв со всеми его ответвлениями. После нескольких часов напряженной работы задняя часть оказывается разрезанной на небольшие кусочки. Огромный труд, требующий большого умения и ловкости. Поэтому чаще всего заднюю часть попросту отрезали и продавали иноверцам. И только в некоторых местах, где существовали умельцы, которых называли «менакеры», вроде реб Велвла, евреям удавалось полакомиться отборными кусками из задней части.

Стоило посмотреть на реб Велвла в ту волнующую минуту, когда огромная нога коровы громоздилась перед ним на каменном столе, а он сам, вооруженный остро заточенным ножом и целым набором сверкающих инструментов, аккуратно разложенных на специальном пюпитре… ну, хорошо, не пюпитре, а подставке, — готовился приступить к разделке. Взмах его руки напоминал движение дирижера, обрушивающего на притихший зал финальный аккорд симфонии.

А томительная, нервная пауза перед началом разделки? Нож, занесенный над тушей, походил на смычок скрипача или кисть художника. Так же, как не существует на свете двух одинаковых лиц, не существует двух одинаковых коров. У каждой есть свои особенности, неразличимые для глаза профана, но весьма существенно изменяющие процесс обработки. Реб Велвл замирал над столом, примериваясь, соображая, с чего лучше начать и как продолжить. Морщины сомнения проступали на лбу, муки, подлинные муки творчества терзали его душу.

Еще секунда, еще мгновение, и все приходило в действие. С вдохновенным лицом склонялся реб Велвл над задней ногой. Вздымались и опадали кисти рук, сверкал нож, искрились инструменты, сменяя друг друга, словно в танце. Длинные изящные пальцы реб Велвла легко и элегантно порхали над столом.

Художник, поэт, музыкант насыщают нашу душу прекрасным, которое призвано преобразить ее. Правда, это происходит не всегда, а если быть точным, почти никогда не происходит, но это уже проблема не прекрасного, а того, кто его созерцает.

Кусок мертвого мяса, с таким воодушевлением превращенный в кошерную, то есть отвечающую Высшему желанию пищу, становился после переваривания частью человека и поднимал к Небесам его тело, а тело, в свою очередь, влекло вверх душу. И разве реб Велвл, своими руками и сердцем помогавший подъему души человеческой, не достоин называться поэтом больше, чем какой-нибудь виршеплет, воспевающий позорные оттенки своей похоти?

Стоит ли говорить, что реб Велвл считал себя хасидом, приверженцем учения Бааль-Шем-Това.

Одним прекрасным субботним утром вернувшись из синагоги и произнеся кидуш над кубком вина, реб Велвл зажмурился и, предвкушая удовольствие, щедро отхлебнул. Кейла, жена реб Велвла, всегда покупала для кидуша самое лучшее вино.

— Все деньги, потраченные на субботу, — не уставала повторять Кейла, — Всевышний возвращает. Так зачем скупиться?

И она не скупилась, поэтому молва о роскоши субботних обедов в доме реб Велвла и Кейлы давно выплеснулась за пределы городской черты и докатилась до Балты, Бирзулы и Красных Окон.

Сделав изрядный глоток, реб Велвл вместе с привычным райским ароматом ощутил и некую горечь.

— Неужели вино испортилось? — подумал он и, чтобы лучше разобраться, сделал еще один глоток. Горчило по-прежнему. Заглянув в бокал, он обнаружил в нем лишь несколько капель. Доливать и пробовать еще раз реб Велвл не стал, дабы не расстраивать Кейлу. Ну, попалась одна испорченная бутылка, что можно поделать! Зачем портить жене субботнее настроение…

Омыв руки и благословив две пышнейшие халы из трижды просеянной муки, он, не спеша разрезал халу, посолил и, взяв один из ломтей, откусил небольшой кусочек.

Вот беда, хала тоже горчила! Горчил и салат, горчила соленая рыба, горчил чолнт и даже штрудель — райский штрудель с маком, изюмом и вареньем, пропитанный медом штрудель — тоже горчил!

— Что случилось, милый? — обмануть Кейлу ему никогда не удавалось.

— Горчит, все горчит, — он тяжело вздохнул.

— Горчит? — она быстро поднялась из-за стола и ринулась на кухню.

Реб Велвл никогда не покидал родную Одессу. О дальних странах, изумрудных морях, омывающих коралловые рифы, горах, покрытых никогда не тающим снегом, пустынях, по которым гуляют самумы и смерчи, он только слышал от моряков или читал в книжках. Коралловые рифы плохо укладывались в его воображении, но вот что такое смерч, он хорошо представлял. Его жена, Кейла, была самым настоящим смерчем, по ошибке или по причинам, непонятным для простых смертных, заключенным в прекрасную женскую оболочку.

Двигалась Кейла стремительно. Секунду назад она осторожно поставила на стол перед мужем стакан чая в мельхиоровом, начищенном до блеска подстаканнике, и вот ее голос уже доносится из кухни, где она о чем-то спорит с кухаркой. Переведя взгляд на окно, реб Велвл видит на углу улицы удаляющуюся спину жены, а спустя минуту она уже отрезает тонюсенький ломтик от только что купленного лимона и опускает его в стакан чая.

Сиял не только мельхиоровый подстаканник. Любая вещь в их доме, попав в руки Кейлы, спустя минуту начинала лучиться, отбрасывая солнечные зайчики не хуже настоящего зеркала. Порядок, чистота, блеск и великолепие наполняли небольшую квартирку реб Велвла и Кейлы до самого потолка. Все всегда делалось вовремя, один раз установленные правила соблюдались неукоснительно и с педантичностью, способной вызвать если не восторг, то, по меньшей мере, приступ зубной боли.

— Счастлив реб Велвл, добра и приятна его доля! — воскликнет посторонний наблюдатель и… Ох, как жестоко он ошибется, этот гипотетический свидетель картины чужого семейного счастья.

Но, впрочем, существует ли в природе посторонний еврейский наблюдатель? Можно ли отыскать еврея, со спокойствием постороннего рассматривающего жизнь ближнего? Ведь еще на горе Синай, во время дарования Торы, поклялись евреи быть ответственными друг за друга. Не в этой ли клятве кроется такое пристрастное, пристальное отношение к родственникам, приятелям, соседям и просто малознакомым людям, относящимся к еврейскому народу? Не в ней ли корень распри между «лытваками»[11] и хасидами?

Впрочем, человеку свойственно объяснять самые низкие свои поступки самыми высокими побуждениями. Вместо того чтобы честно признать: мне не нравится манера говорить реб Хаима Рабиновича, а тусклые глазки и слюна в уголках губ реб Соломона Канторовича приводят просто в бешенство, мы начинаем толковать о Синайском откровении, клятве, данной когда-то Всевышнему, и прочих высоких материях.

Как и всякая рачительная хозяйка, повелительница быта и последняя инстанция в домашнем суде, Кейла не могла смириться с навязанной ей ролью второй половины. Воспитанная в религиозной семье, она понимала, как и что должно выглядеть и, внешне придерживаясь правил, умело изображала при посторонних кроткое домашнее существо. Однако стоило гостю распрощаться и захлопнуть за собой входную дверь… В общем, семейное счастье реб Велвла было трудным, хлопотным и многотерпеливым делом.

Разумеется, свою борьбу с мужем Кейла никогда не объясняла претензиями к его характеру или привычкам. Ее религиозные родители сумели объяснить ей всю низость подобного рода претензий и привить презрительное отношение к вертихвосткам, позволяющим себе относиться к главе семьи подобным образом.

Нет, упреки Кейлы располагались совсем в другой сфере! Искренне, страстно и самозабвенно она боролась с хасидским отклонением своего мужа от «лытвацкого» направления в иудаизме. Самым удивительным тут был тот факт, что Кейла, девушка из потомственной хасидской семьи, долго не соглашалась выйти замуж за Велвла, юноши из семьи потомственных «лытваков», совсем недавно ступившего на дорогу, проложенную Бааль-Шем-Товом. Ох, какие только причудливые формы не принимает извечное соперничество мужа и жены…

Главным мишенью для нападок Кейлы были чудеса, сотворенные хасидскими праведниками. Так уж вышло, что ни одно из этих чудес не коснулось самой Кейлы даже краем крыла. Она только слышала многочисленные рассказы о чудесах, происшедших где-то, когда-нибудь и с кем-нибудь. Но ни с ней самой, ни с кем бы то ни было из ее многочисленных родственников и друзей никогда ничего похожего на чудо ни разу не произошло.

— Чуда надо удостоиться, — отвечал реб Велвл на упреки Кейлы. Она наседала на мужа так, будто он прятал ящик с чудесами у себя на работе и отказывался принести домой даже самое завалящее, малюсенькое чудо.

— Ты ведь хочешь, чтобы Всевышний для тебя изменил природу вещей. Чтобы дважды два стало пять, а не четыре, — терпеливо пояснял реб Велвл. — Но Он делает такое лишь для праведников, да и то в исключительных случаях. А ты, моя дорогая, хоть и хорошая благочестивая еврейка, но все-таки пока еще не праведница.

— Тогда почему в твоих байках, — возражала Кейла, — хасидские ребе творят чудеса для кого угодно. Налево и направо, кто ни попросит, раз — и пожалуйте, вот вам чудо. Какие, спрашивается, заслуги у всех этих бродячих нищих, незадачливых дровосеков, жуликоватых торговцев и брошенных жен?

Реб Велвл терпеливо сносил оскорбительное «в твоих байках» и спокойным голосом отвечал:

— Много ты знаешь о чужих заслугах? Ведь сказано, что евреи полны заповедями, словно гранат зернами. У каждого есть невидимые для других заслуги, о которых посторонний человек просто не догадывается.

— Значит, и у меня есть. Но где же чудеса? Что-то я их не вижу.

— Чудеса… — вздыхал реб Велвл. — Зачем тебе нужны чудеса? Их совершают в особых, трагических случаях, когда обычными способами уже невозможно помочь. Тебе хочется, чтобы в нашей жизни возникли такие ситуации?

Нет, этого Кейла не хотела. Она желала, чтобы все продолжалось так, как оно есть — спокойно, благополучно и сыто, — но вдобавок ко всему были еще и чудеса.

Так и жили реб Велвл и Кейла, в городе Одессе, у самого синего моря много лет подряд, пока в одно субботнее утро, отпив из субботнего кубка, реб Велвл не ощутил во рту горечь.

Быстро перепробовав на кухне все субботние блюда и убедившись, что ни в одном из них нет даже намека на горечь, Кейла приступила к выяснению прочих обстоятельств дела. Тщательно расспросив мужа, выяснив хорошенько все подробности его ощущений, Кейла развила бурную деятельность. Уже на исходе субботы она потащила реб Велвла к самому лучшему врачу Одессы. Профессор собирался в Оперный театр и уже облачился во фрак, когда налетевший смерч вернул его в рабочий кабинет.

— У нас во рту возникла горечь, — объяснила Кейла слегка оторопевшему от натиска профессору. — Что в рот ни возьмем, все горчит.

— Позвольте, позвольте, — остановил профессор поток ее объяснений. — Горчит сразу у обоих?

— Нет, только у мужа, — нимало не смущаясь, пояснила Кейла. Видя такое трогательное проявление супружеского единства, профессор смягчился и приступил к обследованию пациента.

— Пока ничего страшного, — объявил он, закончив осмотр и расспросы. — Болезнь только начинается. Я бы советовал вам съездить на воды. Курс лечения на водах в Карлсбаде может задержать, а иногда даже полностью остановить заболевание.

— В Карлсбаде! — задохнулся реб Велвл. — Откуда у нас такие деньги?

— В Карлсбад, значит, — оценивающе произнесла Кейла, и реб Велвл понял, что вопрос о поездке уже решен, и его милая женушка соображает, откуда достать денег.

Так и получилось. Кейле понадобилось всего одна неделя на то, чтобы занять, заложить, попросить, договориться, сдать, вытребовать деньги, уложить вещи и выяснить дорогу. В те годы поездов еще не было, и добирались на лошадях. Люди побогаче — в собственных каретах или экипажах, попроще — на перекладных. Ночевали в постоялых дворах у трактов, в корчмах или трактирах, тоже сообразно достатку.

Поскольку реб Велвл и Кейла нанимали только еврейских балагул и останавливались исключительно в еврейских постоялых дворах, их путешествие длилось раза в полтора дольше обычного. Спустя неделю после выезда из Одессы они ехали на телеге по узкой дороге в самом сердце Карпатских гор. Ярко светило солнце, тихо, словно море в хорошую погоду, шумели огромные старые сосны, кроны которых уходили прямо в голубое небо.

Дорога круто поднималась вверх, балагула отпустил вожжи, предоставив лошадям делать свою работу. В двух метрах от края дороги, сразу за поросшими мхом валунами, склон резко обрывался, и насколько хватало глаз, тянулись поросшие лесом хребты, увалы и взгорья, разделенные пропастями, на дне которых стеклянно сверкали быстрые речки.

Реб Велвл и Кейла не могли оторваться от горного пейзажа. Они привыкли к другому простору, бескрайнему простору моря, ничем не ограниченному пространству. Виды Карпат, с множеством планов, плавно переходящих один в другой, завораживали. Подул ветер, небо быстро покрылось косматыми облаками. Они пролетали совсем низко, цепляясь за верхушки сосен. Балагула принялся нахлестывать лошадей.

— Что случилось? — спросила Кейла.

— Погода на дождь собирается, — взволнованно ответил балагула. — Надо успеть добраться до перевала. Там есть еврейский постоялый двор.

— Ну, так помочит нас немного дождиком, — храбро продолжила Кейла — Не сахарные, не растаем.

— Дождиком, — усмехнулся балагула. — На этой дороге дождь превращается в бурный поток, который все сносит вниз. Грунт тут глиняный, когда размокает, становится скользким, как лед. Опомниться не успеем, как окажемся вон там, — и он ткнул кнутом в сторону пропасти.

— Так мы успеем добраться? — обеспокоено спросил реб Велвл, доставая книжечку Псалмов.

— С Б-жьей помощью, — неопределенно ответил балагула.

И помощь, вне всякого сомнения, была оказана: лишь после того, как лошади, всхрапывая, вытащили телегу на перевал, дождь хлынул во всю силу. Пока доехали до постоялого двора, расположенного на самой высокой точке перевала, путники успели основательно промокнуть. Оглянувшись назад, реб Велвл увидел, как вьющиеся между валунами и стволами деревьев тонкие струйки воды соединялись в один поток, и этот поток, набирая силу, убегал за склон, прямо на дорогу, по которой они только что поднялись.

Постоялый двор представлял собой длинное приземистое строение, с опоясывающей его балюстрадой и почерневшей от дождей деревянной крышей. В большой зале было чисто и уютно, седовласая, но держащаяся прямо старуха — хозяйка постоялого двора — приветливо улыбнулась гостям.

— Я попрошу внука провести вас в комнату, — сказала она после обмена приветствиями.

— В комнату? — удивилась Кейла. — Но нам не нужна комната, мы переждем дождь и поедем дальше.

— Этот дождь надолго, — ответила хозяйка. — Думаю, до середины ночи. Да еще день ждать придется, пока дорога подсохнет. В общем, располагайтесь поудобнее. Обедаем мы через три часа, под вечер, но если вы проголодались, я попрошу внучку подать вам что-нибудь на перекус.

В комнату реб Велвл и Кейлу проводил далеко не молодой мужчина.

— Сколько же ей лет, — удивилась Кейла, — если внуку на вид уже за пятьдесят?

Пока Кейла приводила себя в порядок после утомительной поездки, реб Велвл вышел покурить.

Он стоял на балюстраде, с удовольствием затягиваясь ароматной самокруткой. Зеркальные полосы воды, раскачиваясь от порывов холодного ветра, свисали с козырька балюстрады. Крепко и остро пахло мокрой хвоей. Внизу сквозь сетку дождя синели густо поросшие лесом вершины гор.

Вдруг волна воздуха мягко придавила уши, а спустя мгновение раздался страшный удар грома. Грохнуло рядом, за косматыми облаками, быстро несущимися над самым коньком крыши. Затем раздался сухой шелест, будто на огромную сковородку бросили пласт сливочного масла, и оно, шипя и плавясь, покатилось по раскаленному чугуну. Разорвав серую пелену, из тучи над соседней вершиной вылетела молния и вонзилась в огромную сосну. Сосна вспыхнула, будто сухая спичка, но дождь сразу сбил пламя. Несколько минут над расщепленной вершиной дерева курился дым, а потом и он исчез. Реб Велвл замерз и вернулся в дом.

В зале крутилось довольно много народу. Сначала реб Велвл решил, будто все они — постояльцы, застигнутые дождем, вроде него с Кейлой. Но приглядевшись и прислушавшись, он сообразил, что это одна семья — потомки хозяйки постоялого двора.

Перед обедом его пригласили на Минху[12]. В отдельной комнате, судя по убранству, предназначавшейся только для молитв, собрался миньян[13], а за перегородкой присутствовало несколько женщин. Реб Велвл подпоясался гартлом[14] и принялся за молитву с присущим ему жаром и воодушевлением.

Дождь не прекращался ни на минуту. По запотевшим изнутри оконным стеклам непрерывно сбегали струйки воды. Когда, отобедав, реб Велвл вышел покурить на балюстраду, зеркально поблескивающие полосы по-прежнему свисали с козырька.

— Бабушка хочет с вами поговорить, — на лице мужчины, отводившего их в комнату три часа назад, было написано почтение.

«Интересно, — подумал реб Велвл, — к кому оно относится это почтение: ко мне с Кейлой, или к его бабушке?»

Хозяйка сидела за конторкой в своем кабинете, при виде гостей она улыбнулась все той же приветливой улыбкой.

— Во время молитвы я увидела на вас гартл, — сказала она, обращаясь к реб Велвлу, — и поняла, что вы хасид. Много лет назад мне довелось встретиться с Бааль-Шем-Товом, и я хочу рассказать вам об этой встрече.

— С Бааль-Шем-Товом, — не выдержала Кейла. — Но ведь это…

— Да, — мягко остановила ее хозяйка. — Это действительно было очень давно. Но пусть это вас не смущает, я тоже очень, очень стара, — сказала она с легким вздохом. — Странная штука жизнь. И горькая, и сладкая, и больно бывает так, что из последних сил терпишь, а оглядываешься назад — снова бы все начала.

Ну, так вот, я рано вышла замуж, через год родила мальчика, а через два мой муж исчез. Поехал с отцом на ярмарку и пропал. Сейчас я понимаю, мало ли что могло случиться с семнадцатилетним мальчишкой. Но тогда он казался мне взрослым мужчиной, крепким, уверенным в себе. Я очень его любила, и он меня просто обожал. В семнадцать лет все кажется преувеличенным. Годы — словно обратное увеличительное стекло, чем старше становишься, тем все представляется более мелким.

Где только я мужа ни искала, куда ни обращалась — да все напрасно, точно в воду канул. Пока не посоветовали мне к Бааль-Шем-Тову обратиться. Это было совсем не просто, жили мы далеко, а он все время разъезжал с учениками. Но мне повезло, нашла я ребе. Рассказала свою историю, попросила о помощи, заплакала, конечно. Я тогда все время плакала.

Уронил Бааль-Шем-Тов голову в ладони, посидел минут десять, а потом поднял голову и сказал мне грустным-грустным тоном:

— Увы, дочь моя, я ничем не могу тебе помочь. Твой муж погиб, а свидетелей его смерти уже нет в живых. Придется тебе всю жизнь оставаться «соломенной вдовой».

Я зарыдала в полный голос. Мне ведь тогда шестнадцать исполнилось, жизнь только начиналась, а тут такой приговор.

Помолчал Бааль-Шем-Тов, дал мне вволю поплакать, а когда я успокоилась, сказал так:

— Если ты пообещаешь до конца дней хранить верность пропавшему мужу, я тебе обещаю, что ты станешь богатой, и твои потомки до пятого поколения будут жить с тобой до самой смерти.

— Я уже потеряла счет годам, — сказала хозяйка, завершая рассказ. — Все вокруг словно потускнело, и люди точно охладели. Нет ни той яркой веры, с которой мы относились к праведникам, ни радости, с которой ждали праздников. И горе тоже стало мелким и ненастоящим.

Я живу в этой гостинице долгие годы, ни в чем не испытывая нужды. Детей я пережила, вместе со мной живут внуки, правнуки и дети праправнуков. То, что ребе пообещал, исполнилось в точности. И я, — хозяйка снова вздохнула, — я тоже исполнила то, что пообещала ребе.

— Ну, что ты теперь скажешь? — спросил реб Велвл у Кейлы, когда они вернулись в свою комнату.

— А что, что, по-твоему, я должна сказать? — огрызнулась Кейла, но в ее голосе уже не было ни прежней уверенности, ни прежнего запала.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.