Тот же взгляд, те же речи простые…

Тот же взгляд, те же речи простые…

Когда зашли к Валентину Фёдоровичу домой (он квартировал в «доме Болконского»), я удивился большому портрету Сталина на стене. Ведь это была пора самого свирепого погрома «культа личности». А хозяин ответил: «Этот человек вернул мне родину». Оказывается, после революции он несколько лет работал директором музея Толстого в Москве, добился его перевода в новое здание на Кропоткинской, организовал музей в Хамовниках. Но с 1923 года — в эмиграции, главным образом в Праге, где в 1943 году его, как русского, немцы арестовали и два года он просидел сначала в тюрьме, потом — в концлагере. После Великой Отечественной войны написал Сталину письмо с просьбой о возвращении. И в 1948 году ему разрешили вернуться, как ещё до войны разрешили, а то и пригласили вернуться Горького и Алексея Толстого, Прокофьева и Куприна, как во время войны, в 1943-м — Вертинского, как после войны — Коненкова, Эрзю… К слову сказать, все они были хорошо устроены и тех из них, кто продолжал творческую деятельность, власть не обошла вниманием: Прокофьев стал Народным артистом, шестикратным — как никто! — лауреатом Сталинской премии и Ленинской, Вертинский давал концерты, снимался в кино и тоже получил Сталинскую, а Коненков — и Сталинскую, и Ленинскую, и Звезду Героя, не говоря уж о прекрасной квартире и мастерской в самом центре столицы — на углу улицы Горького и Тверского бульвара. Не был обижен и Булгаков. Он вернулся не просто в Россию, а именно в Ясную Поляну, с которой у него столько связано. А тот год, когда я приехал в усадьбу, в издательстве «Художественная литература» тиражом 75 тысяч эеземпляров была переиздана его книга «Л.Н.Толстой в последний год жизни», впервые опубликованная в 1911 году. Он подарил мне её с дружеской надписью.

Так что портрет Сталина в его квартире был так же понятен, как стихи Вертинского о Сталине:

Чуть седой, как серебряный тополь,

Он стоит, принимая парад.

Сколько стоил ему Севастополь,

Сколько стоил ему Сталинград!..

Эти чёрные, тяжкие годы

Вся надежда была на него.

Из какой сверхмогучей породы

Создавала природа его?..

Как высоко вознёс он державу,

Вождь советских народов-друзей,

И какую всемирную славу

Создал он для отчизны своей…

Тот же взгляд, те же речи простые.

Так же скупы и мудры слова…

Над военною картой России

Поседела его голова.

А Куприн? По его «Поединку» поставили фильм «Господа офицеры», экранизировали «Штабс-капитана Рыбникова». И так же закономерны были слова радости и благодарности престарелого писателя, который был изумлён, что его узнают на улице, заговаривают с ним. «Что больше всего понравилось мне в СССР? — писал он. — За годы, что я пробыл вдали от родины, здесь возникло много дворцов, заводов и городов. Всего этого не было. Когда я уезжал из России. Но самое удивительное, что возникло за это время, и самое лучшее, что я увидел на родина, это — люди, теперешняя молодежь и дети…Родная Москва встретила нас на редкость приветливо и тепло». Толстой считал Куприна очень талантливым, но дочитать его «Яму» не смог.

В разговоре я упомянул о статье Сталина, написанной ещё в 1934 году, в которой он решительно возразил на известную статью Энгельса «Внешняя политика русского царизма», опубликованную за границей ещё в 1890 году. И вот в 1934-м академик В.В.Адоратский, директор института марксизма-ленинизма, предложил напечатать её в журнале «Большевик», посвящённом двадцатилетию Первой мировой войны. Сталин был не против её публикации в собрании сочинений, но в массовом журнале ЦК?.. И он написал статью, которая была как письмо разослана только членам Политбюро, и предложение академика не прошло Но в мае 1941-го буквально за месяц до войны Сталин счёл нужным напечатать свою статью-письмо в «Большевике».

Валентин Фёдорович, конечно, ничего об этом не знал и заинтересовался. Я рассказал ему, что Сталин категорически отвергал уверения Энгельса, будто во главе внешней политики России долгие века стояла некая всемогущая и очень талантливая шайка иностранных авантюристов, которой везло почему-то везде, во всём, и ей удивительным образом удавалось, ловко надувая всех европейских правителей, преодолевать все и всякие препятствия на пути к своим авантюристическим целям. Это тайное общество, приводил Сталин слова Энгельса, вербовавшееся первоначально из иностранных авантюристов, и подняло русское государство до его нынешнего могущества, «эта шайка, насколько бессовестная, настолько и талантливая, сделала больше, чем все русские армии, для того, чтобы расширить границы России…<…> Это она сделала Россию великой, могущественной, внушающей страх и открыла ей путь к мировому господству». Только-де один чистокровный русский, Горчаков, занимал высший пост в этом ордене. Его преемник фон-Гирс опять уже носит иностранную фамилию.

Валентин Фёдорович слушал очень внимательно и даже, как мне показалось, напряжённо. А я продолжал рассказывать, что Сталин подчеркнул: завоевательская политика вовсе не монополия русских царей. Такой политике в ещё большей степени были привержены короли и дипломаты всех стран Европы, в том числе такой император буржуазной формации, как Наполеон, который, несмотря на своё нецарское происхождение без колебаний использовал в своей внешней политике интриги, обман, вероломство, лесть, зверство, подкуп, убийства… И вывод был очевиден: великую Российскую империю создали не Горчаков и Гире, а русский народ.

— Это поразительно! — воскликнул Валентин Фёдорович, встал, подошёл к книжному шкафу, взял том Толстого, быстро нашёл нужное место и сказал:

— Ну, это наши поэты иногда почему-то млели при имени Наполеона:

Да будет омрачён позором

Тот малодушный, кто в сей день

Безумным возмутит укором

Его развенчанную тень!

Может быть, именно поэтому Толстой отводил Пушкину в нашей поэзии только третье место — за Тютчевым и Лермонтовым.

Я возразил:

— Это стихотворение написано при известии о смерти Наполеона. А у Лермонтова тоже — «Воздушный корабль»:

Из гроба тогда император,

Очнувшись, является вдруг;

На нём треугольная шляпа

И серый походный сюртук…

— Вы послушайте, — сказал Булгаков, раскрыв книгу. — Вот что записал Лев Николаевич в дневнике 4 апреля 1870 года: «Читаю историю Соловьёва. Всё, по истории этой было безобразно в допетровский России: жестокость, грабёж, правёж, грубость, глупость, неуменье ничего делать…»

— Дикари! Только иностранцы и могли помочь, — вставил я.

— «Читаешь эту историю, — продолжал Валентин Фёдорович, — и невольно приходишь к заключению, что рядом безобразий совершилась история России. Но как же так ряд безобразий произвели великое единое государство? Уже одно это доказывает, что не правительство производило историю».

— Оказывается, Толстой выступил против статьи Энгельса раньше Сталина — за двадцать лет до её появления! — засмеялся я.

— «Но кроме того, читая о том, как грабили, правили, воевали, разоряли (только об этом и речь в истории), невольно приходишь к вопросу: что грабили и разоряли? А от этого вопроса к другому: кто производил то, что разоряли? Кто и как кормил хлебом весь этот народ?»

— В корень зрил Лев Николавеич.

— «Кто делал парчи, сукна, платья, камки, в которых щеголяли цари и бояре? Кто ловил чёрных лисиц и соболей, которыми дарили послов? Кто добывал золото и железо, кто выводил лошадей, быков, баранов? Кто строил дома, дворцы, церкви, кто перевозил товары? Кто рожал и воспитывал этих людей единого корня? Кто блюл святыню религиозную, поэзию народную? Кто сделал, что Богдан Хмельницкий передался России. А не Турции или Польше?»

— По-моему, — сказал я, — это с другого конца, но о том же: творцом истории является народ.

Ленин писал о «кричащих противоречиях» Толстого. К ленинским примерам можно добавить немало. Так, в молодости Толстой добровольно вступил в армию и участвовал в боевых действия на Кавказе, потом на знаменитом 4-м бастионе — в героической обороне Севастополя, плакал при виде французского флага над городом, получил медаль за оборону и орден Анны, а в старости призывал отказываться от службы в армии, не раз повторял: «Патриотизм — последнее прибежище негодяев», хотя главное-то здесь не патриотизм, а негодяи. В зрелые годы с увлечением и радостью создал шедевр мировой литературы — четырёхтомный роман «Война и мир», а в старости говорил, что это самая глупая его книга. В 1866 году был защитником солдата Василия Шибунина, которого судили за пощёчину оскорбившему его офицеру, и даже послал царю просьбу о помиловании, но в России, которую потерял оборотень Говорухин солдата расстреляли, а в 1908 году писатель уверял: «Нет в мире виноватых». Настойчиво, страстно призывал ко всеобщей любви и равенству, а когда его племянница, поехавшая с ним в Башкирию на кумыс, завела там роман с башкиром и забеременела, граф, видимо, уверенный, что графиня не может понести от простого башкира, был в отчаянии. За первые двадцать два года брака у Толстых родилось тринадцать детей, а потом писатель принялся проповедовать безбрачие. Софья Андреевна однажды записала в дневнике, что Лёвочка в порыве страсти завалился к ней в постель, даже не скинув сапоги, и Горькому он говорил об этом деле: «Я был неутомим», а в старости написал книгу «Грех чувственности»…

Да, кричащие противоречия. Но при всём этом было нечто, в чем Толстой всегда оставался неизменен, твёрд, неколебим. Это — от «Детства», написанного в двадцать три года, до статьи «Не могу молчать», написанной в восемьдесят, до неопубликованного при жизни «Хаджи-Мурата» — страстное, неуёмное обличение лицемерия, лжи, несправедливости, срывание «всех и всяческих масок». И в этом, как и в художественной силе, не было ему равных.