Глава третья «Русская философия»

Глава третья

«Русская философия»

Несомненно, здесь центральные фигуры (особенно в плане оригинальности и самобытности) — Сковорода, Данилевский, Леонтьев, Бердяев, кроме того, ранние славянофилы (особенно Хомяков). Вообще же русская философия самобытна прежде всего тем, что в определенном ее направлении сама Россия становится в ней «объектом» философии (как, скажем, в немецкой философии — Ничто, Абсолютный Дух и т. д). Такого (в отношении собственной страны) нигде не было. Другим ее оригинальным плодом, как известно, является религиозная философия начала XX века (фактически полубогословие, полуфилософия, с ее идеалом «богочеловечества»). Остановимся именно на познании России, как оно выражено у наших философов. Надо признать, что значение Бердяева здесь достаточно велико, ибо он обладал, видимо, интуицией и философа и писателя.

Совершенно очевидно, что до сих пор наше искусство, особенно литература и музыка, было по уровню гораздо выше нашей философии, и именно в нашей литературе, наиболее философичной в мире, удалось выразить многие аспекты скрыто-потаенной живой русской философии и в художественных образах выразить философию России и русской личности (в ее отношении к себе и к Богу). Такой прорыв (ведь русскую культуру XIX века, например, называли чудом света — как, например, искусство века Перикла в Афинах) в метафизическом плане стал возможен потому, что «образ» многограннее «понятия» («концепции»), и в образе может быть заложено то, что практически почти невыразимо обычным (тем более западным) философским языком. В этом великое метафизическое значение искусства — в том случае, если оно находится на высшем уровне. Кстати, одна из величайших заслуг Бердяева состоит именно в философской расшифровке творчества Достоевского. Другая заслуга Бердяева — его развитие русской идеи, что и интересует нас, естественно, прежде всего. Но он признается: «Для нас самих Россия остается неразгаданной тайной». Такое вырывающееся у многих адептов русскоискательства признание важно потому, что в действительности ничто, что до сих пор существовало духовно в России, не исчерпало ее душу до конца, и потому ее высшая духовность еще должна раскрыться.

Важно и другое точное замечание Бердяева: душа России не покрывается никакими доктринами. Вернее, до сих пор не «покрывалась», но если под «доктринами» понимать нечто, определяемое только рационалистическим умом, то такое в принципе невозможно. Не будем подробно останавливаться на всем известных и очевидных чертах России и русского народа, о которых писал Бердяев (антиномичность, парадоксальность русской истории и души, соединение, казалось бы, несовместимого, общинность, коллективизм, склонность к анархии, пассивность, женственность и государственность, революционный консерватизм, национализм и универсализм, мессианство, тайная свобода, воля и смирение, отсутствие дара «средней культуры», крайности, терпение и бунт, братство и свобода духа, фантастическое духовное опьянение, дионисизм, отталкивание от формы, нигилизм, странничество, скитальчество и в то же время любовь к своей земле, искание Града Божьего и всеобщего спасения, апокалипсичность). Но для дальнейшего изложения особенно важны будут следующие моменты, отмеченные Бердяевым:

1. «В русском народе всегда была исключительная, неведомая народам Запада «отрешенность».

2. Устремление Русской Души в бесконечность (по аналогии с пространством России). С этим связано, видимо, и духовное странничество.

3. Перед Русской Душой нет горизонта, поиск «абсолютной правды» и разрешение «проклятых вопросов» — ее судьба.

4. Наконец, религиозно-философский вывод Бердяева: задача России — в раскрытии внутреннего Христа, Бога внутри человеческой души.

На последнем выводе остановимся непосредственно, ибо совершенно очевидно, что эта «задача» совпадает с известной идеей «богочеловечества», выдвинутой русской религиозно-философской мыслью в начале XX века. Для нас, несомненно, важно само стремление русского человека к «обожению», к раскрытию Бога и Царства Божия внутри, хотя реализация этого — уже, естественно, другой вопрос. Здесь, конечно, нельзя не отметить некоторого разрыва между Церковной практикой с ее «трезвенностью» и осторожным, реалистическим подходом к человеку и такими стремлениями. Ведь сама реализация «богочеловечества» явно не по силам современному человечеству, ибо очевидно, что «богочеловечество» (и обожение, с ним связанное) — это не просто высоконравственное, очищенное человечество, а такое человечество, внутри сознания которого имеется явно проявленный элемент высшего, божественного самосознания, что фактически превращает «человечество» уже в другую, более высшую категорию существ и меняет всю ситуацию — речь уже может идти в конце концов о «новом небе» и «новой земле», о новом космологическом цикле и т. д.

И в самые духовно мощные времена раннего (совсем иного, чем сейчас) христианства обожение рассматривалось как исключительный случай духовного подвига (по благодати), приходе к подлинному сыновству (по отношению к Богу).

Однако не все так безнадежно, как кажется — даже сама мысль, само «стремление» к богочеловечеству имеет непреходящее значение и практические последствия для души человека. Даже малейшая «подвижка» в этом отношении — может иметь судьбоносные и чрезвычайные последствия для человеческой души. Поэтому в начале этой статьи я выделил Сковороду — с его мистическим опытом «внутреннего человека», поиском «самосознания» Христа внутри собственной души (что означает, разумеется, не «метафору», а реальное изменение состояния сознания человека или человечества, иными словами, означает соприкосновение не только с историей жизни Христа и его заветами, но и в какой-то степени с самим самосознанием Христа, или Логоса, с Центром Его бытия). Именно это и имели в виду христианские мистики раннего христианства и средних веков. Поскольку природа у всех Трех Лиц Троицы одна — Божественная, — то метафизически это означает также и «стяжание Святого Духа» — истинной цели христианства.

У Сковороды все это «подано» в виде, гораздо более адекватном внутреннему христианскому опыту, чем у философов начала XX века. Картина русской идеи, данная Бердяевым, тем не менее впечатляет. Ее не сравнить с убогими попытками эпигона средневековой философии, Владимира Соловьева дать представление о русской идее.

Теперь вернемся к началу XIX века, к ранним славянофилам. Поскольку наша цель — самодвижение русской идеи, — то отметим хотя бы в двух словах хорошо известные положения славянофильства, а именно: 1) идею о том, что национальные русские черты соответствуют во многом христианским началам; 2) о превосходстве православия над другими христианскими течениями — и следовательно, о России как хранительнице истинного христианства; 3) об историческом возвышении России и славянства.

Первое положение во многом впоследствии критиковалось и казалось многим весьма спорным, хотя, несомненно, важнейшие черты характера народа действительно этому соответствовали по крайней мере до начала ХХ века. Относительно же превосходства православия — это стопроцентно подтвердилось в истории (от Вечности это было ясно само собой, исходя из сущности православия), так как современное западное христианство находится духовно в настолько деградированном состоянии, что оно не только отошло от нормального традиционного христианства, но в своих некоторых протестантских, особенно англосаксонских ветвях фактически потеряло право называться религией вообще, опустившись ниже не только любой «языческой религии», но даже материализма как такового, превратившись в подобие политического клуба, сообщества, движения, где все религиозное обессмыслилось и потеряло свое подлинное значение.

Истинная цель таких «движений» — наглое манипулирование, «промывание мозгов» под маской религиозной лексики. В США довольно много людей посещает такие «клубы», но к религии это никакого отношения не имеет, ибо в лучшем случае здесь все сведено к сфере «психики», но не духа. К тому же на Западе большинство людей сейчас просто индифферентны, безразличны к вопросам истинно религиозным, что по большому счету еще хуже, чем атеизм.

Таким образом, превосходство православия лишний раз подтвердилось в истории несколько неожиданным образом.

Еще одну черту славянофильства следует подчеркнуть особо — это уважение и прославление в нем свободы, в том числе свободы интеллектуальной и духовной. Таким образом, в России, в стране парадоксов, свобода исторически вполне уживалась и связывалась с «консервативным» и «правым» течением, каким обычно считалось славянофильство. Кстати, Хомяков, величайший философ раннего славянофильства, подчеркивал терпимость и «догматическую сдержанность» православия. Своей вершины позднее славянофильство достигает в философии Данилевского, который, кстати, тоже всегда защищал право на интеллектуальную свободу. Это был ученый-естественник, блестящий антидарвинист, подчеркивающий Божественное происхождение сознания в человеке.

Рене Генон[14] в своем фундаментальном исследовании «Власть количества»[15] подробно касался разного рода псевдонаучных гипотез и фальсификаций, идеологическая цель которых — внедрить в социальную жизнь грубый животный материализм и отрезать людей от самой мысли о Первоисточнике их бытия и об их действительном происхождении, убедить массы людей в том, что они всего-навсего «рациональные животные», не могущие претендовать на какую-либо форму бессмертия. Сам Дарвин — он был религиозным человеком — не придерживался такого взгляда, его просто использовали.

Данилевский (главный великий труд «Россия и Европа») еще задолго до Шпенглера обосновал учение о культурно-историческом типе цивилизации и о человечестве как о сочетании нескольких разных цивилизаций, имеющих свои собственные задачи. Он обосновал невозможность существования некой единой общечеловеческой цивилизации, показав, что на таковую обычно претендует наиболее сильная в данный момент цивилизация, которая обычно пытается подавить другие и присвоить себе право называться «общечеловеческой» за счет других. Все последующее развитие истории только подтвердило эти положения Данилевского. (Кстати, с Церковной точки зрения только Антихристу удастся объединить на время людей). В своем отношении к славянству и к России Данилевский, надо сказать, был довольно радикален, более радикален, чем даже ранние славянофилы, ибо он полностью — и впервые! — выделил Россию как особую самостоятельную внеевропейскую цивилизацию, предсказав ей великое будущее. Более того, Данилевский писал: «Европа видит поэтому в Руси, в Славянстве, не чуждое только, но и враждебное начало».[16] Причину этому Данилевский видел в принципиальной разнице культурно-исторических типов России и Запада, поэтому он считал, что Запад обречен на ненависть к нам, которая не только обосновывается им геополитически (Россия — сильный, опасный конкурент), но и на «органическом» и духовном уровне: Запад видит в России и православии «чужое», в глубине несовместимое с ним и потому глубоко враждебное. По отношению к русскому народу с его патриархально-крестьянским смирением, кротостью и глубочайшим религиозным чувством (что засвидетельствовано, например, и в литературе: Тургенев, Толстой, Достоевский и др.) Данилевский придерживался традиционно славянофильских взглядов о народе-богоносце, более или менее близком по духу к народу древней Святой Руси, Руси, которая как бы покоится внутри России XIX века, и делает Россию истинной хранительницей православия.

Впоследствии «славянофильство» утратило свой славянский пафос (из-за скепсиса в плане духовной близости западного славянства к России), фактически на арену вышла потом «русская идея» (Бердяев, Федотов, И. Ильин), продолжающая, однако, многие положения славянофилов, но уже в отношении России.

Леонтьев — умерший позже Данилевского — уже предвидел грядущую постхристианскую эпоху, черты которой уже проглядывали в конце XIX века на Западе, хотя чисто формальный налет «религиозности» в то время еще сохранялся там. Он был консерватор-радикал, даже революционер в своем консерватизме. Более того, фактически Леонтьев был до известной степени предшественником Рене Генона. Конечно, Леонтьев не обладал такими эзотерическими знаниями, как Рене Генон, но его интуиция была направлена именно в сторону «генонизма». Необходимо уточнить, что понятие «эзотеризм» употребляется здесь и в дальнейшем в его истинном значении: не как некое «секретное» учение, а как такое понимание самой мировой духовной традиции во всех ее вариантах от ислама до индуизма, например, которое неизбежно доступно только ограниченному числу людей (в отличие от экзотеризма, который трактует то же самое, но обращаясь уже ко всем людям без исключения). Поэтому эзотерический и экзотерический подходы неизбежно присутствуют во всякой религии. Отрицать это — значит отрицать духовное и интеллектуальное различие между людьми, которое является фактом независимо от того, нравится нам это или нет. Новый Завет является, например, чисто эзотерической книгой, хотя может истолковываться экзотерически, применительно к определенному уровню людей. Это не значит, что экзотерическое толкование — ложно, оно истинно, но эта истина дана в меру ее «вмещения» в обычное сознание людей. Есть, однако, «вещи», которые, как известно из Нового Завета, мир вместить не может…

Леонтьев близок к Генону скорее в смысле беспощадной критики «современного мира», к которому Леонтьев испытывал отвращение, связанное с пониманием его сути. Это понимание было скорее интуитивным, чем интеллектуальным в высшем смысле этого слова (Рене Генону же удалось тотальное обоснование всей профанации и духовного невежества современной науки, психологии, философии, социальных движений, и, более того, ему удалось точно расшифровать тайный смысл этой контртрадиции, показать, к чему это неизбежно рано или поздно приведет). Естественно, что под «современным миром» и Леонтьев и Генон имели в виду западную цивилизацию.

Леонтьев надеялся на Россию и Восток, ибо там — и в России, и на Востоке — сохранялась еще живая духовная Традиция и жизнь Духа. Он любил Россию — не «саму по себе» (в этом была его особенность), а только потому, что она была Хранительницей Традиции (здесь, на мой взгляд, он ошибался), ибо особенно в России дух дышит, где хочет, а не только в «организованной» Традиции, и Россия, по существу, неотделима от Духа, какие бы странные формы он ни принимал. Тем не менее черты «гниения» Леонтьев видел уже в самой «официальной» исторической России и чувствовал приближение катастрофы.

«Соединим ли мы эту китайскую («вечную», «стабильную» — Ю.М.) государственность с индийской религиозностью?» — писал Леонтьев и продолжал: «заразимся ли мы могучим, мистическим настроением Индии?»

Его мысли все время обращались на Восток, и он был один из тех мыслителей, писателей России, которые чувствовали присутствие непомерных духовных сокровищ Востока, Индии прежде всего.

Г. Федотов и И. Ильин позднее продолжали развивать русскую идею. (В частности, Г. Федотов подчеркивал различие свободы и воли для русского духа.) Их работы достаточно известны, но принципиальный вклад внесли ранние славянофилы (особенно Хомяков), Данилевский, Леонтьев и Бердяев. Многое было сделано и другими русскими философами, но в иных направлениях, не вполне русской идее, но это уже не наша тема.

Конечно, тайное присутствие русской идеи, хотя бы в ее неожиданно-скрытой форме, чувствовалось практически почти в любых течениях русской философии, в том числе и в пресловутом «западничестве» (которое на самом деле мало напоминало «Запад»). Знаменательны известные признания такого ярого «западника», как Герцен, который после того, как всерьез (а не сторонкой) пожил на Западе, стал фактически «антизападником». Ему нельзя отказать в реалистическом видении: «В нашей жизни, в самом деле, есть что-то безумное, но нет ничего пошлого, ничего косного, ничего мещанского», — заключал Герцен. «Мещанство — окончательная форма Западной цивилизации» таков его вывод. И этот же философ-«западник» писал о тайной внутренней силе, которая сберегла русский народ «вне всяких форм и против всяких форм» (Эхо. 1986. № 14. Париж).

Итак, русская философия и метафизика должна, конечно, продолжить прерванный свой путь, продолжить, вероятно, на новой и необычной основе. Но поиск России, «русскоискательство», я думаю, останется одной из главных ее сфер, ибо это «русскоискательство», несмотря на все свои прорывы и успехи, только начато…

Данный текст является ознакомительным фрагментом.