Об образовании и бюрократии

Об образовании и бюрократии

Оппонент. Православие находится с бюрократией в тех же отношениях, что протестантизм — с рынком: они идеально подходят друг другу…

О. М. «Система от предписания переходит к расписанию» — говорил Бодрийар о современном обществе. Государство больше не хочет заботиться об образовании, потому что определенный тип, получаемый в процессе образования, не является условием господства. Условие господства — многообразие типов и их различия. Условие — это difTerance, причем развитый difTerance. Государство легитимирует себя как то, что способно обуздать хаос. Следовательно, хаос должен исподволь воспроизводиться системой как условие ее легитимации. Должен работать своеобразный «Хаоспром», который тут же обуздывает хаос новой, постоянно меняющейся формой духа, идеологией (кстати, и слово «газ» есть синтез слов «дух» — гейст и хаос).

Производство difTerance требует многообразия вузов, предметов, систем обучения, контекстов внешних для образования влияний. Отсюда — открытость системы образования всем ветрам: капиталу, политике, искусству, паранауке (вплоть до оккультизма), религии и сектам, болонскому процессу. Отсюда открытость всем методикам: everything goes! Отсюда постоянные реформы образования и изменения критериев. Реформы порождают различия между учениками и учителями, между поколениями учеников.

Поскольку различия могут производиться за счет структурной деятельности, за счет реформ и управления, манипуляции требованиями к образованию, а не за счет усилий самих учителей в процессе обучения, то государство отказывается и от обеспечения бесплатного образования, от стипендий (на которые можно жить), от высоких зарплат преподавателям и ученым.

«Образование теперь нужно не нам, а вам, поэтому не мы, а вы за него и платите, — говорит власть, — мы обеспечиваем лишь различия и закрепляем их в символических формах (документы, сертификаты и проч.), мы обеспечиваем право на выбор, право на differance».[5]

Настоящее образование сегодня, как в греческом полисе, где не было «государственного университета», получается на разнообразных семинарах, тренингах, курсах каких-нибудь гуру, в практической работе в компании или на производстве, в чтении книг частным образом, тогда как «обязательное образование» симулируется. Симуляция и дифференциация поддерживают друг друга.

Современное образование есть изображение образованности, которая давно уже отменена системой и не ценится ею. Отсюда и стагнация, невозможность ожидать технических, научных, социальных и гуманитарных инноваций, разговор о которых только изображает то, что он отменяет.

Бюрократия или ограничение каждого элемента системы «сдержками и противовесами», как несущего потенциальную угрозу системе (повышение комплексности, сложности системы за счет новых связей элемента, ограничения его свободы), возникает в обществе, где образование игнорируется или переориентируется на производство различий.

Если представлять, что на месте каждого чиновника может оказаться дьявол (то есть тот, кто своей нечестностью или некомпетентностью может нанести вред системе), то естественно, надо всеми способами ограничивать его свободы. Регламентировать, связывать сдержками и противовесами, ставить под контроль народа, что в результате повышает комплексность и дает возможность оппортунистического поведения, симуляции деятельности, перекладывания ответственности и проч. При этом предположение «потенциального вреда» действует как самосбывающийся прогноз: чем больше мы предполагаем в чиновнике потенциального дьявола, тем больше громоздим сдержки и противовесы и тем больше реальных дьяволов получаем.

Обратная стратегия состоит в том, чтобы предполагать (или сформировать) в каждом ангела и наоборот, давать ему максимум ответственности и свободы (как говорили греки: «честным людям не нужно много законов»). Православие родилось и действует в рамках стратегии: «воспитай святого и полностью доверься ему». Для него существенно воспитание и образование. Бюрократическое же государство возникает в рамках стратегии: «воспитай различных и ограничивай их, не давай им ничего сделать».

Православие в принципе не понимает, зачем плевать на воспитание, мучить систему образования реформами, плодить дьяволов, а потом не доверять им, придумывать, как с ними бороться («борьба с коррупцией!») и как их ограничивать («власть под контроль народа!»), если лучше с самого начала все внимание отдать образованию, чтобы воспитывать святых, а потом, наоборот, облечь их полным доверием и властью, убрав лишнюю регламентацию и сделав невозможным оппортунистическое поведение.

Естественно, настоящая бюрократия с недоверием относится к православному типу святости, который рассматривается не как абсолютный, а как один из возможных, одно из многих различий (опасное еще и тем, что выдает себя за единственное), а то и вообще как нечто симулированное. Такой подход говорит больше о том, кто смотрит, нежели о наблюдаемом, а также о постмодернистской бюрократии, чем о Православии. Имеющийся же в России ренессанс Православия скорее способствует дебюрократизации. Там, где Православие проникает в государство, оно отменяет рациональное поведение бюрократа (которое в данных условиях может привести только к оппортунизму) и заставляет принимать решение по совести, вне рамок инструкций и полномочий. Благодаря таким (и иным) внесистемным стимулам, система что-то вообще делает, а не работает вхолостую, не является чистым симулякром.

Бюрократия идеально соотносится с экспертократией. Эксперты возникают там, где уже велика комплексность системы, они есть те, кто спекулируют на комплексности, как бы упрощая ее, чтобы затем снова породить. В обществе, живущем по совести или по справедливости, вообще там, где есть простая ясность самого глубокого и великого начала, никакие эксперты не нужны. Эксперты спекулируют на тяге к простоте в условиях сложности.

Во всех великих исторических обществах (например, в древнем Китае, древнем Израиле, древней Греции) правили не эксперты, а поэты, пророки, святые и философы. Была система, которая их систематически порождала. Современная система производит различия (информационный мусор) и специалистов по их упаковке и утилизации (экспертов). В противном случае общество задохнулось бы от отходов собственной жизнедеятельности.

Когда Платон говорил, что государством должны управлять философы, это было не просто лоббированием интересов определенной профессии или личными амбициями. Философ есть тот, кому, во-первых, можно доверять по причине его полной неангажированности материальными благами, суетной славой, во-вторых, он всю жизнь экзистенциально проживает в постоянной кризисной ситуации и принимает решения в отсутствие регламентации.

Реальное управление и есть управление в отсутствие регламентации и в кризисной ситуации. Греческие философы в полисах воспитывали философов и вручали им власть, а не громоздили законы и инструкции. Они знали: в каждый отдельный момент управления каждая отдельная голова примет нужное и правильное решение, лучшее, чем некий обший закон или инструкция. Если эти не смогут принять лучшего решения, значит, вообще не сможет никто. В древнем Китае чиновник, прошедший через систему поэтических, философских и юридических экзаменов, получал всю полноту власти на данной территории. Единственный пункт, который он обязан был согласовывать с императором, — смертный приговор. Никаких сторонних виз, контроля, комиссий, сдержек и противовесов и проч. Если не доверять, то зачем было учить?

Заменить человека в управлении функцией, регламентизировать и кибернетизировать деятельность управленца — это утопический проект по превращению человека в машину и по постановке машины над человеком. Чем серьезнее этот проект осуществлялся в истории, тем дальше от власти оказывались философы. Сегодня в экспертократической бюрократической системе этот проект не просто умер, он мумифицировался (мумия есть симулякр), а затем еще и зомбировался (зомби — искусственно оживленные мертвые). Система изображает то, что отменяет.

Оппонент. Что же тогда может быть источником настоящих инноваций и как победить симуляцию?

О. М. Симуляция есть там, Где заранее выставлены критерии, которым должен соответствовать ответ. Под эти критерии все и подгоняется. Там, где нет заранее известных критериев, невозможна и симуляция. В случае необходимости все же пройти какой-то экзамен человек вынужден принимать на себя максимум возможных компетенций, то есть старается быть готовым ко всему. Но возможно ли в наше время, время избытка всевозможного информационного мусора, господства разнообразия знать ВСЕ?

Да, если речь идет о старой доброй философии, которая (вспомним гераклитово «многознание уму не научает») во все времена была способом жизни в информационном мусоре и одновременно способом борьбы с ним. Старые метафизические системы, ведомые вопросом: «Почему есть сущее, а не наоборот Ничто?», охватывали в этом вопросе ВСЕ сущее, и искали принцип его существования. Меняя этот принцип, они порождали и метафизические инновации, которые становились основой для всех прочих инноваций. При этом именно философия заявляла, что «она знает, что ничего не знает».

Философия могла бы дать новую вариацию старого вопроса, пойти к условиям его возможности, которая ставила бы пред-вопросы (типа «что есть Бытие?»). Импульсы, полученные от такой философии, могли стать если не фундаментом действительно новой цивилизации, то, по крайней мере, вирусами, которые бы заставили мутировать нынешнюю культуру.

Инвестиции в философию — единственные инвестиции, которые могут привести к инновациям. Философия — единственное место в системе, откуда можно ждать истинных инноваций. Философ «содержит» в себе журналиста (знание обо всем, вопрошание, открытость) и эксперта (знание глубокое, принципиальное, умение различать важное и неважное). Именно поэтому философ может вывести из тупика медиакратии и экспертократии.

Раньше за основу была взята парадигма «образования», функционирующего как самосбывающийся прогноз, осуществляющий, тем самым, управление будущим. На самом деле выставляемый образованием «образ» отсекает ненужные образы будущего и ориентирует человека в направлении «правильного образа». Институтом, который соответствует этой парадигме, является университет «гумбольтовского типа».

Поскольку мы являемся свидетелями кризиса «гумбольтовского университета», может возникнуть иллюзия, что коль скоро с господством «определенного образа» покончено, то будущее избавляется от своих оков и имеет некие вариативность и открытость.

Однако вместе с отменой определенного будущего было отменено и будущее вообще (инновации стали порождением различий и перетасовкой прошлого, симуляцией), так как неопределенного, вариативного будущего, по всей видимости, не бывает.

Известно, что из «теории относительности» Эйнштейна следует интересный парадокс. Если тело движется быстрее скорости света, оно оказывается в пункте назначения ранее, чем начало движение из стартовой точки. Поскольку это считается невозможным, то, следовательно, быстрее скорости света двигаться и нельзя. Однако философы знают: быстрее скорости света движется мысль (например, в вопросе: «Почему есть сущее, а не наоборот Ничто?» я мгновенно охватываю все сущее: и самое великое, и самое малое, от квазаров до «бизонов Хиггинса», и прошлое, и будущее — выхожу за границы любого сущего). Раз так, то человек, как мыслящее существо, все время находится уже в точке назначения пути, который еще не начинался.

Наше прошлое и настоящее есть последствия сбывания будущего, которое еще не началось. Поэтому будущее и кажется нам неопределенным, его действительно еще нет. Это, однако, не значит, что мы можем сами формировать его как заблагорассудится, навязывать ему образ или «освобождать» путем отмены навязывания образов.

Будущее есть в прошлом и настоящем, но не в качестве предмета для подражания или продолжения начатой тенденции. Не будущее, а именно настоящее и прошлое двусмысленны и вариативны. Причем, вариативны и двусмысленны именно они сами, а не их оценки. Никакие оценки не могли бы быть различными, если бы не были фундированы в неоднозначности самого предмета. Например, жесткие темпы коллективизации и индустриализации в СССР были изначально рискованными и двусмысленными. Победа 1945 года сделала их по видимости однозначными. Без них как бы не было и победы (хотя на самом деле без победы, как поставленной цели, совпавшей со сбывающимся будущим, судьбой истории, не было бы и жертв во имя нее). Но попытки отменить результаты той победы после поражения в холодной войне во времена Горбачева вернули политике 1930-х годов ее неоднозначность.

История движется по пути все большей однозначности, и «наличие» прошлого и настоящего — залог сбывающегося будущего: то, что кончается, должно когда-нибудь начаться. Это начало движет людьми, именно поэтому они вообще способны хоть что-то начинать. Воля к началу есть воля к такому событию или решению, которое будет выглядеть как венец и цель предшествующей истории, как ее разгадка, придающая всему пути смысл и однозначность. Решение, которое носит черты такого события, провоцирует человека его принять, часто даже вопреки собственным мелким целям, прогнозам и желаниям. Получается, что способность увидеть будущее есть одновременно вместе со способностью видеть прошлое и настоящее внутри их логики, или скорее судьбы. Оторванность от настоящего прошлого отрывает и от настоящего будущего.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.