ПА-ДЕ-ДЕ С ВСЕСИЛЬНЫМ КГБ

Эта трагическая история, полная трусливой лжи, мерзких оговоров, низкой клеветы, глупой самоуверенности и абсолютной бездарности работников спецслужб началась в июне 1961-го и закончилась в конце прошлого века.

Передо мной Заключение по материалам уголовного дела, архивный № 50 888, утвержденное старшим помощником Генерального прокурора Российской Федерации Г. Ф. Весновской. Касается оно бывшего артиста Ленинградского театра оперы и балета им. Кирова Рудольфа Хамитовича Нуреева. И хотя этот документ не так уж и велик, читать его будем по частям, ибо в каждой из них звучит голос эпохи — той, когда уверенные в своей безнаказанности вожди, секретари, председатели и всякого рода начальники и начальнички могли делать что угодно и где угодно, и нынешней — когда, что бы ни говорили, во главу угла ставится закон и право.

Итак, первая часть этого жестокого и, не боюсь этого слова, бесчеловечного документа.

«Приговором Судебной коллегии по уголовным делам Ленинградского городского суда от 2 апреля 1962 года Нуреев Р. Х. по ст. 64 «а» УК РСФСР с применением ст. 43 УК РСФСР осужден к 7 годам лишения свободы с конфискацией имущества по обвинению в том, что находясь в гастрольной поездке в составе балетной труппы Ленинградского театра оперы и балета им. Кирова во Франции, отказался возвратиться из-за границы в СССР при следующих обстоятельствах.

16 июня 1961 года по окончании гастролей в Париже Нуреев вместе с труппой прибыл в аэропорт, чтобы лететь в Лондон. Перед посадкой в самолет директор театра сообщил Нурееву, что по указанию Министерства культуры СССР ему надлежит убыть в Москву для участия в концертных выступлениях, в связи с чем его вылет в Лондон отменяется.

Вместо выполнения этого распоряжения Нуреев обратился к французским властям с просьбой о предоставлении ему политического убежища и от возвращения в Советский Союз в беседе с представителями посольства и руководителем труппы отказался. Отказ Нуреева возвратиться в СССР был использован буржуазной прессой для клеветнической кампании, чем нанесен значительный ущерб интересам Советского Союза.

Факт отказа Нуреева возвратиться в СССР доказан материалами дела».

Такой факт, действительно, доказан. Но что предшествовало решению Нуреева не возвращаться в Советский Союз? Чем оно вызвано? Не подтолкнул ли его кто-то и не было ли примитивной провокации? Чтобы ответить на эти и многие другие вопросы, Управление КГБ по Ленинградской области возбудило уголовное дело, которое принял к своему производству капитан Валдайцев. А обвинялся Рудольф Нуреев, ни много, ни мало, в измене Родине, и в постановлении об избрании меры пресечения в случае его появления на территории Советского Союза предписывалось подвергнуть Нуреева заключению под стражу. Так что ситуация была далеко не шуточной, а за измену Родине, в соответствии со статьей 64 «а», Нуреева ждал смертный приговор.

Как водится, следователь начал с допроса свидетелей. Одной из первых в так называемый Большой дом была приглашена сестра Рудольфа — Роза, педагог по образованию. Она рассказала об отце, который прошел всю войну, о матери, которая в труднейших условиях эвакуации тянула четверых детей, о том, что свое первое жилье, тринадцатиметровую комнату на шестерых, они получили уже после возвращения отца с войны.

— Танцевальное дарование брата обнаружилось еще в детском саду, — продолжала Роза, — но родители категорически запрещали ему посещать хореографический кружок. Еще больше обострились отношения в его школьные годы: и в Дом учителя, и во Дворец пионеров Рудольф бегал тайно от родителей, а я, как могла, его прикрывала. Потом на него обратил внимание балетмейстер Уфимского театра оперы и балета — он предложил брату место в театре. Родители — ни в какую! И тогда я в открытую пошла против них и настояла на том, чтобы Рудольф занимался любимым делом. Так, в шестнадцатилетнем возрасте он поступил в балетную труппу театра, а учиться перешел в вечернюю школу.

— А как он оказался в Ленинграде?

— В 1955-м в Москве проходила декада Башкирского искусства. Рудольфа заметили и московские, и ленинградские хореографы — учиться его приглашали и те, и другие. Брат выбрал Ленинград. В училище его зачислили сразу в шестой класс, а через две недели перевели в восьмой. В 1958-м он сдал выпускные экзамены и был приглашен в Кировский театр.

— А что вы можете сказать о его политических взглядах?

— Ничего. По-моему, их у него вообще не было. Наверное, это прозвучит слишком красиво, но он жил искусством и ради искусства. Судите сами. За два года он подготовил десять ведущих партий в балетных спектаклях Кировского театра. Мало кто знает, но за это же время он научился играть на пианино, а после гастролей в Египте, не желая, как он говорил, быть глухим, засел за английский и довольно быстро его освоил. Я уж не говорю о том, что Рудольф не вылезал из музеев, театров и филармонии. Иначе говоря, он прекрасно понимал ущербность своего провинциального воспитания и, не жалел сил, ликвидировал многочисленные пробелы. При такой занятости, как вы понимаете, ему было не до политики.

— Говорят, у него был довольно сложный характер?

— Да кой там сложный?! Он очень добрый, честный, заботливый, принципиальный парень. К тому же очень гордый и, видимо, из-за этого легко уязвимый… Не стану скрывать, что Рудольф довольно вспыльчив, закипеть он может мгновенно — и в такую минуту может нагрубить, а то и оскорбить. Остывает, правда, очень быстро и начинает маяться, сожалеть и раскаиваться. Уверена, что и решение остаться во Франции он принял в состоянии аффекта и сейчас рвет себе сердце, не зная, как выпутаться из этого положения. Ни секунды не сомневаюсь, что если ему помочь, Рудольф вернется на Родину.

Помогать капитан Валдайцев никому не собирался и потому задал типично чекистский вопрос.

— Известны ли вам близкие связи Нуреева?

— Что вы имеете в виду? — не поняла Роза.

— Его друзья, подруги… Короче говоря, круг общения.

— Поклонников и поклонниц было множество, а вот друзей, к великому сожалению, не было. Единственным по-настоящему близким человеком Рудольфу был Пушкин.

— Кто-о?

— Пушкин. Точнее, Александр Иванович Пушкин — он был педагогом брата в училище. Насколько мне известно, Пушкин продолжал с ним заниматься и в театре. Пушкина Рудольф любил и уважал, как никого на этом свете… Других, как вы говорите, близких связей я не знаю.

Как вы понимаете, Александра Пушкина немедленно вызвали в Большой дом и учинили довольно продолжительный допрос. Трудно сказать, чем руководствовался следователь, задавая нелепейший по своей сути вопрос (скорее всего, его так учили), но он его задал.

— Вы знаете Рудольфа Нуреева?

— Конечно, знаю, ведь он был моим учеником. Три года Рудольф занимался в моей группе в училище, а после поступления в театр регулярно посещал мой класс усовершенствования солистов театра.

— И что вы можете о нем сказать?

— Талантливейший человек! Таких одаренных людей я никогда не видел. К тому же, он очень упорный и целеустремленный парень. За три года окончить полный курс хореографического училища, в тот же год стать солистом одного из популярнейших театров мира, станцевать ведущие партии в десяти спектаклях, стать лауреатом конкурса в Москве, а затем и на фестивале в Вене — согласитесь, что такое далеко не каждому по плечу. А если учесть и жуткую травму, которую получил на одной из репетиций, то можно себе представить, какой ценой давались Рудольфу все эти достижения.

— Травма? Что за травма?

— Он подвернул ногу и не мог ходить. Жил он тогда в общежитии, ухаживать за ним было некому, и мы с женой взяли его к себе. Относились к нему, как к родному и близкому человеку. Он нам платил тем же. Мы так привыкли друг к другу, что даже когда Рудольф получил комнату, то переезжать туда не стал, а поселил в ней сестру. Так мы и жили, можно сказать, одной семьей до самого отъезда Рудольфа на гастроли в Париж.

— А что вы можете сказать о его характере?

— Вспыльчивый, но отходчивый. Он из тех одаренных людей, которые требуют индивидуального подхода. Я это понимал, и, видимо поэтому никаких проблем в общении с Рудольфом у меня не было.

— Почему, по вашему мнению, Нуреев решил изменить Родине и остался за границей? Ведь в театре его не зажимали, а наоборот, выдвигали, на конкурсы и фестивали посылали, за границу отпускали, комнату в Ленинграде дали… Чего ему не хватало?

— Вы правы, внешне все было нормально. Но никто не знает, что творилось в его душе… Я думаю, что решение остаться за границей Рудольф принял в состоянии аффекта, вызванного совершенно неожиданным изменением его маршрута.

Александр Иванович прекрасно понимал, где находится и с кем беседует, поэтому не стал называть вещи своими именами. «Изменение маршрута» звучит достаточно завуалированно, а на самом деле была бездарнейшим образом подготовленная акция по доставке Нуреева в Москву и, не исключено, преданию его суду. Теперь, по прошествии сорока лет, когда совершенно секретные документы стали достоянием гласности, это не вызывает никаких сомнений.

Так что же натворил один из самых талантливых танцовщиков Кировского театра? Какие он выдал секреты, какие продал тайны, чем подорвал могущество надежды прогрессивного человечества, великого и грозного Советского Союза?

Ответы на эти вопросы есть. Они — в объяснительных записках и протоколах допросов артистов, рабочих и представителей администрации Кировского театра.

«Артист балета прыгает к свободе»

Под таким заголовком десятка два газет, разумеется, западных, рассказали тогда о совершенно неожиданном поступке Нуреева. На самом же деле никаких прыжков не было, ни о какой свободе он не думал и руководствовался только одним — страхом, жутким страхом оказаться в лапах КГБ. И хотя на дворе была так называемая «оттепель», Рудольф прекрасно понимал, что означает изменение его маршрута, что в лучшем случае его ждет увольнение из театра, а в худшем — тюремная камера, ведь от статьи 121-й ему не отвертеться, а это лишение свободы на срок до пяти лет. Так что выбирал он свободу не в политическом, в чисто физическом смысле слова — он не хотел жить за решеткой. Не будем лукавить, оставаясь на Западе, Нуреев выбирал и другую свободу — свободу общаться с кем угодно и сколько угодно, причем, в чисто сексуальном смысле слова. Уже в те годы геи на Западе любили друг друга, никого и нечего не опасаясь, а в Советском Союзе специально для них существовала 121-я статья Уголовного кодекса РСФСР.

А теперь — об операции, проведенной сотрудниками КГБ. Началась она 15 июня, когда в посольство СССР во Франции вызвали директора театра Георгия Коркина и сотрудника КГБ Виталия Стрижевского, который числился заместителем руководителя гастрольной поездки.

Вот что рассказал об этом следователю сам Коркин. Кстати говоря, в Большой дом он явился уже как бывший директор. И хотя Георгий Михайлович в цепочке безответственных лиц, занимавшихся вывозом Нуреева, был самым последним, наказали, как водится, прежде всего «стрелочника».

— Гастроли в Париже заканчивались 15 июня, а 16-го утром мы должны были вылететь в Лондон. И вдруг, в последний день пребывания во Франции, ни свет, ни заря меня вызвали в посольство. Именно вызвали, а не пригласили! Вместе со мной затребовали и Стрижевского. Примчались, ждем… Я-то думал, что будут хвалить за успешные выступления, а нам объявили, что есть решение Москвы (именно так и сказали — Москвы, а не министра культуры или кого-либо еще) о немедленном откомандировании Рудольфа Нуреева в Советский Союз. Я пытался возражать, говорил, что Нуреев блестяще танцевал в Париже, что о нем писали все французские газеты, что его с нетерпением ждут в Лондоне, что его отсутствие скажется на выступлениях всей труппы, но мне в категорической форме заявили, что это решение окончательное и обсуждению не подлежит.

— И как вы действовали?

— Так, как мне велели. А сценарий, должен вам сказать, был довольно странный: мне было предложено объявить об этом решении в аэропорту, в тот момент, когда вся труппа будет проходить паспортный контроль перед посадкой на лондонский самолет. Я считал, что это неразумно, что это не только повергнет в шок самого Нуреева, но и может вызвать международный скандал — ведь вокруг огромное количество иностранцев, и мы не в Шереметьеве, а в Ле-Бурже. Но меня никто не слушал.

Рано утром вся труппа отправила свой багаж на лондонский рейс, среди прочих были и чемоданы Нуреева. В них, кстати, ничего не было, кроме театральных костюмов и… игрушек. Да-да, детских игрушек! Судя по всему, в родительском доме их не хватало, и теперь Рудольф восполнял для себя этот недостаток.

Перед выходом на летное поле я вызвал Нуреева из очереди и сказал, что его срочно отзывают в Москву для участия в очень важном концерте. С ним летит один из администраторов, переводчица и двое рабочих сцены. «Этого не может быть!» — воскликнул Нуреев. Ему сразу сделалось плохо, он сильно побледнел, ослаб и едва не упал. Подбежали наши люди, стали его успокаивать, станцуешь, мол, в Москве и прилетишь в Лондон, но Нуреев, казалось, ничего не слышит.

— Да-да, его состояние было близко к обморочному, — подтвердил Виталий Стрижевский. — Потом он пришел в себя, говорил, что не хочет в Москву, что хочет быть с труппой и должен выступать в Лондоне. Мы просили его взять себя в руки, понять, что Москва есть Москва и мы ничего сделать не можем, что концерт в столице очень представительный, что билет на рейс Москва — Лондон для него уже заказан… На какое-то мгновенье он в это поверил, стал сетовать, что его костюмы улетают в Лондон и в Москве ему не в чем будет танцевать. Тем временем заканчивалась посадка на лондонский самолет и Нуреев попросил разрешения попрощаться с труппой. Вместе с работником посольства Романовым я проводил его к самолету, он со всеми тепло попрощался — и мы вернулись в зал ожидания. В мою задачу входило обеспечить посадку Нуреева в самолет Аэрофлота, а потом догонять труппу.

Мы зашли в кафе, заказали кофе, но Нуреев пить отказался. Он был страшно взвинчен и нервозен, поэтому мы не спускали с него глаз. И вдруг в кафе появилась Клара Сэн! Нуреев вскочил и подбежал к ней.

— Кто такая Клара Сэн? — уточнил следователь.

— Его поклонница, — ответил Стрижевский. — Молодая, красивая девушка, по слухам, дочь чилийского миллионера. Она не отходила от Нуреева чуть ли не с первого дня гастролей. Мы считали, что именно из-за нее он пропадает по ночам и в гостиницу возвращается под утро.

— Вы знали об его отлучках и ничего не предпринимали? — посуровел следователь.

— Как это не предпринимали?! — возмутился Коркин. — Еще как предпринимали! Я не раз с ним беседовал на эту тему, требовал, увещевал и даже угрожал. И, знаете, что он мне отвечал? «Если вы подчините меня общей дисциплине, я покончу жизнь самоубийством!» Каково, а?! Между нами говоря, на будущее я решил никогда больше не брать его за границу.

— Я тоже делал ему замечания, — поддержал Стрижевский, — просил не пропадать по ночам и прекратить общения с сомнительными личностями. На что он отвечал, что лучше вообще не жить, чем жить по регламенту.

Капитана Валдайцева очень интересовало, что это за сомнительные личности, из-за лишения общения с которыми Нуреев готов был покончить жизнь самоубийством. Ответить на этот вопрос не смог ни главный художник театра Симон Вирсаладзе, ни заведующий балетной труппой Владимир Фидлер, ни главный администратор Александр Грудзинский. Совершенно неожиданно, назвав вещи своими именами, все прояснила партнерша Нуреева, известная балерина Алла Осипенко.

— Хочу подчеркнуть, — сказала она на допросе, — что Нуреев был только моим партнером, и никаких личных отношений у меня с ним не было… Да и не могло быть, — добавила она после паузы. — Не могу не отметить, что за дерзость, грубость и зазнайство в коллективе его не уважали. Хамил он буквально всем. Авторитетов для него не существовало. Нуреев знал, что он талантливый и одаренный танцовщик. Знал, и беззастенчиво этим пользовался, считая себя незаменимым. Однажды он даже нахамил постановщику «Легенды о любви» Юрию Григоровичу, и тот снял его со спектакля.

Точно так же он вел себя и в Париже: из-за съемок в рекламном ролике не постеснялся сорвать очень важную репетицию со мной. В гостинице мы его почти не видели — все время где-то пропадал. Очень скоро мы узнали, где именно: среди его поклонников было много лиц с отклонениями от нормы, то есть гомосексуалистов.

Так вот в чем, оказывается, дело! Значит, всему виной не юная миллионерша, а старые гомосексуалисты! Это они сбили Нуреева с истинного пути, это они вынудили кагэбэшников принимать срочные меры для спасения советского гражданина от их тлетворного влияния. Но, как я уже не раз говорил, операция была разработана бездарно, и Нуреев ускользнул: как ни грустно об этом говорить, ускользнул на свою погибель.

А тогда, в июне 1961-го, события в Ле-Бурже развивались стремительно и, что самое главное, не соответствуя никакому сценарию.

— После того как Нуреев поговорил с Кларой, он вернулся к нам и присел на подлокотник кресла, — рассказывал на допросе Стрижевский. — Клара куда-то ушла, но вскоре снова вернулась. Нуреев опять подбежал к ней, о чем-то коротко поговорил, вернулся и как-то весь сжался. Я спросил, что ним, почему на нем лица нет? Он молчал. А потом, вдруг, вскочил и быстро двинулся из кафе. Я — за ним. «Куда ты? — спросил я. — Вернись. Скоро самолет на Москву». Он пробормотал что-то нечленораздельное, из чего я понял только то, что он что-то решил, что его решение окончательное и бесповоротное и он его не изменит.

О каком решении шла речь, я так и не понял, тем более, что откуда-то появилось шестеро полицейских в форме, один в штатском, они скрутили мне руки и оттеснили от Нуреева. Воспользовавшись этим моментом, Нуреев исчез в одной из многочисленных комнат. Мы с Романовым пошли туда же, заявили протест и позвонили в наше посольство. Вскоре приехал генеральный консул и нам дали возможность поговорить с Нуреевым. Мы умоляли его одуматься, объясняли, что его поступок не что иное как измена Родине, что он наносит непоправимый ущерб театру, родственникам и самому себе, что он просто-напросто губит свою жизнь. Но Нуреев, как заведенный, твердил, что в СССР возвращаться не желает.

И тогда я предложил ему то, что надо было делать в самом начале всей этой истории. Я сказал, что пусть меня уволят, но я беру ответственность на себя и предлагаю первым же рейсом вылететь в Лондон, продолжить гастроли с театром и уж потом, вместе со всеми вернуться в Москву. Нуреев задумался, а затем сказал, что это ловушка, что он перестал верить людям, что своего решения не изменит и просит прекратить встречу.

Нас тут же выставили, но мы не оставили попыток отговорить Нуреева и попросили пустить к нему нашего осветителя Сергея Мельникова, у которого с Нуреевым были более или менее приличные отношения.

— Рудольфа я нашел в весьма и весьма растрепанных чувствах, — рассказывал несколько позже Мельников. — Я объяснил ему, что ошибку еще не поздно исправить, что власти его поймут и, конечно же, простят, тем более, что Стрижевский предлагает отправиться в Лондон, где ждут многочисленные почитатели его таланта. «Поздно, — сказал Нуреев. — Уже поздно. Я подписал прошение о предоставлении мне политического убежища». Конечно же, я сказал, что черт с ней, с этой бумагой. Дело не в ней, а в том, что если он не вернется, большие неприятности ждут всех его родных и знакомых. «Это я прекрасно понимаю, — бросил он. — Но мне никого не жалко. Никого, кроме Пушкина… Я знаю, что делаю и на что иду. А возвращаться мне нельзя. Теперь, когда меня можно обвинить в измене Родине, они могут меня расстрелять». «Бог с тобой, за что? — возражал я. — Ты же никого не продал и не предал». «Они знают, за что, — мрачно заметил Рудольф. — И в Союзе мне не жить — расстреляют, и здесь — скорее всего, покончу с собой». «Не дури! — вскочил я. — Брось ты этот Париж и, айда домой!»

Он тоже встал, обнял меня, заплакал и вроде бы даже сделал движение в сторону двери, но полицейский схватил меня за плечи и выпроводил из комнаты. У меня создалось впечатление, что Рудольфа можно было уговорить вернуться на Родину, но он боялся, очень сильно боялся самого сурового наказания.

К такому же выводу пришел и Александр Грудзинский, не побоявшийся заявить: «Я считаю, что этот позорный случай не произошел бы, если бы Нурееву не предложили в столь грубой и нетактичной форме вернуться в Москву. Если на то пошло, то ничего бы не случилось, если бы он улетел в Лондон, а оттуда вместе с театром вернулся бы в Москву. Если уж так понадобилось, то арестовать его можно было и после гастролей».

Золотые слова! Но сказаны они, к великому сожалению, не тем руководителем КГБ, который отдавал приказ о немедленной доставке Нуреева в Москву, а простым театральным администратором, который на поверку оказался куда мудрее и, если хотите, профессиональнее высокопоставленного чиновника с Лубянки.

Но… дело сделано. Рудольфа Нуреева спровоцировали на впоследствии оказавшийся трагическим поступок. Французские газеты захлебывались от восторга, рассказывая о «прыжке артиста к свободе», о его баснословном контракте с труппой де Кюэваса, который подписала лично маркиза де Кюэвас-Рокфеллер, о его успехе в первом же спектакле труппы.

В довольно сложном положении оказались советские дипломаты. Они писали ноты, заявляли протесты, давали лживые интервью, но успокоить мировую общественность не удавалось еще довольно долго. Само собой разумеется, копии этих материалов немедленно отправлялись в Москву. Один из них, своеобразный отчет первого секретаря посольства СССР во Франции М. Ф. Клейменова, представляет несомненный интерес.

«Вскоре после прибытия в Париж Ленинградской балетной труппы, в театральных и газетных кругах стали ходить слухи о том, что один из главных артистов труппы Нуреев (азиатик, как его называли в этих кругах) недоволен своей жизнью и подумывает о невозвращении на Родину. Эти слухи привели к тому, что на него началась подлинная охота с целью убедить его остаться во Франции.

Искусителями при этом руководили разные мотивы. Парижские газеты сообщили по этому поводу много неверных сведений, вроде романа Нуреева с француженкой или даже англичанкой. На самом деле погоня за Нуреевым шла по трем линиям, причем ни одна из них не имела политической окраски.

Наиболее активную роль в попытках сманить Нуреева играл Пьер Лакотт — балетный предприниматель, неоднократно прогоравший, но продолжающий вести широкий образ жизни. Источники его богатства известны: Пьер Лакотт — гомосексуалист, имеющий обширные знакомства в этом специфическом кругу, насчитывающем немало крупных промышленников, банкиров и всякого рода дельцов. Привлечение Нуреева в эту порочную среду сулило Лакотту немалые выгоды. Помогали Лакотту в его затее журналист Тевнон и балетный деятель Курнон, тоже гомосексуалисты.

Встречи между ними и Нуреевым проходили в ресторане «Пам-Пам», что на улице Обер, напротив здания Оперы. Свидетели утверждают, что Нуреев не шел навстречу Лакотту и даже не делал вида, что понимает, чего от него хотят.

Равным образом слабо Нуреев реагировал на особое внимание, которое проявляла к нему Клара Сэн, молодая, взбалмошная миллионерша, слишком часто менявшая любовников. Нуреев приглянулся ей с первого дня знакомства, и она не отставала от него ни на шаг, сопровождая его днем в прогулках по Парижу, а вечером — в ресторанах. По отзывам свидетелей, это внимание со стороны молодой, красивой и богатой женщины Нурееву явно льстило, но романтического сближения между ними никто не замечал.

Гораздо большее влияние на Нуреева оказал третий нажим, ведшийся не по гомосексуальной и не по женской линии, а в области весьма прозаической — чисто коммерческой. Этот нажим вели балерина Парижской оперы Клэр Мотт и руководитель балетной труппы маркиза Куэваса Ларрен. Труппа находилась накануне распада, им нужна была новая «звезда», и именно в таком качестве они видели Нуреева. Его захваливали, задабривали, пели дифирамбы, утверждая, что здесь его будут на руках носить, Америка осыпет золотом и, вообще, «Запад ждет Нуреева». Эти слова произвели на него особенно сильное впечатление.

В результате этой обработки Нуреев внутренне созрел для измены, но продолжал колебаться. План побега, который разработали представители всех трех «линий нажима», мог лопнуть в мгновенье ока, так как Нуреев все еще не принял окончательного решения. Лакотт утверждает, что не будь «счастливого обстоятельства», то есть неожиданно объявленного решения о возвращении Нуреева в Советский Союз, побег вряд ли бы состоялся. Об этом же говорил и Нуреев корреспонденту одной из газет. «Я в одно мгновенье понял свое положение: если вернусь, меня уже никогда не выпустят за границу. Выбора у меня не было. И я принял решение остаться».

По мнению известного в парижских артистических кругах Сержа Лифаря, своим поступком Нуреев погубил себя как артиста. Ни в Европе, ни в Америке он не найдет труппы, достойной его. А без твердой руки балетмейстера, без коллективной дисциплины он быстро распустится и так же быстро увянет.

Судя по всему, отдает себе отчет в этом и сам Нуреев. По рассказам лиц, находившихся в общении с ним, в течение первых семи-восьми дней после бегства он находился в подавленном состоянии, и к нему дважды вызывали врача. Репетиции, а затем торжественная обстановка выступления 23 июня в «Спящей красавице» несколько подбодрили его, но уже после третьего акта с ним приключился нервный припадок.

Теперь Нуреев высказывает недовольство своими партнерами, порядками в труппе и т. п. Он с нетерпением ждет возможности поехать в Америку, где, как он продолжает верить, его будут на руках носить».

Что касается балетной карьеры, то так оно и было: Нуреева носили на руках и в прямом, и в переносном смысле слова. Не было проблем и с деньгами — гонорары Нуреева достигли столь неправдоподобных величин, что он стал приобретать не только квартиры, картины, дворцы и ранчо, но даже целые острова. А вот в личной жизни счастья не было. Его любовники были один корыстолюбивее другого, к тому же изменяли ему направо и налево. Нуреев переживал, расстраивался искал утешения в дешевых притонах — и в конце концов подхватил СПИД. О том, что это СПИД, Нуреев понял далеко не сразу, хотя все признаки были налицо: он заметно похудел, стал страдать выпадением памяти, терять сознание…

Лишь через четыре года врачи установили диагноз. Когда Нуреев понял, что за беда на него свалилась, он не впал в отчаяние и не сложил руки. Лечился он довольно, своеобразно — изматывающим до потери пульса трудом. Он много танцевал, ставил спектакли, дирижировал оркестрами, мотался по всему свету и… жил. Врачи недоумевали: обычно вирус иммунодефицита расправляется с жертвой за год-два, а Нуреев сражался с ним восемь лет!

Как видите, проблем и забот у Рудольфа было предостаточно, и его совершенно не интересовала кагэбэшная возня вокруг его имени. Но машина репрессий была запущена, против Нуреева возбудили уголовное дело об измене Родине, а 2 апреля 1962 года состоялся суд. Суд как суд, с допросом свидетелей, выступлениями сторон и т. п. Но вот что знаменательно: даже представитель обвинения прокурор Ронжин нашел смягчающие вину обстоятельства. Вот что он, в частности, сказал.

— При вынесении приговора прошу учесть, что Нуреев молод, неопытен, имеет неуравновешенный характер. Со стороны наших работников были допущены неправильности при сообщении ему о вылете в Москву. Прошу определить ему минимальное наказание.

По большому счету, выступление прокурора — оглушительная пощечина КГБ. Ведь «неправильности» — это непрофессионализм, глупость и бездарность. Справедливости ради, надо сказать, что первые лица в руководстве КГБ довольно объективно оценили ситуацию, строго наказав, а то и уволив из органов участников этой операции.

Напомню, что в соответствии со статьей 64 «а» Нурееву грозил смертный приговор. Прокурор потребовал минимального наказания. А адвокат Отмегова попросила «определить Нурееву наказание ниже низшего предела с учетом личности и обстоятельств совершения преступления». Суд все это учел и, как мы уже знаем, приговорил Нуреева к семи годам лишения свободы с отбыванием в исправительно-трудовой колонии усиленного режима.

* * *

А теперь вернемся к тому документу, с которого начали этот рассказ. Но сперва — небольшой комментарий Г. Ф. Весновской.

— В середине июля к нам поступило письмо от сестры Рудольфа Нуреева — Разиды Евграфовой (Нуреевой) с просьбой о реабилитации брата. Как известно, Рудольф Нуреев умер в январе 1993 года и похоронен под Парижем на русском кладбище Сен-Женевьев-де-Буа. Уже будучи тяжелобольным, Нуреев трижды приезжал на Родину, в том числе как танцовщик и как дирижер. Гарантии его неприкосновенности были весьма зыбкими, ведь приговора Ленинградского городского суда никто не отменял. Разида Евграфова просила вернуть брату его доброе имя, тем более, что осенью этого года в Нью-Йорке состоится презентация книги Дианы Солвей «Рудольф Нуреев» и автор хотела бы внести коррективы, касающиеся несправедливого приговора. Мы рассмотрели это заявление и приняли соответствующее решение.

Вот оно, ото решение, исправившее роковую ошибку почти сорокалетней давности. Начнем с последней строчки первой части этого документа.

«Факт отказа Нуреева возвратиться из-за границы в СССР доказан материалами дела.

Вместе с тем, ответственность за это деяние, согласно действовавшему в тот период уголовному законодательству, могла наступить в случае, если оно было совершено в ущерб государственной независимости, территориальной неприкосновенности или военной мощи СССР. Однако в уголовном деле нет никаких данных о наступлении указанных выше последствий.

Что касается приобщенных к делу публикаций «буржуазной» прессы, которые, наряду со свидетельскими показаниями, положены в основу обвинения, то они освещают лишь имевший место факт отказа Нуреева возвратиться из-за границы в СССР и связанные с этим интервью, не содержащие враждебной информации, направленной против СССР.

При таких обстоятельствах в действиях Нуреева Р. Х. отсутствует состав вмененного ему в вину преступления, предусмотренного ст. 64 «а» УК РСФСР.

Кроме того, в соответствии с постановлением Конституционного Суда Российской Федерации от 20 декабря 1995 года по делу о проверке конституционности ряда положений ст. 64 «а» УК РСФСР, квалифицирующих бегство за границу или отказ возвратиться из-за границы как форма измены Родине, признаны не соответствующими статьям 27 (часть 2) и 55 (часть 3) Конституции Российской Федерации и утратившими силу.

С учетом изложенного, на Нуреева Р. X. распространяется действие Закона Российской Федерации «О реабилитации жертв политических репрессий».

Итак, Рудольф Нуреев чист. Отныне его имя принадлежит лишь богине танцев Терпсихоре, но никак не богине правосудия Фемиде.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.