ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Вечером двадцать первого сентября в «Новостях» зачитали президентский указ об отмене конституции и разгоне парламента. Олег стоял перед телевизором с чашкой в руке, нагнулся, чтобы сделать звук громче и плеснул чай на пол. Раздался телефонный звонок, и Аня быстро заговорила: – Алло! Ты слышал? Да? И что же теперь будет? А я не верила, когда ты об этом говорил. Я думала, что ты выдумываешь. Но они сейчас будут между собой договариваться? Да? – Не знаю я ничего…, – ответил Олег. – Я сам с дуру надеялся, что обойдется.

– Мне сегодня на работе показали газету. Представляешь, такие известные люди подписались под обращением к президенту о разгоне парламента. Даже поэты. Они-то почему не видят, как это противно – если одни будут понукать другими. – Это-то – ладно, – проговорил Олег, – как бы до стрельбы теперь не дошло. – Ну, ты сразу о таком! Ты всегда все утрируешь. – На днях по телеку одного музыканта показывали. Он кричал Ельцину: бейте их, бейте! – Я видела, – ответила Аня. – Он просто злой. – А Пливецкая обращение подписала? – Она – да. Она – тоже злая. Борька стоял на лестничной клетке у подоконника, взъерошенный больше обычного. Пожал Олегу руку и продолжал говорить курившему рядом Веселову: – Нет, я твоей логики понять не могу. Ну, как же так – «ничего особенного не произошло»? Была возможность эволюционного развития! Теперь-то нет! Теперь одна сторона ломит свое! Так или не так? Какой бы конституция ни была, но она давала возможность находиться в определенном поле. А теперь, вместо поля все – в этом самом месте! – Была – одна, будет – другая! – отмахнулся Веселов. – Какая разница? Ты ту не читал, и эту – не прочитаешь. – Не буду! – охотно согласился Борька. – Но если можно одну в корзину выбросить, то чем другая лучше? И что после этого останется в голове у всякого сержанта милиции, к которому мы по грешному делу можем угодить? А? Если президенту можно, то почему сержанту нельзя? – Но послушай! – Веселов заговорил медленно и обстоятельно. – Должен же в стране, наконец, быть порядок, а не бардак! Должны же быть реформы?! – Андрюша! – воскликнул Борька. – А помнишь старые, добрые тоталитарные времена! Что ты мне тогда про законы говорил? Надо их соблюдать или не надо? – Они могут и устареть! – Веселов махнул рукой с окурком. Пепел полетел ему на брюки и стал его стряхивать. – Ну, какие законы устарели? – спрашивал его Борька. – О приватизации – и то закон есть. – Вообще-то я не пойму, чего вы так переполошились. – Веселов пожал плечами. – И у нас всё должно быть как у всех. – Это ты серьезно? – Борька помолчал. – Ты думаешь, что человек, разогнавший парламент, будет без дураков демократию разводить? Не, братец. Не для того перевороты устраивают. Конституционный суд принял постановление об отрешении президента от должности? Принял? А в а ш и на это дело внимание обратят? – Ну, а что это решение значит? – Вот, я и говорю, что демократы вы все еще те… Олег вышел из метро «Краснопресненская» и повернул к стадион. Лил дождь. Было темно. На троллейбусном круге стояли милицейские машины. Переулок к Верховному Совету перегораживал неровный милицейский строй. Перед ним теснилась толпа с зонтиками. Высокая молодая женщина в темном плаще громко и назидательно говорила милиционерам: – Конституция – это закон прямого действия! Милиционеры поглядывали на толпу с удивлением, молча слушали, покашливали и обдавали стоявших в первом ряду стойким запахом перегара. Время от времени перед их строем пробегал коренастый толстенький майор и недовольно поглядывал на свое подозрительно раскрасневшееся воинство. В толпе громко говорили: что за новости? С какой стати теперь по улицам не пройти? И когда такое бывало? Дождались под разговоры о свободе! Но было не столько раздражение, сколько недоумение – на дурь происходящего. – Вам-то самим эта власть нравится? – спрашивал милицию пожилой мужчина. Один из милиционеров, будто дремавший, приоткрыл глаза и рявкнул: – Хватит орать на самое ухо! Я бы сейчас лучше дома сидел, а не тута с вами… Вроде бы мильтоны, как мильтоны. Такие всегда стояли у стадиона в «Лужниках». Ловили выпивох и не давали толкаться у входа в метро. Им кричали: «Ну, чего? Врезал наш „Спартак“ вашему „Динамо“!» Они пожимали плечами, говорили: «Нам-то, что? Мы не болеем!». С виду вроде бы все те же, но уже не подойдешь и не спросишь, как пройти. То ли надменность в них от приближенности к власти, то ли сознание собственного сытого превосходства. Те, спокойные и пьяненькие были только в первый день оцепления. Их сразу убрали. Заменили угрюмыми и молчаливыми солдатиками из внутренних войск. Мальчишки в шинелях глазели на улицы огромного города и высотку у метро, на густую толпу и гадали: что же вдруг произошло, если им приказали защищать кого-то неизвестного им от этих теть и дядь, стариков, старушек и своих сверстников? И тогда перед толпой появились другие – в белых касках, черных куртках, с дубинками в руках. Они знали, что не принадлежат себе и ринутся вперед с первым криком команды и с неприязнью разглядывали тех, кто теснился перед их шеренгой и не обращал внимания на приказы «Разойдись!». И раскалявшая их злоба была сродни стародавней ненависти продавшихся в кабалу к свободным. В тот вечер кордон милиции стоял у метро «Баррикадная». Дальше не пускали. Толпа гудела и возмущалась. В ответ хрипел и огрызался милицейский мегафон. Вдруг милицейская цепь сдвинулась с места, разделилась и разошлась по сторонам. Толпа притихла, разглядывая открывшееся пространство улицы. Несколько человек вышли вперед, зашагали по брусчатке вниз, к зоопарку. Толпа устремилась за ними. И тут от стены кинотеатра отделилась цепь ОМОНа. Те, кто успел перебраться через ограждения и выскочить на тротуар, видели, как падают на мостовую люди из толпы, оглушенные ударами дубинок, как лежащих бью сапогами, не разбирая ни возраста, ни пола. И все это здесь – в городе, где родились и выросли, на улице, по которой гуляли! Вот уж, на их памяти невиданное и неслыханное по жестокости и маразму. На работе было, как в отпускной период. Даже в курилке никто не собирался, будто за эти бурные годы успели все выяснить и обговорить. Неожиданно появилась Ирина. Плотно прикрыла за собой дверь, села напротив и спросила: – Ну и чего, бывший возлюбленный? Как отпуск провели? Говорила она вроде бы равнодушно. Он мельком взглянул на нее, понял, что она обижена. Но выяснять отношения было бы ни к чему, и он ответил: – В отпуске рыбу ловил. – А где? – В Ярославской области. Она полезла в сумочку за сигаретами. Искала глазами пепельницу на столе. – Тоже в отпуске была. На острове жила. Мы по нему на «молли» катались. – Это что такое? – не понял Олег. – Машинка такая маленькая. Ездят на ней, когда в гольф играют. Слушай, а что ты обо всех этих событиях думаешь? Чем закончится? – Не знаю, – ответил он, помолчав. – Ты там, у Белого дома бываешь? – Был. Посмотрел на современную жандармерию. – Братец мой такой довольный последние дни ходит. Говорит, что в правительстве перетасовки будут, и ему вроде бы что-то светит. А мои все клиенты перепрятались. Никаких заказов нет. Хочешь, пойдем ко мне пообедаем. – Нет, не пойду. Она помолчала и встала со стула: – Тогда, пока. Борька сидел за столом угрюмый, будто только что с кем-то поругался. Посмотрел на Олега и сказал: – Сегодня в голову ничего не лезет. Какое-то дурацкое настроение. Я даже шлепнул пару рюмашек, чтобы развеяться. Хочешь, налью?.. Как хочешь. Хрень какая-то происходит. И Веселов меня своими разговорами опять завел. – Охота тебе с ним отношения выяснять. – Просто интересно! Как это можно на черное говорить белое и даже не морщиться. – Был там – у Белого дома? – спросил Олег. – И не пойду. И так все ясно. – А я был. – Не рассказывай. – Борька махнул рукой. – А вчера по телеку какое-то сборище на Манежной площади показывали. Толстая тетка кричала в камеру: «Расстрелять этот Верховный Совет мало!» О чрезвычайке восемнадцатого года размечталась. От Трехгорного вала Олег добрался до Рочдельской и свернул в переулок. Два раза дорогу перегораживали милицейские кордоны. Через первый его пропустил пожилой милиционер; второй пришлось обходить дворами. Протиснулся между гаражами, ступая по доскам и битому кирпичу, и оказался у ограды детского парка. Три милиционера стояли метрах в двухстах возле калитки. Из ближайшего двора вышли двое парней. Огляделись и быстро полезли на ограду. Олег бросился за ними. Ребята спрыгнули вниз, а он засуетился, зацепился полой плаща за металлический штырь и разорвал подкладку. Над Домом Советов на фоне дымчатого сентябрьского неба развивались два полотнища – злато-бело-черный императорский штандарт и красное знамя. На площади у входа в здание стояла редкая толпа, – старики и молодые, много женщин, парни в зеленом камуфляже, пожилые офицеры в форме, мальчишки. Шел митинг. Выступали депутаты и политики. Один из них говорил: – Сегодня ночью к нам попыталась прорваться подмога. Но напоролась на ОМОН. Все двадцать два человека избиты. Двое с сотрясениями мозга. Выступал знаменитый актер из МХАТа имени Горького: – Я сейчас здесь, потому что оскорблен и возмущен происходящим, как и вы… Горбатый мост перегораживала баррикада из труб, камней и железных бочек. Было много знамен – императорских и советских. В нескольких десятках метрах, на другой стороне улицы стояло густое милицейское оцепление. Митинг закончился. Стало тихо. День был прохладным и светло-облачным. И если смотреть вдаль, все было, как всегда. Знакомые дома на набережной, чуть левее – высотка на Смоленской площади. И тут, совсем рядом – военные грузовики, солдаты, баррикада. На площади раздавали листовки и торговали старыми газетами. Новых не было. Ближе к детскому парку на газоне стояли палатки. Над некоторыми висели плакатики с названиями городов – Ленинград, Воронеж, Кемерово, Тула, Елец. У одной из них средних лет женщина печально говорила: – Но почему же вас тут так мало сейчас! Когда у нас в Приднестровье наша судьба решалась, люди себя по-другому повели. Вокруг Дома Советов двинулся крестный ход. Впереди степенно шел молодой священник, за ним – женщины с маленькими иконками в руках. Тихо запели. В белой куртке с поднятым воротничком и светлой косынке среди них шла Аня. И все было так переплетено – злоба и животное желание отодрать от мира кусок пожирнее, и человеческое понимание своего жития и зыбкости происходящего, и дорогое право иметь свою веру и убеждение. Но даже сознание этой зыбкости не могло раздавить в нем радость оттого, что есть на белом свете его время и эта девушка, которую он нашел для себя, и его удивительно светлая нежность к ней. Крестный ход прошел по набережной до милицейского оцепления, стал подниматься ближе к зданию. Аня чуть повернулась, наклонив голову, и было видно, что она что-то шептала. Олег тихо подошел к ней и тронул за руку. Она едва взглянула в его сторону, тихо сказала: – Я знала, что ты здесь. – Ты как сюда попала? – Я вокруг все переулки знаю. Вроде бы здесь должно быть очень тревожно, как в крепости. А на самом деле – как-то умиротворенно. И лица такие печальные, как будто знают – о том, что было, есть и будет. – Никто не знает ничего, – ответил Олег. – Нет, что-то очень важное здесь происходит, – быстро говорила она. – Я не знаю, как сказать. Может быть, я сама плохо понимаю. Но вот тут – белые и красные рядом. Будто окстились, и друг другу обиды забывать стали. Вечером по петербургскому телеканалу показывали снятые накануне в Москве кадры разгона демонстрации на Пушкинской площади, – человек в милицейской форме за волосы тащил по асфальту женщину. Сразу после передачи выступил телевизионный чиновник и с задумчивым видом стал объяснять, что журналисты все преувеличивают, а пленку сняли несколько месяцев назад. Больше о происходящем в Москве не говорили ничего. Среди ночи Олег проснулся и почувствовал, что не заснет. За окном было тихо, даже машины по улице не проносились. И в этой тишине пришло чувство, что прежней жизни уже не будет. Та, прежняя с ее представлениями о позволенном и непозволенном оказалась разъеденной злобой и враньем. У той, прежней, оказалось так мало защитников, так мало тех, кому она была нужна. Олег вытирал лицо ладонью, ворочался на постели и старался думать, что может быть все и не так безысходно, что может получиться по-другому. Но сам в это не верил. Утром он столкнулся у подъезда с Пашкой. Сосед стоял у тротуара, широко расставив ноги, нагловато ухмылялся и теребил в руках свернутую в трубочку газету: – Не видно тебя чего-то. Уезжал, что ли? Нет? Думал, куда это ты пропал. Про тебя пару раз Эммануилович вспоминал. Ну, этот, с которым ты в доме отдыха травил про разные философии. Спрашивал, откуда это ты там взялся? Задел ты старика. Хе-э! Хорошо ты его тогда мордой об стол, хорька лопоухого. А то все из себя чего-то корежит. Мне от него вчера два раза звонили. На их сборища зазывали. Нет уж, сначала посмотрим, чем эта заварушка закончится. А эти, лопоухие, глядишь, еще и в лоб получат. Я у них был на одной сходке. Один тип так и сказал: этот Верховный Совет хуже, чем коммуняжный. Если бы там одни коммуняги были – это полдела. А он ещё тем душком отдает. – Это кто такое сказал? – спросил Олег. – Ну, там кто-то… Из их братии. На «Октябрьской» Олег вышел из вагона метро и сразу оказался в густой толпе. Поезд оторвался от платформы, резким гулом забил на мгновения шум сотен голосов. Людская масса опять загудела, стала прессоваться у эскалаторов. Многие пошли наверх пешком. Площадь перед входом в метро и начало Ленинского проспекта были заполнены народом. Олег свернул влево, к Крымскому валу. Пролез между стеной дома и киоском по грязи и мусору и прошел по тротуару ближе к Парку Горького. Молодая женщина стояла у края мостовой, а девочка держала ее за руку и говорила: – Ну, пойдем! Ты обещала! Работает карусель! Олег заметил, как лицо женщины вдруг стало меняться, и обернулся. Толпа попятилась от Якиманки и начала сжиматься. На улице выстроилась цепь омоновцев в черных куртках и белых шлемах и двинулась вперед. Трещал мегафон. Но разобрать можно было лишь отдельные слова. От злорадного грохота дубинок о металлические щиты толпа сжалась еще сильнее. Рявкнул мегафон. Ударили по щитам омоновцы. Толпа застыла, будто оторопела. Но вдруг охнула и резко качнулась. Цепь ОМОНа разорвалась и откатилась к Якиманке. Людской поток устремился по Крымскому валу и сбил первый милицейский кордон. Движение толпы усилилось. Она уже приближалась ко второму кордону, а площадь еще была переполнена. Омоновцы оказались рассеченными на две группы, прижатыми к парапету моста. Драка была скоротечной. Несколько человек в милицейской форме спрыгнули вниз на газон и побежали к входу в парк. Им на подмогу выскочили из-за киосков человек десять в штатском и кинулись на демонстрантов. Толпа бежала по Крымскому мосту – мужчины, женщины, старики, дети. Поперек дороги стояли два милицейских газика. Несколько человек попытались перелезть через них. Пожилой мужчина спрыгнул на мостовую, крикнул парню: – Флаг! Флаг мой подай! У перил моста стояли два перепуганных солдатика – в бронежилетах поверх шинелей. – А почему нас не пускали? А? Почему? – строго говорила им пожилая женщина в темной косынке. – Нельзя вам туда, – сказал один из солдатиков. – Как это нам нельзя? Это кто вас такому научил? – спрашивала женщина. На мосту остались несколько групп солдат. Стояли, побросав металлические щиты и, ничего не понимая, глазели на людской поток. Омоновцы сбежали по боковым лестницам на набережную, уходили подальше, посматривая, не бросятся ли их догонять. У метро «Парк культуры» на тротуарах стояли прохожие, смотрели на запруженную народом улицу, спрашивали, куда идут. На подходе к Зубовской площади впереди закричали: – «Черемуха»! «Черемуха!» Шедшие впереди остановились. Но сзади толпа напирала. Олега толкали. Он попытался выбраться к тротуару, но не смог. В воздухе сильно пахло гарью. С Зубовской доносился рокот работающих моторов. Парень в зеленой куртке забрался на крышу ларька и кричал: – «Поливалка» развернулась! А-а! Вперед поперла! Парень еще что-то кричал, а толпа двинулась вперед. Пожилой мужчина в плаще потерял ботинок. Пытался растолкать встречный поток и повторял: – Где? Сюда! Мне его! Мой! На Зубовской стояли несколько крытых брезентом военных машин. В кабине одной из них сидели солдаты. Из толпы им кричали, чтобы выходили, и грозились выбить стекла. На газоне у тротуара лежал на спине седой мужчина. Рядом с ним стояла молодая женщина с разбитым в кровь лицом. ОМОН отходил по Калининскому проспекту к центру и по Садовой – к Площади Восстания. Мальчишка лет пятнадцати стоял посреди улицы и орал: – Они прятаться, прятаться побежали! В посольство! У мэрии ударили автоматные очереди. Толпа заныла, закричала женскими голосами, бросилась к скверу на другой стороне улицы. Олега толкнули. Он отлетел к тротуару, полез через низкий кустарник, царапая лицо и руки. Оглянулся, увидел, что на мостовой остались лежать люди. У гостиницы «Мир» толпа разоружала солдат из внутренних войск. Стаскивала с них бронежилеты, отнимала щиты. Кто-то закричал: – А-а! Ранен! Ранен! И сразу несколько голосов: – Снайперы! Снайперы! На мэрии! На крыше! По Калининскому бежали люди. Возле мэрии загудел грузовик. Зазвенели разбитые стекла. В здание бросились несколько человек. Дом Советов был окружен кольцом из военных грузовиков и поливальных машин. Перед ними поблескивающей, полупрозрачной змёй была растянута спираль колючей проволоки. Ближе к мосту ее сумели разодрать. Девчонка в сиреневой шапочке и мужчина в темной куртке и шляпе пытались оттащить ее в сторону. Проволока цеплялась колючками за асфальт и противно лязгала. – А где ОМОН? Где? – кричал пожилой мужчина. – Они инвалида на Смоленской площади убили. Олег прошел вдоль Дома Советов свернул к Рочдельской. У потухшего костра сидели два полусонных парня. Перед ними стояла маленькая женщина в длинном пальто и говорила: – Разбежались все! И милиция и генералы! Мы сюда вот откуда – от Октябрьской площади приперли. И все бегом да бегом! Парни смотрели на нее недоверчиво и переглядывались. – Правда, нет вокруг никого, – подтвердил Олег. У гостиницы «Мир» раздалась короткая автоматная очередь. Женщина с испугу пригнула голову, а один из парней выкрикнул: – Во! И не разбежались! Проход на Рочдельскую был перегорожен грузовиками. Олег полез на капот одного из них. Ребята у кострища встали и подошли ближе. За машиной стояли два солдатика-водителя, курили и озирались по сторонам. Больше никого не было. – Р-авняйсь! Смирно! – заорал Олег. – Кто такие? Как имущество бережете? – А чего случилось-то? – боязливо спросил один из солдат. – Чего случилось? – переспросил Олег. – Одно только ясно – разбежалось все ваше начальство. – А куда нам? – спросил второй солдатик. – Идите лучше куда-нибудь подальше отсюда, – посоветовал Олег. Аня чмокнула его в щеку и спросила: – Откуда ты такой растрепанный? Я тебе с утра звонила. Он снял куртку, посмотрелся в зеркало: – Даже не знаю, что ответить… Откуда я… Они обедали в большой комнате за накрытым белой скатертью столом. Олег жевал макароны и рассказывал, как они бежали по Садовому кольцу и Калининскому, как по толпе стреляли из здания мэрии. – Но ведь это не были какие-то там беспорядки? – спрашивала Аня. – Нет, наверное. – А все те, кто собрался там, они были озлоблены? Они хотели отомстить? – Ну, знаешь ли, радостных там не попадалось. Какая радость, когда сначала бьют, потом стреляют… Когда толпа увидела убегающий ОМОН, я подумал: ой, что будет! Я думал, их на куски могут разорвать, за все, что последние дни было, когда они женщин и стариков ногами пинали. – А что дальше будет? – спросила Аня. – В этом-то все и дело. – Но если колючей проволокой оцепили парламент, это же переворот! – Она смотрела на него большими, растерянными глазами. – И если теперь все увидят, что люди освободили парламент, то армия не сможет защищать Ельцина. И все это должны сказать по телевидению. Да? Тебе верится, что все хорошо закончится? – Мне? Как тебе сказать… Хотелось бы, чтобы дальше была нормальная жизнь. Но ты видишь, сколько кругом истеричных. И они все что-то да ненавидят. – Что ненавидят? – не поняла она. – Кто – что… Кто-то считает, что не в то время родился и не от тех родителей. Кто-то – что не в той стране. И всем им что-то недодали. Всю жизнь виноватых в этом ищут. – Слушай, а почему ты сегодня туда пошел? – спросила Аня. – Ну, вранье не может же быть навсегда. И чувство, что какая-то страшная сила на нас накатилась. Не один я это почувствовал. Поэтому и стали у Верховного Совета собираться. Даже забыли ему, что он роспуск Союза поддержал. Первый канал телевидения не работал; по второму объявили, что в Останкино идет митинг, а они выходят в эфир из резервной студии. Дальше понеслось про молодчиков у телецентра. Один за другим на экране появлялись известные либералы и демократы, кричали: «Где войска?!», «Почему нас не защищают?!». Заявляли, что в Москве – попытка переворота, и что в город надо срочно ввести армию. – Вот так все и раскручивается, – сказал Олег. – А почему митинг в Останкино? – спросила Аня. – Наверное, парламент хочет обратиться к стране. – Почему же они парламенту слова не дают? – Сегодня по людям стреляли, – говорил Олег. – А ты спрашиваешь, почему слова не дают! – Но если сейчас кто-нибудь выступит и все людям объяснит? – Я, наверное, опять к Верховному Совету пойду, – сказал Олег. – А я? Я с тобой! Олег помолчал и ответил: – Ты дома сиди. Ладно? В тылу! А я тебе буду звонить и докладывать об обстановке. – Почему ты меня не хочешь с собой брать? Мне тут одной страшно будет. – Не будет! Я же тебе говорил! Чтобы сюда прийти, я через машины перелезал. А сейчас – неизвестно что в городе. Ты готова получить по спине, ни за что, ни про что, резиновой дубинкой? Тогда сиди дома! – А ты? – Со мной ничего не будет! Я чуть что – в переулок. – И я с тобой – в переулок. – Она встала и пошла к двери. – С тобой только одна морока будет. – Тогда и ты никуда не ходи. – Она выглянула из коридора. – Я пойду, посмотрю и вернусь. – Он старался говорить спокойно. – А если поздно будет – пойду домой, а тебе позвоню.

– Ну, вот еще! Обязательно приходи ко мне! Я тебя ждать буду. – А вдруг будет поздно? – Все равно. Я спать не буду, пока ты не придешь. Я тебя дождусь. Ладно? Она подошла к нему и обняла за шею. – Ты меня как на фронт провожаешь, – Олег сказал. – Я просто посмотреть – как да что. И обратно. – Ко мне! – Хорошо! Ну, вот еще! Только плакать по этому поводу не хватало! Ну, пока! Вечер был, будто совсем обычный. По улице Заморенова шли прохожие и ехали машины. Пресненские переулки успели опустеть. Горели фонари. Чернели проемы подворотен. Площадь между детским парком и Верховным Советом была заполнена людьми. Стояли кружками, обсуждали события. Один из депутатов разговаривал с мальчишкой-корреспондентом. Из толпы спросили: – Что в Останкино? Депутат ответил, что обратиться к стране по телевидению парламент не смог. – В Останкино вовсю стрельба идет! – выкрикнули из толпы. Депутат показал на гостиницу «Мир»: – А вот там сегодня огнеметы нашли! Зачем, спрашивается, их сюда притащили? Олег прошел ближе к Рочдельской. Увидел у костра одного из тех парней, которые дежурили днем. Присел на ящик, сказал: – Я тут после прорыва через машины перелезал. Возле них солдатики стояли. – А, это ты! – ответил парень. – Меня днем сморило, задремал маленько, а тут прибегают, кричат… – Солдатики, те двое, куда делись? – спросил Олег. – Напуганные такие были. Мы им: «Вон, отсюда!» А они: «Нам попадет, если уйдем». Потом делись куда-то. Пожилой человек в шляпе поправил ящик, на котором сидел, и сказал: – Пока все разбежались. Но вот, что дальше будет? Подошел невысокого роста человек в форме морского офицера. – А! Петр Саныч! Давай, посиди с нами. – Пожилой человек в шляпе подвинулся на своем ящике. – Какие новости? Офицер сел у костра и снял фуражку: – У Останкино дела неважно пошли. По людям огонь открыли. А на Тверской э т и хотят своих вооружить. – А чего ты тогда без оружия? – спросил пожилой. – Надо будет – возьмем, – ответил Петр Саныч. – Чего ваши там думают? Армия на чьей стороне будет? – спросил парень – сосед Олега. – Работаем, со всеми переговариваемся. – Петр Саныч вытащил из кармана пачку папирос. – А где «Днестр»? В Доме? – спросил парень. – Чего мы тут будем обсуждать – кто где? – буркнул Петр Саныч. – Я к тебе под команду запишусь, если что, – сказал пожилой человек в шляпе. – Ты из потомственных морячков? – Еще ты! Отец на Балтике служил. – А в революцию? – спросил человек в шляпе. – Мичманом был. – Петр Саныч вытянул ноги к огню и поправил полы шинели. – Матросами командовал. А в Отечественную в Мурманске морские конвои охранял. – Мой дед священником был, – сказал парень – сосед Олега. – В тридцатые в лагере погиб. – Ты вроде говорил, что из партийных? – спросил его пожилой. – Я считаю, не должно быть крупной частной собственности. Ну, считаю я так! – Парень стал для убедительности размахивать руками. – И в партию сам на заводе вступил. Никто меня туда силком не тащил. А эти все из партии сбежали и в демократы записались! Я же не побегу. – У меня в семье – два деникинских офицера – дяди отца, – говорил пожилой. – Один – погиб, второй в Сербию уехал. Потом в Чехии жил. Мне там пришлось бывать. Даже могилку искать пробовал. Я полжизни дипкурьером служил. Помню, в Париже пошли мы с приятелем в музей д'Орсе. Идем по залу с портретами середины девятнадцатого века. Смотрю на женщину на большом портрете. Какие, думаю, русские глаза! Приятелю говорю: вылитая наша! Подхожу, читаю: графиня такая-то… «La tante du musicien Rimsky-Korsakov». Тетка композитора Римского-Корсакова! Рисовал какой-то художник с немецкой фамилией. А все равно наших сразу видно. С Конюшковской к Верховному Совету повернули две машины. Выключили фары и заглушили моторы. Олег пробирался в их сторону, а навстречу по толпе неслось: «Расстреляли! В Останкино!». Но тогда эти слова так и остались неосознанными громадным большинством тех, кто стоял на площади. «А кто, кто стрелял?», – спрашивали вокруг. «Милицейский генерал приказ отдал». «Кто?». Ночь была тихой и холодной. Олег шел по темным, пустым переулкам к улице Заморенова. Только в редких окошках горел свет. На мусорных баках сидели бездомные кошки. Из приоткрытой форточки двухэтажного дома слышался плач ребенка. На перекрестке Олег повернул к Аниному дому. Вдруг услышал правее, со стороны Пресненского вала нарастающий гул. Вдали под белесым светом фонарей один за другим мелькнули три бэтээра. Пока Олег добежал до конца переулка, бэтээры успели куда-то свернуть. Но слева, ближе к метро стояла колонна военных грузовиков. Солдат не было видно. Два офицера в куртках прохаживались по тротуару у головной машины. К ним подошли высокий мужчина и женщина в кожаном пальто и шляпке. – Вы тут стоите, а там что делается! – выкрикнула женщина и показала рукой куда-то в сторону. – Там-то что делается! У Белого дома бандиты и фашисты людей убивают! Ваших солдат! Они убивают, а вы своих граждан не защитите! Вы же – солдаты! А своих людей бросили этой фашистской мрази на растерзание! Когда же вы будете нас защищать?! В ее спутнике Олег узнал Григория Эммануиловича. – И как вы можете все это стерпеть! Вы! Военные люди! – опять закричала женщина. – Там – зверства и разбои, – сказал Григорий Эммануилович. – Там ваших солдат истязали! – Он взглянул на Олега, схватил женщину за рукав и быстро повел за собой. Олег подошел к военным: – Вместо того, чтобы брехунов-пропагандистов слушать, сами бы подошли и посмотрели, что за народ у Верховного Совета собрался. Я оттуда иду. – Идешь – и вали! – Один из офицеров оглядел его с ног до головы. – По толпе у Верховного Совета стреляли, – сказал Олег. – Чего ты с ним трепешься? – Второй офицер злобно смотрел на Олега. – Сказано тебе было: катись отсюда! По нашей колонне еще на въезде в город снайпера щелкали. С грохотом и вонью выхлопных газов площадь перед метро переползли танки. Повернули на Трехгорный вал, направились к набережной. Они были уже далеко, а гул так и остался в ушах. Олег быстро пошел к Верховному Совету. На четвертом этаже Аниного дома горел свет. То ли ее окошко, то ли нет. Олег не стал останавливаться. Начинало светать. На Рочдельской за баррикадой стояли человек десять, молча вслушиваясь в гул моторов со стороны набережной. Кто-то спросил: – Это танки? – На Пресне – войска, – сказал Олег. – Никто не ответил. – А если сюда подойдут? – спросил тот же голос. – У меня племянник – офицер, – сказал кто-то сзади. Олег оглянулся и узнал дипкурьера. – А соседский мальчишка в Таманской дивизии служит. – И что? Они не увидят, кто тут перед ними? Подъедут и посмотрят. Не, давайте это дело спокойно перекурим. Подошли к костру. Расселись на ящиках. Кто-то предложил: – Чаю, что ли, вскипятить? – Я здесь – чтобы дождаться, когда армия подойдет, – говорил дипкурьер. – Они же не идиоты, увидят, сколько народа собралось. Пришел Петр Саныч. Постоял у костра, сказал: – Армия в город втягивается. Пытаемся связаться, поговорить. Проясняем обстановку. А кто устал, пойдите в подъезд, подремлите. – Уже не заснешь, – ответил дипкурьер. «Зря я к Ане не зашел, – думал Олег. – Как-то по-жлобски получилось. Пробегал мимо и не зашел. Надо было бы хоть на минуту. И чего так заторопился?» Набирало голубизну небо над пресненской высоткой. Забелели редкие облака. Пронеслись одна за другой две стаи сизарей. Где-то у стадиона начал нарастать гул. Повис в воздухе и вдруг раскололся, разлетелся по сторонам в грохоте пулеметных очередей. Сухим треском присоединились к нему автоматные очереди. Люди побежали к подъезду Верховного Совета. Грохот усилился, забил собой все пространство вокруг. Пулеметы стреляли по площади со стороны Горбатого моста. Олег полз вдоль стены дома. Несколько раз над головой что-то звякало о гранитную отделку цоколя. «Неужели пули? – думал Олег. – Здесь, у нас, почти возле дома! Чушь какая-то…» Пулеметная стрельба стихла. Откуда-то сзади доносились автоматные очереди. Олег лежал, прильнув щекой к асфальту, слышал удары собственного пульса в висках. В подъезд вносили раненых. Кто-то кричал: «Быстрее вы там! Ё…». Стеклянная дверь была в беленьких пулевых пробоинах. В фойе первого этажа все сидели на полу. Вход на лестницу охраняли трое парней в камуфляже, с автоматами в руках. Олег побежал вверх по лестнице. На втором и третьем этажах возле окон стояли люди, осторожно выглядывали на улицу. Олег поднялся на следующий этаж. Посмотрел вниз на площадь. На асфальте лежали тела убитых. От Горбатого моста тянул черный дым. Со стороны детского парка тяжело и медленно шел человек. Успел сделать несколько шагов, раскинул руки и упал. На Дружинниковской показался бэтээр. Стал двигаться к баррикаде, не доехал до нее метров пятьдесят и остановился. Человек в черном стоял на тротуаре, почти перед бэтээром с высоко поднятой правой рукой. И вдруг показалось: вот-вот машина тронется и попятится назад. Но бэтээр резко рванулся вперед, вильнул вправо на тротуар, на человека с поднятой рукой. Закричала рядом с Олегом пожилая женщина: – Священника убили! Сверху по лестнице быстро спускались вниз несколько мужчин в камуфляже. Ребята пронесли на одеяле раненого. Кто-то крикнул: – К окнам не подходить! Снайпер бьет! Дверь в одну из комнат была распахнута. За столом над кипой папок сидела молодая женщина в ярком желтом пальто. Посмотрела на Олега и сказала то ли ему, то ли себе: – Я вчера вечером домой сбиралась. Мне в магазин надо было зайти. И почему не пошла! Окно комнаты выходило во внутренний дворик. Светило яркое солнце. Тень от стула тянулась по ковровой дорожке. В солнечном луче плавали пылинки. «А куда бежать? – спросил себя Олег. – Наверх? Собственно, зачем я решил убегать? Но я не собирался ни в кого стрелять. Ни стрелять, ни убегать. А священник стоял на тротуаре с поднятой рукой. Я так потом и скажу, что он стоял с поднятой рукой». По коридору шла женщина в бежевой куртке, заглядывала в двери и громко повторяла: – Все от окон! От окон подальше! Холл перед лифтом был застелен большим темно-коричневым ковром. Вдоль стен на полу сидели люди. Олег сел, вытянув ноги. – Чего, мужики? Ща штурм начнется, к нам ко всем шубин и придет, – сказал кто-то хрипловатым голосом. – Оружия хоть бы дали. – У них сто шестьдесят автоматов, и все короткоствольные. – А говорили, тут оружия до… По лестнице спускался Петр Саныч с автоматом на плече. Ему крикнули: – Эй, морячок! Чего огнем не отвечаете. Петр Саныч прошелся по холлу, остановился, негромко проговорил: – Во, ё! Так в кого стрелять? В этих, что ли, засранцев восемнадцатилетних? – А спецназ? – Вот когда появятся, другое дело. – Ну, ждите. Из коридора в холл вошел грузный милицейский подполковник из внутренней охраны в нескладно надетом бронежилете и каске набекрень. Оглядел сидящих и объявил: – Так! Все сейфы с этого этажа вниз, к дверям! – Что, штурм будет? – спросил парень в вельветовой кепке. – Во, ё! А сейчас что? – отозвался подполковник. Женщина в желтом пальто быстро встала из-за стола, показала на двустворчатый железный шкаф, задвинутый за дверь. Долго не могла найти ключи, наконец, распахнула дверцы, стала вытаскивать с полок и перекладывать на стулья толстые палки. Ей начал помогать мужчина в черном пальто. Вытащил пачку бумаг и бросил на пол. – Да, действительно, – растерянно проговорила женщина и тоже бросила бумаги себе под ноги. Шкаф они тащили вшестером. Парень в вельветовой кепке сказал: – Ну, мы самый тяжелый выбрали. Здоровее не нашли! Тише, ноги не отдавите! Волоком спустили шкаф по ступенькам нескольких лестничных пролетов. Остановились, чтобы отдышаться. – Если э т и власть возьмут, так лет на двадцать. – Седой мужчина в черном пальто снял кепку, стал вытирать лоб платком. На лестничной клетке второго этажа стояли два милиционера из внутренней охраны, пожилой мужчина с депутатским значком и несколько вооруженных человек в зеленом камуфляже. Общими усилиями шкаф развернули и бросили вниз в груду мебели. Один из людей в камуфляже отрывисто скомандовал: – Ребята! За мной пошли! Со стороны набережной надо входы заложить! Прошли по заполненному людьми коридору второго этажа, попали в большое и светлое фойе. Откуда-то сбоку им закричали: – Куда! Дурьё! Назад! Простреливается все! И как в подтверждение забили со стороны набережной автоматные очереди. Из-за колонны набережную рассматривал в бинокль человек в военном плаще. Говорил стоявшему рядом мужчине в камуфляже: – Ни… не понимаю! Чего они с набережной вон туда, правее бьют. Там же их бэтээры! И по ним бьют и по нам. Из комнаты несколько человек вынесли тяжелый коричневый сейф. Кто-то сказал: – Выше поднимайтесь. Тут больше шкафов нет. Они поднялись на два этажа выше, стали заглядывать в комнаты. Здание дрогнуло от грохота разрыва. Дернулся пол под ногами. Звенели летящие из окон стекла. С потолка посыпалась штукатурка. Запахло цементной пылью. Несколько мгновений прошли в густом гуле. И снова взбесившийся, раздирающий уши грохот обстрела. И заклинание ненависти грозилось исполниться. Подглядывали из окон, смотрели на экраны телевизоров и твердили про себя: сжечь, в факел превратить. И знали, что приказы отданы. Предвкушали, как займется со всех сторон белого здания бесноватое багряное пламя и повалит в белый свет сладковатый для них, черный дым. И наружу выйдет вся злоба этого дня. Состоится жертвоприношение идолам алчи и несправедливости, – всему тому, что было для России мерзким во все ее времени. Их было пятеро. Они лежали на полу коридора, закрывая головы руками и вздрагивая от разрывов. Впереди, в лестничный проем с грохотом летели вниз балки и перилла, сыпалась цементная крошка. Стена рядом будто нависала над ними, грозилась вот-вот обвалиться. Вдруг все стихло. Пол еще продолжал дрожать. Не верилось, что эта тишина надолго. Впереди, с лестницы раздался хруст шагов по бетонным осколкам. Сверху спускались люди. Две женщины вели третью, с перевязанной платком головой. Пронесли раненого. Кто-то кричал: – Не слышу! Ничего не слышу! Удушливо запахло гарью. Среди гула донесся легкий хруст. – Пожар наверху, – сказал человек в черном пальто, перепачканном белесой пылью. – Уходить надо. – Внизу то же самое, наверное, – ответил парень в вельветовой кепке. – Саш! Вставай! – скомандовал ему человек в пальто. Парень ничего не ответил и медленно поднялся с пола. Из разбитого окна донесся истошный крик. Человек в черном пальто выглянул во внутренний дворик, посмотрел наверх: – На последних этажах люди остались. В фойе Олег заметил, как человек в камуфляже пытается подползти к окну. Пополз за ним по усыпанному стеклами и белой крошкой полу, прячась за мебель. Присел на корточки и выглянул на улицу. Танки стояли на мосту, смотрели дулами пушек прямо в их окна. Набережная была забита бэтээрами. На крыше дома на углу набережной и Калининского проспекта как ни в чем не бывало сидели люди. Один из танков на мосту вдруг выстрелил. Здание опять дернулось, зазвенело стеклами. Олег убрал голову в плечи и прижался к стене. Человек в камуфляже выругался и сказал: – А эти-то, на крыше напротив… Хлопают в ладошки, когда танк бьет. Олег отполз к коридору. Удивился, увидев, что его дожидаются мужчина в черном пальто и парень в вельветовой кепке. – Чего там? – спросил парень. Олег не успел ответить. Взрыв был совсем рядом. Заложило уши. Коридор наполнился пылью. Они спустились по внутренней лестнице на два этажа ниже, стали пробираться в правое крыло здания. Навстречу торопливо шел мужчина, держась за руку. Отрывисто сказал: – Снайпер задел! Не подходите к окнам. В первой комнате на стульях вдоль стены сидели люди. Вторая была пуста. Уселись на пол за шкафом, отодвинув в сторону письменный стол. В комнату заглянул невысокий мужчина с маленькой бородкой, спросил: – Не знаете, может быть из подвалов по коллекторам можно выйти? Парень в кепке ответил, что не знает. Олег сказал: – Вряд ли. Скорее всего, все выходы перекрыты. Сильно пахло гарью. В разбитое окно виднелось голубое небо. Летел черный пепел, ложился на подоконник, на листы белой бумаги, оставленные на столе. Откуда-то сверху прорезался и стал быстро нарастать сильный гул. Зазвенели стекла в книжном шкафу. В окне совсем невысоко мелькнул вертолет. – Может, наши! – вскрикнул мужчина в пальто и вскочил на ноги. Гул отдалился, потом снова стал нарастать. Вертолет сделал над зданием второй круг. – Не подходите лучше к окну, – предупредил парень в кепке. – А то он еще ракетой саданет. Вертолетный гул начал удаляться и пропал совсем. На смену ему тут же пришел рваный грохот пулеметного обстрела. И что же, завидовать всем тем, кто остался за линией этой пальбы? – подумал Олег. И даже если есть в этом какая-то подлость, что она в сравнении со всей этой происходящей сейчас подлостью? И знакомый мир оказался совсем не таким. И надо что-то решать по его поводу. Как решать, когда жизнь складывается из одного этого взбесившегося грохота? Наверху нарастал, охватывал все вокруг мерзкий человеческому слуху, бесноватый гул огромного пожара. К синему небу тянулся из окон верхних этажей густой черный дым. Олег поднялся с пола, вышел в коридор и распахнул дверь в комнату напротив. Под ярким солнцем через мельтешение черного пепла виднелись привычные пресненские дома. Прямо – гостиница «Мир», левее – высотка, еще дальше – здания на Садовом кольце. Стреляли с их крыш. Стреляли те, кого он мог встречать где-нибудь здесь, на этих улицах. Он стоял у окна и смотрел в их сторону. Ему казалось, что они его видят. Они могли выстрелить в него сейчас, в любое из этих мгновений. Но они не могли его убить. И в этом наваждении он чувствовал свое зыбкое и злое превосходство над ними. Человек в темной спортивной шапочке, надвинутой до самых глаз, теребил рукой ворот черной водолазки и разглядывал в приоткрытое чердачное окошко то клубы густого дыма над Белым домом, то площадь перед Горбатым мостом. За баррикадой на брусчатке лежали убитые. По тротуару пытался ползти парень в светлой куртке. Вытягивал вперед руку, делал усилия подтянуться и ронял голову на асфальт. Метрах в ста от баррикады стоял бэтээр. Из люка торчала голова в черном шлеме. Солдаты в зеленых телогрейках выглядывали из-за бэтээра в сторону Белого дома и стреляли короткими очередями. От стадиона загрохотал пулемет. Человек поправил расстеленный на досках плащ, поднес к глазам бинокль и стал рассматривать разбитые окна Белого дома. Осколок в оконном проеме переливался на солнце голубыми и бежевыми искорками. На краю стола стоял телефонный аппарат, дальше виднелась распахнутая дверца шкафа. В следующем окне, в глубине комнаты что-то мелькнуло. Человек потянулся рукой к винтовке. Но движения в окне больше не было. Он ждал несколько секунд, вглядываясь в полумрак комнаты, и перевел взгляд на площадь. Солдаты прятались за бэтээр и постреливали. Лежал на тротуаре парень. Вдалеке, за площадью у ограды парка стоял военный и махал кому-то рукой. И никто из тех, кто копошился внизу, не знал, что все они были подвластны и обречены: и тот, кто метнулся в комнате Белого дома, и эти олухи, палившие из-за бэтээра, и толстоватый военный у ограды. Стоило только вскинуть винтовку и прицелиться. Мир казался простым и послушным. Но чтобы он стал таким, надо было его завоевать. Вот, собственно, и вся история их спеси и гибели. И все было так просто, и так неожиданно – разрывы и пожарище здесь, в самом центре этого города. Сильно запахло дымом. Человек подтянул молнию на куртке до самого горла. Осторожно посмотрел в окошко. Было все то же, – дымило пожарище, стоял треск стрельбы, лежали трупы на мостовой. Подъехал бэтээр. Притормозил у лежащего недалеко от баррикады солдатика. Распахнулась дверца. Парень в спецназовской амуниции спрыгнул на асфальт и нагнулся над солдатом. Попытался его поднять, но попятился назад, вскинул руку и повалился набок. Человек в темной шапочке отодвинулся чуть подальше от окошка, с удивлением смотрел то на дома за сквером, то на лежащего у бэтээра спецназовца. Это куда же ему влепили? – думал он. Если только под самый шлем. Надо же, собака! Ведь метров с восьмисот. И первой пулей. Вот уж доволен теперь. Тоже так хочу. У дальнего угла Белого дома перекрестье прицела поймало круглую рожу под здоровенной, не по размеру, новенькой каске. Рожа моргала глазами и водила подбородком. Ну, что это? Неинтересно даже. Хоть бы кто-нибудь в шлеме. Все попрятались. Он повернул винтовкой в сторону Белого дома. Медленно вел прицел по окнам четвертого этажа. Мелькнула женская голова, тут же пропала. Руки перебирали бумаги на столе. Сложили стопкой и исчезли. Опять рука! Тянет что-то к себе. Ну, вот… Он успел поймать в прицел предплечье, чуть выше локтя и выстрелил. Последний раз она набрала номер телефона, когда совсем рассвело. Два, пять, девять… Длинные гудки. Никого нет. Оглушительный разрыв за окном, потом ещё один. Под окном пусто, а правее по обеим сторонам улицы большущие машины. И опять грохот разрыва. Позвонила Леночка, закричала: – Это у вас там! Даже здесь слышно. А что в «Останкино» было! Всю ночь! Леночка такая эмоциональная. Но Олега нет! А эти жуткие разрывы? Значит правда стреляют? А в кого? Это все-таки Москва! Здесь столько людей! Но если правда, что есть убитые? Как же все будет дальше? Как жизнь после всего этого сможет стать нормальной? У метро – люди. И машины идут по Пресненскому валу, как ни в чем не бывало. Может быть, кругом оцепление, и Олег не смог пройти. Что это за день такой! И скорее бы он закончился.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.