Прежде чем ударил гонг[1]

В свободное время я работал в отделе документации. Кроме обобщения и классификации сведений, поступающих из Чехословакии, я заполнял паспорта и удостоверения для наших агентов, направляемых через границу. Естественно, я писал вымышленные имена, и все остальные данные тоже были фальшивыми.

Эта работа доставляла мне немало беспокойства. Прежде всего потому, что американцы изготовляли роскошные по сравнению с оригиналом документы. Они печатали их на прекрасной, плотной, глянцевитой бумаге, идеальным типографским шрифтом, в то время как Прага использовала для этих целей чуть ли не газетную бумагу. Я был уверен, что агенту уж лучше идти прямо в полицию и заявить о себе, чем предъявлять подобный документ. Я обратил внимание Кашпара (Кенига) на это обстоятельство.

Полковник выслушал меня спокойно, но без всякого интереса.

— Что вы хотите от американцев? — заметил он иронически. — Впрочем, я даю курьерам паспорта скорее для их успокоения, чем на случай серьезной надобности. Уж если им придется предъявлять документы, то дело их плохо...

На все мои аргументы он больше не реагировал и не пожелал заняться вопросом качества удостоверений и паспортов.

Я продолжал заполнять эти никуда не годные бумажки. Позже мне стало понятно, что Кашпар, уделявший чрезвычайно большое внимание безопасности своей собственной и ближайших сотрудников по штабу, вообще не интересовался судьбой агентов и курьеров, если только их провал не наносил ущерба его карьере.

Эти волчьи законы потрясли меня. Теперь я вполне отдавал себе отчет в том, что мне действительно повезло, когда я попал на работу в штаб. Будь я простым курьером, мне тоже вписывали бы в заведомо негодный паспорт фальшивое имя.

Насколько тяжелее была жизнь курьера, я узнал очень скоро, в ближайшем будущем. Вместе со мной на первом этаже дармштадтской виллы жил словак Юрай Савик (Томми). Это был веселый паренек с большим чувством юмора, мы с ним подружились. Томми симпатизировал мне, видимо, потому, что принимал тоже за словака. В прошлом он — партизан и хорошо знал моего брата Фердинанда, который служил начальником снабжения Второй партизанской бригады имени Штефаника в Брезове под Брадлом.

Наши комнаты были рядом, и мы по вечерам, а порой и ночами, несмотря на запреты, проводили много времени вместе. Наедине мы — тоже тайком — говорили по-словацки; это были дорогие нам минуты душевной близости.

Юрай Савик был личным курьером сперва самого полковника Катека, а потом полковника Кашпара (Кенига). Он слыл удачником, привозил сведения и письма из Дубницы, Поважской Быстрицы и Братиславы.

Границу в районе Селб — Аш и Арзберг — Хеб он принципиально переходил без всяких документов. Он шел со скрипкой в футляре или с траурным венком на плече, чтобы быть похожим на местного парня, который торопится на вечеринку или похороны родственника. Только Юрай и два других курьера — Ярослав Бальник (Генри) и агент под кличкой Алоиз — имели право бывать в штабе части и открыто говорить с работниками штаба обо всем, что касалось их заданий. Не знаю, как с другими, но в разговорах со мной он часто пользовался этим правом.

Особенно хорошо я помню одну из наших ночных встреч. Юрай пришел тогда в приподнятом настроении, с бутылкой коньяку. Еще на пороге он заявил, что он сегодня как будто родился вторично и хочет отпраздновать это событие.

Мы просидели с ним почти до утра, пили, и Юрай рассказывал. Он только что вернулся из очередного путешествия по ту сторону границы, где его чуть-чуть не поймали. Его обстреляли, и надо быть просто дьявольски удачливым, чтобы выбраться из такой заварухи. Обиднее всего, что все это было напрасно — Закольский ему ничего не дал... Впервые после моего нелегального перехода границы я услышал это имя... Инженер Закольский из Братиславы... Мне не удалось скрыть заинтересованность и любопытство.

Не знаю, был ли Савик так потрясен стрельбой на границе, или он сознательно решил быть откровенным, потому что питал ко мне добрые чувства. Как бы то ни было, он нарушил все запреты Кашпара относительно секретности.

Сначала он подтрунивал надо мной, что я, мол, недавно замещал его на свидании с инженером и тоже не имел успеха. Закольский, мол, старый пройдоха, он нас всех водит за нос. У него всегда есть оправдания, но планов аэродрома и мостов он все же не дает. А Кашпару они так нужны! Сам Юрай отправлялся за ними уже семь раз.

Эта новость вывела меня из равновесия. До сих пор я верил, что отношения Кашпара (Кенига) и Закольского носят родственный или дружеский характер. А теперь, оказывается, речь идет о шпионаже. Во время поездки в Братиславу я думал, что улаживаю личные дела полковника, но эти же поручения Савик передавал Закольскому уже семь раз. Задним числом я понял, как смешно выглядел — и перед Закольским, и перед самим собой, и перед Савиком. Я был зол на Кашпара: способ, каким он воспользовался моей неосведомленностью, показался мне отвратительным. Но Савик (Томми) пытался меня успокоить. Он уверял, что Кашпар интересуется не только мостами и аэродромами, но заботится и о своих знакомых, хочет им помочь. Однако Янко, о котором и я выспрашивал Закольского, решительно отказался покинуть родину, хотя утратил свое высокое положение в обществе. Зато «профессор» уже находится на пути к нам: это Клара Федакова, сестра супруги Кашпара, бывшая служащая министерства народного образования. Полковник пригласил ее в Дармштадт и обеспечил ей место в штабе. Вскоре я буду иметь случай познакомиться с ней лично, говорят, она не только красива, но и умна.

Я поблагодарил Юрая за то, что он открыл передо мной такие приятные перспективы, — тогда я еще не подозревал, что мне действительно придется добиваться расположения Клары Федаковой.

— Во время последней поездки я разговаривал с Фердой, — бросил Савик как бы мимоходом.

Я не понял его и переспросил:

— С кем ты разговаривал?

— С твоим братом...

Если бы в эту минуту грянул гром, я вряд ли протрезвел бы так молниеносно. Вот где была причина ночных бесед Томми со мной!

— Я получил у него кое-какие твои документы... Партизанское удостоверение, два школьных табеля...

Я с трудом проглотил слюну. Вероятно, в моем лице не было ни кровинки. У брата не было никаких документов, которые могли бы мне повредить в глазах американцев. Но зачем все это им понадобилось?

— Полковник в тебя просто влюбился, но все-таки проверяет, — как бы угадав мои мысли, сказал Томми.

Я был ему бесконечно благодарен за предупреждение. Теперь я слушал рассказ Томми с пятого на десятое и пытался привести в порядок мысли, роившиеся в голове. Мучил один вопрос: знает ли Кашпар, что я был с 1931 года членом Коммунистической партии Чехословакии? После оккупации я состоял в смиховской районной организации в Праге, затем — в партийной организации министерства иностранных дел. Что ты ответишь, если тебя спросят, почему ты скрыл это обстоятельство? — задал я себе вопрос. Ведь при допросе в лагере достаточно перебежчику сообщить, что он был членом комсомола, Общества чехословацко-советской дружбы или профсоюза, и на него уже смотрели как на коммуниста. Да, конечно, все дело в этом. Я не хотел, чтобы меня считали коммунистом, не хотел сразу же закрывать себе пути к карьере. Кто бы взял меня в штаб Кашпара с ярлыком коммуниста?

Ну а что будет, если Ферда рассказал Томми об этом факте моей биографии? Как я смогу оправдаться в том, что утаил свою партийную принадлежность? Я боялся. Но боязливым здесь вообще не место. А кто может поручиться, что, если даже они еще не знают ничего, Ферда не проговорится в дальнейшем?

На другой день у меня буквально раскалывалась голова от всех этих вопросов. Я ловил каждый взгляд полковника и ждал, что он вызовет меня к себе. Но ничего необычного не происходило. Я обработал партию газетных материалов, послушал радио. День прошел спокойно. Назавтра тоже ничего не произошло.

Я понимал, что успокаиваться еще рано. Может быть, Кашпар выжидает благоприятного момента, чтобы нанести удар? Я не мог позволить усыпить себя мнимым безразличием. А может, он действительно ничего не подозревает?..

Меня совершенно не привлекала перспектива жить и дальше в таком напряжении. Инстинкт самосохранения заставлял искать выход, способ застраховаться против выпадов полковника и его сотрудников.

С каждым днем меня все более настойчиво преследовала мысль использовать возможности, связанные с Юраем Савиком. Я пошлю письмо Ферде. Юрай, конечно, согласится передать его во время своей ближайшей поездки. Я попрошу Ферду молчать и обеспечить молчание друзей и знакомых. Обратный адрес дам на Франкфурт до востребования; может быть, мне удастся таким образом утаить ответ брата от шефа.

Колебания сменились вскоре лихорадочным желанием поскорее написать Фердинанду. Причиной этого была и приветливость Кашпара, которую я истолковывал как затишье перед бурей, требовавшее контрмер.

Мой разум всячески противился такому неосторожному поступку, но в конце концов однажды перед обедом я неожиданно решился; взял листок бумаги и начал писать: «Дорогой брат! Со мною все в порядке. Я работаю, но живу не в лагере для беженцев...»

В этот момент ударил гонг, созывающий на обед. В штабе господствовала строгая воинская дисциплина, заведенная Кашпаром.

Работники штаба собрались в течение нескольких секунд. Все ждали, когда придет начальник группы и даст распоряжение занять места за столом. По времени прихода сотрудников Кашпар судил об их аккуратности, исполнительности и дисциплине. Мне пришлось сунуть листок в карман и поспешить на обед. Когда я спускался по лестнице в столовую, мною вдруг овладели сомнения в надежности Томми, хоть я и знал, что обычно он помогал беженцам посылать и получать письма от родственников в республике. А что, если Савик передаст письмо полковнику? Эта мысль привела меня в ужас, я заранее представлял себе сцену, которая разыграется вслед за этим.

Я тут же зашел в туалет, который находился рядом с гостиной, разорвал листок, бросил его в унитаз и спустил воду. Впервые за время моего пребывания в штабе шпионской группы Кашпара я допустил грубую ошибку: я ушел в гостиную, не удостоверившись, что обрывки листка исчезли. Вскоре за мной вошел полковник Кашпар (Кениг). По привычке он окинул взглядом присутствующих, чтобы убедиться, все ли на месте. Потом уселся в кресло и дал знак остальным, чтобы и те сели.

Гостиная наполнилась звуками голосов и шелестом разворачиваемых газет. Так называемая пятнадцатиминутка перед обедом обычно использовалась для чтения прессы и приветствий тех, с кем не удалось встретиться в течение дня, так как воинский распорядок не допускал свободного передвижения по вилле без особого на то разрешения.

Хотя я был еще сильно взволнован письмом, которое только что спровадил в унитаз, меня отвлек от моих мыслей громкий смех Ярмилы Юранковой (Энн). Полковник шептал ей что-то на ухо, она отвечала ему как всегда непринужденно — Юранкова заведовала канцелярией Кашпара и вела всю его корреспонденцию. Эту должность выхлопотал для нее сам Катек. Некоторое время назад она работала его личным курьером, — во всяком случае в течение 1948 года ее неоднократно отправляли в ЧСР. Свою заслуженную славу она теперь хорошо использовала. Полковник, очевидно, нашептывал ей какие-то шутливые комплименты.

Я вытащил немецкую газету и пытался сделать вид, что погружен в чтение, чтобы меня никто не беспокоил. Тут я заметил на пальцах кляксу от авторучки, из которой протекали чернила, встал и пошел в туалет вымыть руки.

Подойдя к умывальнику, я увидел на полочке какую-то бумажку, прикрытую пепельницей. Я подошел ближе и узнал мое письмо к брату, сложенное по кусочкам.

На минуту у меня перехватило дыхание. Я понял, что допустил грубую ошибку, не проверив, смыла ли вода обрывки бумаги. Кто-то вытащил их и сложил под пепельницей.

Недолго думая, я сунул обрывки в карман и, не успев отмыть чернильное пятно, поспешил обратно в гостиную. Уселся на прежнее место, взял газету и уткнулся в нее. Вскоре открылись двери столовой и на пороге показалась повариха:

— Пожалуйте к столу, обед готов, приятного аппетита...

— Одну минутку, господа, — подняв руку, сказал Кашпар и снова закрыл дверь в столовую. — Попрошу внимания. Я много раз указывал на то, что безопасность штаба требует исключительной осторожности, особенно это касается тайны нашей национальной принадлежности. Сейчас я докажу вам, как легко может обнаружиться, что мы из Чехословакии. Пожалуйста, пройдемте...

Он направился в коридор, ведущий к туалету, открыл дверь и подошел к полочке. Но тут же вышел и, побагровев от гнева, сказал:

— Я хотел вам показать, что любой документ, даже разорванный и брошенный в унитаз, еще не уничтожен. Кроме того, я снова вам напоминаю о необходимости строго выполнять приказ, запрещающий разговаривать в помещении штаба на каком-либо славянском языке. Займите ваши места в столовой...

За обедом я механически глотал пищу, не замечая, что ем, и усиленно размышлял о том, что буду отвечать полковнику на его дотошные расспросы. Я боялся самого худшего. Полковник же во время обеда вел себя вполне спокойно, не подал и виду, что все еще думает об этом эпизоде. Я не знал, догадался ли он, кто автор злосчастного письма.

Ровно в тринадцать часов Кашпар позвал меня к себе в кабинет. Значит, все-таки!..

— Вильям, моментально и без размышлений ответьте мне на вопрос: кому вы писали?

У меня был заготовлен ответ:

— Господин полковник, я хотел писать в лагерь беженцев в Лехфельде Елинеку, с которым мы знакомы еще со времен первой республики...

Кашпар осклабился:

— Елинек — ваш брат?

— Перед войной мы вместе были в скаутской организации. Как вы, конечно, знаете, у скаутов обычно обращаются друг к другу — «брат». От этой привычки трудно отвыкнуть. В ней есть что-то от нашей молодости. Но когда я начал писать, я вспомнил о вашем запрещении вести переписку с кем-либо, разорвал письмо и бросил его в унитаз. Признаю допущенную ошибку — я не удостоверился в том, что обрывки письма смыты. Прошу извинения и надеюсь, что вы меня простите...

Откинувшись в кресле, Кашпар скептически качал головой. Я стоял перед ним как школьник. Он сказал, что сразу же узнал, кто писал, — по почерку и по словацкому языку. Он высоко ценит то, что я не отпирался и признал свое авторство. Но не может понять, как мне удалось устроить, что все клочки бумаги исчезли с полочки. Он последним зашел в гостиную. Я, как ему казалось, все время сидел поблизости и не двинулся с места. Он точно знает, что помещение никто не покидал, и не понимает, чем объяснить исчезновение обрывков письма. Я попытался пошутить:

— Это мой секрет, господин полковник, если бы я вам сказал, что сам ходил за этими бумажками, вы бы мне все равно не поверили. Но ведь так оно и было на самом деле...

— Исключено, доктор! Тут я вам действительно не могу поверить. Вы не вставали с кресла, я следил за вами. В конце концов, оставьте свой секрет при себе. Этот проступок я вам прощу. Прежде всего потому, что и совершив ошибку вы сумели блестяще замести следы. Вы вступили в борьбу как настоящий солдат.

Передо мной был снова прежний Кашпар; казалось, опасность миновала.

С тех пор полковник утверждал в присутствии других сотрудников, что Вильям лучше всех умеет скрывать свою деятельность в штабе. Хотя он и штатский, но проявляет более высокую бдительность, чем любой кадровый офицер.

Мне этот неприятный случай принес удовлетворение. Впервые я померялся силами с Кенигом в ситуации, когда шансы у обоих были равны, — и я выиграл. Кроме того, мне показалось невозможным, чтобы полковник не использовал этого инцидента, если бы подозревал, что я лгу. Впервые за долгое время я снова обрел веру в себя, в свои способности и в свое будущее.