«ХОЛМ» — РОМАН-АПОКРИФ О новой книге Александра Проханова «Холм» размышляет псковский писатель Александр Донецкий

«ХОЛМ» — РОМАН-АПОКРИФ

По одной из трактовок, апокриф — это книга, сочиненная на опалубке другой, уже существующей; в ситуации, когда вроде как необязательный, добавочный, дополнительный бонус-текст предлагает читателю увидеть свершившиеся и уже изложенные кем-то факты в абсолютно ином фокусе зрения, обновленными, жадными, почти чужими глазами.

Свежий роман Александра Проханова "Холм" и есть такой апокриф. Это, может быть, и сокровенная, но отнюдь не скрытая книга. Роман рожден как живой и открытый художественный комментарий к недавнему событию: явлению на Псковской земле Священного Холма, что воздвигнут близ Старого Изборска. Представ сначала идейным вдохновителем и носителем замысла "духовного охолмления" Руси, Проханов выступил в своей привычной роли — художника и романиста. "Холм" — хроника собирания святынь псковских в одну магическую копилку, дабы воздвигнуть на осколках Вифлеемской звезды некий столп энергии, метафизический коллайдер, светоносный реактор Русского мира; не случайно фамилия главного персонажа — "альтер эго" автора — Коробейников. Его "короб" — фамильная скатерть, разрезанная на полотенца, — должен вобрать в себя частицы мощей мучеников и героев, счастливо рожденных, а затем усвоенных родной заповедной землей.

Фабула "Холма" — это недолгая история собирания писателем Коробейниковым невидимо светящихся изнутри горстей почвы; так алхимики Средневековья заключали в колбы неведомые вещества для получения волшебной амальгамы. Придуманная Прохановым Псковщина, — своего рода Фата-Моргана, Запределье, оно же Лукоморье, то есть чудесная страна, хранящая загадочные ингредиенты для сотворения Русского Чуда.

Молекулы мистики, и прежде щедро пронизывавшие романы Проханова, в "Холме" сливаются в целые животворные потоки, которые как бы "перфорируют" картинку повседневности, преображают обыденность здесь и сейчас. Герой передвигается в пространстве не сам по себе, а подчиняясь некой особой религиозной сверхзадаче, миссии: соединить века и народы всей русской истории. По пути он встречает ментов и проституток, юродивых и сумасшедших, подсказывающих собирателю частиц траекторию и смысл его вольного подвижничества. Движение Коробейникова провиденциально. Его, на первый взгляд, непредсказуемый маршрут начертан — вернее, высвечен — прямо на груди, и когда таинство рождения Холма наконец получает неоспоримый Знак воплощения, Коробейников оставляет мир, сливаясь с предками. Предначертание Судьбы исполнено:

"Русский летчик Николай Котляков, служивший в гарнизоне у Гдова, был поднят по тревоге в ночное небо. /…/ Пролетая над Старым Изборском, он обнаружил по курсу необычное свечение, белое зарево, внутри которого находился сгусток света, шар белого пламени. Хотел облететь, полагая, что это шаровая молния. Но светящийся шар пошел навстречу, угрожая столкновением. Летчик едва увернулся, пропуская объект над кабиной, успев разглядеть, как в лучистую сферу с земли прянула белая тень, слилась, и сфера стала чуть ярче. Умчалась прочь, оставив на крыльях самолета слюдяные блески, струящиеся потоки стекла".

На основе прохановского "Холма" можно написать крепко сбитый киносценарий мистического "роуд-муви", изобилующего яркими и даже эпатирующими зрителя эпизодами.

Роман начинается с кровавого побоища на "Марше несогласных", продолжается в студии телепрограммы "К барьеру", а затем перемещается на Псковщину, где, вместе с героем и при непосредственном его участии, мы становимся очевидцами: то заказного убийства псковского вице-губернатора, то магического сеанса "по воскрешению" Пушкина и его жены Натали в Святых Горах, то сцены зверской расправы местного населения с чужаками "кавказской национальности" — своего рода псковской Кондопоги ("Мужики, пошли чеченов бить!.. Сейчас разом всех выкинем!.. Оборзели!..").

Наряду с сотней вымышленных лиц перед читателем проходят старые знакомцы, десятки до боли знакомых по телевизору физиономий, не требующих особого представления: либеральный политик Немчинов (Немцов), телеведущий Соломонов (Соловьев), вдова трескучего и вредного пустозвона из Петербурга госпожа Парусова (Нарусова).

Все они, порочные обитатели гламурного паноптикума, настолько узнаваемы, что не требуют постраничных комментариев. Проханов не щадит своих прототипов, сатирически шаржируя их портреты, гротескно выпячивая недостатки, вскрывая неприятные подробности. Не скупясь и на звериную ненависть: "Зубастая женщина радостно оскалилась, и Коробейников вдруг вспомнил "Мцыри" — мысленно засунул ей в пасть рогатый сук и трижды повернул". Кроме шума времени, этого актуального настоящего, в которое погружен Коробейников, ему доступно прошлое: ретроспектива памяти населена не менее плотно и густо, ярко и причудливо, чем современность: изначальное откровение под Изборском, ночной заплыв по Великой, небо Никарагуа, жар Анголы, пески Афганистана, катастрофа Чернобыля, смятение Перестройки, ненависть в Югославии, расстрел Парламента… Пазлы памяти складываются в суровую и величественную картину всеобщей истории. Коробейникову есть что вспомнить по дороге к своей личной Голгофе. И он не забывает ни своих высоких, гордых подвигов, ни стыдных, греховных поступков: как подростком подглядывал за совокуплением неизвестных мужчины и женщины, как почти изнасиловал деревенскую девушку-горбунью, как изнемогал от животной похоти к странной и страстной женщине-вамп, как предал доверившегося ему друга… Однако все эти житейские, биографические подробности — ничто, по сравнению с тем, что утратила Россия, столкнувшись с мировым Злом, подкараулившим ее ослабленной, беззащитной, больной, в момент вероломного предательства. Крушение "красной империи" стало и его личной смертью, отложенной ради миссии "охолмления" легендарного ландшафта: "Он сидел над землей и думал, сколько творческих сил посвятил воспеванию советской империи, ее красоты и могущества, от которых остались шлак и окалина" и "Смысл совершаемых им деяний — собирания земель, насыпания Священного Холма — объяснялся стремлением воздействовать на историческое русское время. Соединить распавшиеся эпохи. Восстановить невидимый волновод, по которому историческая энергия из глубокой древности польется в нынешний день, омывая чахлое государство… /…/ Чтобы распад не случился, он хотел подключить животворный поток русской истории к дистрофичному государству, напитать его волшебным смыслом". Читая "Холм", понимаешь, что автор, не стесняясь пафоса и поэтических гипербол, постарался вложить, вогнать, втиснуть в границы своей суверенной, мифической Псковщины если не пол-России географической, то уж точно всю Россию — историческую. Когда фантастическое "роуд-муви" близится к своему финалу, за книжным обрезом "Холма" начинается совсем другое действо. Старенькая "Волга" глохнет там, где сшибались тевтонцы и русские. Согласно авторской мысли, отныне сшибаться тут будут мировое Зло и Божественное Добро.

Роман-апокриф под названием "Холм" исполнил и еще одну свою прямую функцию: создать, актуализировать — хотя бы в обозримом будущем — ту отвергнутую, неканоническую, альтернативную историю, внутри "аэродинамической трубы", которой и России уготовано ее надлежащее и непреложное место. Роман — пытливый и достоверный комментарий к тому посланию, что доступно лишь сердцу духовно страдающего и по-настоящему любящего человека.