Невыносимый

Невыносимый

Ставка на усреднённость, заурядность, сделанная в наши дни, препятствует осознанию и приятию любой неординарности. Что уж говорить о притягательной и отталкивающей фигуре гения! Как передать владельцам 5-го айфона, привыкшим ответы получать в виде информационного фастфуда, космическую "мрачность" Лермонтова?

«Венок небренной славы»

Ни в какой семье не ждут рождения гения. Он - «беззаконная комета». Михаилу Лермонтову на роду была написана военная карьера. Его предки – офицеры и генералы – «прописали» эту модель в генах наследника рода Столыпиных. Даже гувернёром Мишеля был наполеоновский гвардеец Жан Капе (который любил жаркое из молодых галчат и тщетно пытался привить свой вкус воспитаннику).

Если последовательно прочитать поэта и проследить его поступки, приходишь к выводу, что он мистически знал о кратковременности своего пребывания в земной юдоли. С отроческих лет его стихи переполнены предсказаниями ранней смерти. Задолго до знаменитого «с свинцом в груди лежал недвижим я», где описан выход из физического тела, летом 1830 г. в подмосковном Середникове написана первая часть триптиха «Ночь»: «Я зрел во сне, что будто умер я[?]»

Возможно, этим сознанием кратковременности объясняется и то, что Лермонтов всегда и везде хотел первенствовать. Где, как не на военном поприще, слава достижима скорее всего? Служба в гвардии, куда Лермонтову позволяли вступить происхождение и бабушкино состояние, обещала блистательную и – главное – стремительную карьеру. К тому же для молодых дворян именно военная карьера была наипрестижной. В октябре 1832 г. Лермонтов писал М.А. Лопухиной: «...если будет война, клянусь вам Богом, буду всегда впереди». И ведь сдержал клятву! Кстати, бабушка, вопреки распространённому заблуждению, вовсе не радовалась военной карьере Мишеньки, а, напротив, скрепя сердце приняла выбор внука, которому не перечила ни в чём.

Однако и сам Лермонтов принял решение стать военным не сразу. Он называл литературную карьеру «неблагодарным кумиром», прекрасно зная ей цену хотя бы на примере боготворимого Пушкина, наблюдая венчание которого из толпы упал в обморок (а позже и получил из-за Пушкина свою первую ссылку). Но всё же, несомненно, думал о ней в своём неистребимом мечтании о венке «небренной славы»! Ведь не только Пушкин, но и самый знаменитый поэт своего времени – лорд Байрон – был его земным божеством. Школе прапорщиков предшествовала учёба во вполне «статских» заведениях – Университетском пансионе и собственно Московском университете.

Этот период представляет собой сплошные белые пятна, как, впрочем, и значительная часть биографии поэта. Достаточно сказать, что истинная причина роковой дуэли до сих пор не выяснена. Исследователь Н. Бродский так прямо и писал: «Годы пребывания М.Ю. Лермонтова в Университетском Благородном пансионе (1828–1830) – столь же мало изученная страница в биографии поэта, как и другие периоды в его жизни». Чудовищные разноречия царят и в том, какова истинная причина ухода Лермонтова из университета. Был ли он исключён или ушёл своей волей? Одни мемуаристы пишут, что Лермонтов хотел перевестись в Петербург, но там надо было начинать курс сначала, а восемнадцатилетний юноша торопился жить и спешил чувствовать. Другие утверждают, будто его, в ком ещё никто не подозревал гения русской поэзии (а сорок стихо­творений уже были переписаны в особую тетрадь), вышибли за вольнодумство и высокомерие. Третьи – что Лермонтова оставили на второй год на первом курсе из-за «академической неуспеваемости».

«Средь детей ничтожных мира»

Любить гения – «тяжёлый крест», и первопричина этих трудностей, конечно же, сам гений. В житейском измерении характер большинства выдающихся дарований невыносим. Но когда гений уже проявился – куда ни шло. А «скрытый период» гениальности ни о чём, кроме «тяжёлого характера», окружающим не говорит.

Марина Цветаева – сама непревзойдённый мастер невыносимости – в мемуаре об Андрее Белом вспоминает ангела из «Чудесного посещения» Герберта Уэллса, который «в земном бытовом окружении был просто непристоен!» Смешно требовать, чтобы современники «угадали» гения при жизни. Жизнь – ежедневная повинность с кучей обязанностей. Гений – праздник, который далеко не всегда «с тобой». Он пытается жить нашу жизнь, совать голову в хомут социальности. На нём те же, что на нас, «панталоны, фрак, жилет» (мундир, пальто). Он почти неотличим «средь детей ничтожных мира». Природа гения таинственна и неисследима. Как ведёт себя мальчик, только что написавший:

Лицо моё вам не могло

Сказать, что мне пятнадцать лет.

На каком «всесожигающем костре» он сгорал, пока рука выводила эти строки? Какие муки испытывал «от страшной жажды песнопенья»? Какие чисто физиологические изменения происходят в организме художника при колоссальном энергетическом и эмоциональном «выбросе», которым сопровождается творческий акт?

Все «научные» попытки зафиксировать подобные моменты тщетны, ибо гений и сам не знает, когда на него «накатит» «мир иной / И образов иных существованье», которые мы почти бездумно и привычно называем «вдохновением». Откуда оно посылается и куда потом исчезает? Ответа нет! Чуткий – и независтливый – к чужому таланту В. Розанов говорил, что Лермонтов присутствовал при сотворении мира. Эта метафора, может быть, исчерпывающе объясняет «трудозатраты» творчества. Стоит ли удивляться, что однокурсники не разглядели за лермонтовской байронической маской его нечеловеческую ранимость и беззащитность? Молодость вообще достаточно жестока, а к другому, непохожему – втройне.

Не существует даже сколь-нибудь согласованного портрета поэта. Ф. Боденштедта привлекла «гордая, непринуждённая осанка, средний рост и необычайная гибкость движений», «белокурые, слегка вьющиеся по обеим сторонам волосы», «красиво очерченные губы». Художник М. Меликов писал о Лермонтове: «приземистый, маленький ростом, с большой головой и бледным лицом». П. Вистенгоф, вольнослушатель Московского университета в 1831–1832 гг., Лермонтова терпеть не мог и увидел его «неприветливый, насквозь пронизывающий взгляд». И.С. Тургенев оставил такое описание: «Вся его фигура, приземистая, кривоногая, с большой головой на сутулых широких плечах, возбуждала ощущение неприятное; но присущую мощь тотчас сознавал всякий». Эта «мощь» отпугивала современников, но не меньше пугает и «надменных потомков».

То же и с характером. Белинский искренне считал Лермонтова пошляком и с высокомерием, до которого и адресату было не допрыгнуть, заявлял, что «ни разу не слыхал от него ни одного дельного и умного слова». Можно подумать, что всякий поэт так и сыплет незабываемыми афоризмами! Но ведь Лермонтов многажды недвусмысленно высказался и на эту тему:

И звук высоких ощущений

Он давит голосом страстей.

Иван Панаев писал (вполне справедливо), что Лермонтов «был любим очень немногими, только теми, с которыми был близок, но и с близкими людьми он не был сообщителен», и добавлял беспощадно: «Он непременно должен был кончить так трагически: не Мартынов, так кто-нибудь другой убил бы его». Забелла называл Лермонтова «корявым» и сознавался: «Помимо его безобразия, я видел в нём столько злости, что близко подойти к такому человеку мне казалось невозможным, и я струсил».

«Я звук нашёл дотоле неизвестный»

Скорее всего, Лермонтов и покинул университет из-за нелюбви. Той самой нелюбви человеческой, которая преследовала его всю короткую жизнь и с которой в студенческие годы он столкнулся после бабушкиного дома, где его обожали, впервые. Претензии сокурсников смехотворны! Особенно если учесть, что мемуары свои они писали в зрелом возрасте. Значит, подростковые обиды пронесли через всю жизнь. Особенно отличился тот же Вистенгоф, который обвинял Лермонтова в том, что он «та-а-ак взглядывал!», имея в виду какую-то особую «ядовитость» взора. Наверняка большеголовый студент устремлял невыносимый взгляд своих тёмно-карих глаз в такие бездны, что среднестатистическому человеку вынести его было невмоготу.

Автомиф, который Лермонтов творил без передышки, тянется за ним, словно шлейф за кометой. Почему он выбрал миф с отрицательной, как теперь говорят, коннотацией? Думается, виной тому не только фрейдистский контекст отсутствия матери («В младенческих летах я мать потерял») и тоски по отцу, которого Е.П. Арсеньева лишила возможности видеться с сыном. Мы совершенно не осведомлены в том, как формируется личность человека, которому суждён гиперсокращённый даже в сравнении со средним срок жизни. Если верить в предопределение (а Лермонтов верил в него убеждённо), можно допустить, что все процессы в таком организме протекают с огромным ускорением, но и с колебаниями большой амплитуды. Раннее взросление перемежается с инфантильными проявлениями. Среди ровесников подобный человек чувствует себя то как академик в младшей группе детского сада, то как детсадовец в академии. В среде военной этот дискомфорт сглаживается постоянным риском и ежеминутной близостью смерти. Там Лермонтова воспринимали менее болезненно, но тоже нельзя сказать, что безоговорочно.

Если верить легенде, что Лермонтов постоянно приближал собственную гибель (так это выглядело на сторонний взгляд), а на самом деле, повторим, твёрдо знал, что ему недолго предстоит находиться среди живых, многие его поступки, слова и взгляды становятся куда более понятными и даже логичными. Тем не менее биографам и исследователям Лермонтова приходится его постоянно оправдывать. Славянофил Юрий Самарин понял это раньше других. Ему мы и дадим последнее слово: «Пушкин не нуждается в оправдании. Но Лермонтова признавали не все, поняли немногие, почти никто не любил его. Нужно было простить ему».

«Я звук нашёл дотоле неизвестный»… Простим хотя бы за этот невыносимо прекрасный звук , если уж не сумели понять!

Теги: Год Лермонтова