Прославление Болота

Прославление Болота

Прославление Болота

ОБЪЕКТИВ

Владимир Костин.

Колокол и Болото. - М.: Беловодье, 2012. - 288 с. - 1000 экз.

На обсуждении романа Владимира Костина я слышал определения: "фантастический роман", "исторический", "бытовой", "сатирический". По частям - верно, но не ухвачен пафос романа, связь сюжета и стиля. Сопрягать эпохи и расслаивать времена, строить сюжет на диссонансах, укрупнять будто бы малое и умалять мнимо крупное - так мне видится замысел. И так понятен горестный возглас приезжих: "И это университетский город!" Теперь каждый областной центр - университетский город, и что же? Два эпиграфа настраивают на двойственное отношение к истории. Из Державина: "Науки, музы, боги - пьяны, Все скачут, пляшут и поют". Из Полонского: "В одной знакомой улице - Я помню старый дом[?]"

Начало романа "Колокол и Болото" - в идиллическом тоне, но поверивший в предание о славном городе Потомске оказывается на Болоте, хотя "пышный центр города на расстоянии одной выкуренной сигареты". Два лика у Болота: "Место сырое, комариное, речка нечиста и поддаёт миазмами"; "Но и сделался Потомск чист и по-своему меланхолично-зачарован... рядом с исконной стихией мата образовалась гармония отличной русской речи". И время здесь, оказывается, не линейное, как везде, а циклическое - поколения идут по кругу. Автору понадобилось историческое введение - четыре века сибирского города. Слой за слоем отслаиваются пласты обыденности, и за планктонной мутью "хулиганки" проступает легендарное, чудесное.

"Любите своё Болото! Грязное и пьяное, убогое и скучное. Неимущее и никому, кроме вас, не нужное" - вот какой завет оставил таинственный Старец, явившийся вдруг на Болоте. Явился он, как наваждение, как временное просветление забубённых "бакланов", оказалось - для подведения итогов. Город Потомск суетно вспенился по поводу круглой даты - 400-летия. Перед этим вернулся из небытия колокол Благовест, и одно за другим пошли чудеса, но в памяти их удержали всего одиннадцать "потомцев". Владыка Парфений, нарисованный нейтрально, резюмирует в финале: "И никому, и, может быть, никогда нельзя рассказать об этом". А почему нельзя? "Мы не готовы к чуду".

Один из парадоксов романа, может быть, лейтмотив его: привязывайтесь сердцем к тому, что осталось, ибо "нет пока другого места для души". Ну как тут не вспомнить Василия Розанова: "Тиха Русь. Гладка Русь. Болотцем, перегноем попахивает, а как-то мило всё[?] Ко всему принюхались". И есть зловещий парадокс - Синяя птица, тоже с обратным знаком: самолёт, уносящий "руководствующую" шваль, на которую не действует чудо-озарение. Итак, преобладает ирония, но есть и элегия, грусть по уходящей подлинности.

Что даёт такое название города - Потомск? Напоминает сибирякам: мы не Иваны непомнящие, мы - чьи-то забывчивые потомки. Исторический экскурс, увлекательный, но не весёлый, оказался в романе фоном для разговора о современности. Какова она, нынешняя сибирская Россия, понять можно лишь на фоне прошлого. Экспозиция - это вторая глава "Нечто о городе Потомске" - представила разноязычие эпох: от первых воевод-мздоимцев до века XX - многое повторяется. Глава закончена обескураживающим выводом: "Так, безумным обнулением всего накопленного, наработанного и выстраданного закончился в Потомске XIX век". А что же сказать об исходе XX? Есть прогноз Старца: "И через страшные страдания пройдут нынешние люди, чтобы либо очиститься, либо погибнуть[?] сомкнутся без зазора дни предыдущие и дни последующие".

Настоящие действия начинаются ближе к середине. Но что считать главным событием романа? Наверно, возвращение колокола. Его сопровождает явление светлого Старца из легендарных запасников памяти и превращение губернатора в осетра. Прозрачная аллюзия, щедринский сарказм. Основной же свет - от любви Алёши и Ванды. Вот основной сюжетный контраст - настоящая чистая любовь в закоулках Болота. Любовь побеждает летаргию памяти. Но тревожна надежда автора. Как и в романе Булгакова, в финале всё как будто возвращается на круги беспамятства. И всё-таки есть несколько "потомцев", которым дано помнить.

Колокол над Болотом - ёмкая метафора. На язык просится: интеллектуальная проза. Хотя это не жанр, а, скорее, стиль жизни писателя. Не имитационная интеллектуальность - эта сейчас не редкость, а горькая. Тут в свои права вступает ирония истории, а современность подталкивает писателя к сарказму. В Сибири ирония - птица редкая, залётная. Ни в таёжной полосе, ни в степной орде философская ирония не ночевала. Да и врачует дух не она ведь, а любовь, ирония лишь место для неё расчищает. Приелась беспрерывная игра на понижение. Просветляющих легенд - вот чего не видно. На этом фоне и высветляется лирическая ирония Костина. Мнимо интеллектуальной прозы вдосталь, но мало сейчас литературы, лелеющей пластику, органику жизни, дорожащей опытом поколений. Больше всё антироманы, антиэпос какой-то. Мы ждём: вот-вот окрепнет голос провинции, и отсюда пойдёт новая русская проза. Оригинальность романа, самобытность его я понимаю, может быть, простовато: автор не поступился глубиной ради внешней занимательности.

Но ирония - не самоцель, она лишь подталкивает к раздумью о главном: о семье, о любви и о вере. Ведь сама семья, основа жизнестойкой культуры, размыта, раздавлена в ХХ веке. Эпоха демонстративно игровой прозы довершает это разложение. А мыслим ли русский роман без семьи? Совместить иронию истории и "мысль семейную" - нелёгкая это задача. И вообще - напомнить о самых традиционных ценностях, среди коих - быт провинции, хранительницы национального уклада. Кажется, на исходе эпоха постмодерна, балаганно-шутовское отношение к истории всем уже надоело. Опять интересны авторы, обращённые к преданию, к родовой легенде, вообще к проблеме рода и семьи в России.

Стилевой палитре соответствует эмоциональное разнозвучие романа. Стилистика его - разноязычие, вот, пожалуй, самое примечательное свойство. Можно нанизывать иронические бусинки - про нравы старых улиц, где "чужих" испытывают по заветам старины: "Ему "напихали" - и под глаз, и под дых, и по шее, не тронув только "помидоры". Или: "Они пили портвейн дипломатически - одна бутылка на троих". Когда улыбка у читателя не склеивается, тут, наверно, сарказм: "Девица полулёгкого поведения, в полупрофессию вошла непринуждённо и без раздумий[?] время от времени развлекается тем, что собирается выйти замуж". Непредвзятый читатель это оценит, труднее уловить лиризм, а он - сбережённая в нас человечность. Он, конечно, в музыке повествования. Он и в элегической оглядке на прошлое, в наложении нескольких сюжетных линий на основной тон. Память места, верность ему - для сибиряка это значит много.

Мёрзло Болото, проваливалось само в себя и вспучивалось, а потом и вовсе взбесилось - революция. Уничтожила колокол "эсэсэрия", а после стала отходить, то есть забывать. Горестные символы, узнаваемые и порой ошарашивающие. Горькая ирония не заглушает мелодию породнения: "Чтобы славить Болото и трясины его - до этого надо дожить".

Нынешние залётные "бакланы" наставляют нас: "Чтобы так жить, какими надо быть пентюхами! Бросайте вы это Болото вонючее, шевелите-ка броднями". Ну, знакомо: "Оставь свой край, больной и грешный[?]" Если жизнь дошла до края своей грязи, то одно из двух: либо грязь заставит вернуться к традиционным ценностям, либо... ничего от нас не останется. А на Болоте, где в каждый дом стучалась большая беда, люди хранят осколки старой жизни. И от летаргии памяти снова возвращаются к необходимости жить нормально - любить, и мыслить, и страдать.

Да, тут видится посильное сопротивление провинции обезличивающему центру. Писатели-провинциалы рвутся в Москву - и оказываются отгороженными от реальных проблем простой жизни, от народа своего. Потом гонят игровые романы, с натужным интеллектуализмом, с искусственными сюжетными перипетиями.

"Колокол и Болото" - роман о ликах, лицах, личинах и рожах сибирской истории. Иные ведь пишут сплошь благолепные лики, а за угол вечером выйти опасаются. И в подтекст оседает: сейчас - мерзко, зато в прошлом идиллия. Хуже всего, как предупредил Старец, если "одна гадкая белиберда разведётся вокруг ваших воспоминаний". А что же у Костина - так было, так будет? Или нулевое решение? Болото выпало из ХХ века, "и это безнадёжно хорошо": оно сберегло себя, оно настоящее, и рано или поздно "отступит перед ним Дурь, пронзившая и город, и страну, и мир".

Закрываешь книгу с ощущением: что-то новое и хорошо узнаваемое. Если реализм, то - магический. Не совсем в духе Гарсиа Маркеса, но где-то в этом направлении. Знаю, что испано[?]язычную прозу Костин ценит больше всего. В ХХ веке она стала прорывом провинции в большую литературу.

Александр КАЗАРКИН,

профессор Томского государственного университета