Генезис банной мокроты
Генезис банной мокроты
Дмитрий Липскеров. Теория описавшегося мальчика. - М.: АСТ, 2013. – (Серия: "Проза Дмитрия Липскерова"). – 416 с. – 10 000 экз.
О названии этой книги я спорила с редактором издательства «Лимбус Пресс» Вадимом Левенталем. «Теория описавшегося мальчика» – это плохо, – говорил Левенталь. – Это плохо в любом случае, при любом ударении, и тем более это плохо для «безупречного стилиста», каким автор назван на обложке». «Но это же очевидная игра! – возражала я. – Намеренно-провоцирующий жест. А вдруг за ним кроются тонкая ирония и глубокие смыслы!»
Говоря по совести, зная автора, в это было трудно поверить, и спорила я из перфекционизма. То, что в новой книге Дмитрия Липскерова нет ни глубоких смыслов, ни даже сколько-то оригинальной фиги в кармане, стало ясно уже по обложке, где низ живота античного мужчины закрывал вместо фигового листа чёрный квадрат. И всё же я взялась присмотреться к экзерсисам «безупречного стилиста». Поскольку книгу издали эффективные менеджеры из АСТ, мы доверимся их вкусу и порекомендуем для ознакомления цитату, вынесенную профессионалами на обложку: «Она отметила, что голый самчик породист, как арабский жеребец. И уж точно, производитель из него получится отменный. Жаль, скакуны недолго живут. Если их только не кастрируют. Но этих яиц было жаль». Ну вот, собственно. Это прелести чистейший образец. Для любителей такого добра – там его четыреста страниц. «А ещё что-нибудь есть?» – спросит привередливый читатель, привыкший, что в книге, помимо трёпа разной степени изящества, ещё бывает сюжет и даже какие-то мысли. И вот тут мы окажемся в затруднении[?]
Потому что в книге Липскерова трёп (стилистически безупречный трёп, если это порадует издательство АСТ) и есть то, ради чего она написана. Всё прочее смехотворно мотивировано, взаимозаменяемо и не нужно. Вот типичный обмен репликами:
«– Ты? – спросил.
– Я, – ответила.
– Настя?
– Как хочешь…
– Настя? – шептал он, чувствуя, как сухая, почти бумажная кожа втягивает влагу магистральной воды.
– Как хочешь, – повторила. – Могу быть Машей».
Да, может быть Машей, может быть Петей, может быть чудом в перьях… там, кстати, потом такое и будет. Всё это совершенно неважно. И что такое «влага магистральной воды» – неважно тоже. «Ну а всё-таки? – допытывается капризный читатель. – Есть ли хоть какая-то особинка?» Да, скажу я вам, есть. Липскеров очень любит омовения. Все действующие лица их совершают с уникальным упорством. Причём когда герой сидит в ванне в первый раз, его колени «торчат из воды почти до потолка». А когда герой встал в ванне во второй раз, он «почти коснулся нечёсаной башкой потолка». Такое вот необъяснимое уменьшение в габаритах. Впрочем, это ещё ничего, потому что при пятом или шестом омовении он превратится в ксилофон из карельской берёзы…
Стоп-стоп! Так это намеренный абсурд, выдумка? Да, это намеренный унылый абсурд. И это само по себе ни плохо, ни хорошо. Плохо то, что здесь он – ни для чего, низачем. Феерических кульбитов и жонглирования смыслами с избытком хватает у Пелевина, но у него детальки так ловко подобраны и подогнаны друг к другу, что при всём безумии происходящего с удовлетворением отмечаешь, как оно складывается в общую картину. Хаос Пелевина может казаться возмутительным, вторичным, но никогда – бессмысленным. У Липскерова же вся сырость разведена исключительно для того, чтобы стилист написал побольше слов. Для ознакомления с его возможностями хватает первого десятка страниц, дальше интерес безнадёжно гаснет. Ну, трупы… Ну, оргии… Ну, извращения всякие. Человек-ксилофон с подтекающим полиролью мужским достоинством в чехольчике. Это не просто необязательная выдумка. Это – выдумка скучная… Если вы, конечно, не ресторатор Аркадий Новиков, который, согласно отзыву на обложке, «прочитал роман от корки до корки, причём несколько раз». Просто у нуворишей свои запросы. Чубайс весьма доходчиво объяснил русскому народу про свою «почти физическую ненависть к Достоевскому», а Новиков как заведённый перечитывает Липскерова. Всё логично.
Дело в том, что омовения, совокупления и превращения всё-таки не заполняют книгу Липскерова под завязку. Там ещё остаётся достаточно места для русофобии. И это единственное, что производит впечатление некоторой работы авторской мысли. Глава, в которой русофобия сконцентрирована преимущественно, выглядит на диво складным повествованием – для этой книги невероятным. Эту главу даже можно пересказать! Вкратце: старик-афганец бредёт по афганскому скудному ландшафту, неся на закорках мальчика-внука, который периодически писается (собственно, в этом трогательном эпизоде раскрыт весь глубокий смысл названия книги). Иногда старик убивает сколько-то немножечко русских солдат, шустро раздевает мертвецов и продаёт одежду в селеньях. Рассказывается об этом так: «Перед самой весной им повезло. Дед застрелил двух козлов и четырёх людей». Дед и внук нежно любят друг друга (единственная в книге человеческая эмоция, которая убедительно описана – как в прямом смысле, так и в метафорическом) и делятся глубокой восточной мудростью. Один раз деду не везёт, и его таки хватают злые русские медведи. Варвары не могут поступить по-человечески и просто быстренько перерезать деду горло (как он, без всякого сомнения, поступил бы с ними), а долго и гнусно мучают старика: истязают, приковывают цепями и травят змеёй (чтобы он в процессе долгого умирания успел выдать внуку последнюю порцию мудрости), а потом, разумеется, издеваются над трупом и хотят убить пятилетнего мальчугана головой об стену. Единственный, кто выражает предположение, что это, наверное, нехорошо, – солдат-мусульманин. Русские в порядке шутки сообщают татарину, что и его бы надо кончить тоже. Спасает малыша только появление врача-еврея, которому вдруг померещилось, что мальчик заговорил с ним на иврите. Армянский генерал, излеченный еврейским врачом от геморроя, благодушно разрешает забрать ребёнка и записывает его Иваном, потому что в Советском Союзе «всегда лучше быть Иваном». После чего Иван вырастает и начинает заниматься физикой и физкультурой, причём русских он, конечно, превосходит. Ведь «русские не могут ловить кайф от пользования своим умом. А любая борьба – это прежде всего мозги, ум. Вот бокс, бои без правил – это для титульной нации». Из дальнейшего текста мы узнаём, что «русский человек уже генетически побаивается слова «чеченец». Во всяком случае, глупые и грубые русские умного и сильного Ивана побаиваются и считают чеченцем. Или киргизом. Увидеть разницу для русских уже чересчур сложно. И это единственная мысль, которая тлеет – смердит – на протяжении всей книги Липскерова.
Что ж, мы уже знаем одного литературного персонажа, который мечтал, чтобы «умная нация покорила бы весьма глупую-с». В «Братьях Карамазовых» из банной мокроты завёлся Смердяков. В книге Липскерова из банной мокроты плесенью расползлась смердяковщина.
Теги: Дмитрий Липскеров