Владимир Малявин БАНГКОК. КРАЙНИЙ ВОСТОК
Владимир Малявин БАНГКОК. КРАЙНИЙ ВОСТОК
Таиланд занимает в моём образе мира особенное и в своём роде примечательное место. Это какой-то самый матёрый, предельный Восток, Восток восточнее даже Японии, но при всей его отдалённости очень модерновый и странно-близкий.
Впрочем, легко видеть почему. Чего хочет современный европеец, живущий, как выразился один американский профессор, в "плоском", пошло-понятном мире, но утративший чувство истинности своего существования? Он хочет дойти до самого острого и крайнего опыта, узнать свои пределы и побыть хоть на миг самим собой. Для этого дела лучше всего подходит как раз самый дальний, самый экзотический Восток. Но открывать "новые горизонты" в жизни европеец хочет в безопасности и комфорте, иначе он просто перестанет быть тем, что он есть: человеком цивилизации. Экзотика для него и есть такое безопасное щекотание нервов. Его глобальный мир и пресловутый "диалог культур" представляют собой, в сущности, паноптикум в его исконном смысле среды всевидения, выставленности на всеобщее обозрение разных образов человека. Тому, кто отстранён от мира, всё вокруг видится экзотично-отстранённым.
И поэтому всё в мире может быть предметом обмена, товаром на мировом рынке культурных брендов. Вот здесь тайцы и нащупали свою нишу на всемирном празднике жизни, раскрутили свою экзотику и очутились – может быть, неожиданно для себя – в самом центре мирового социума. Назад отыграть уже невозможно. И как бы ни расписывали передовые тайские журналисты трудности борьбы за демократию в их стране, сколько бы ни рассказывали местные проститутки про свои мечты о простом женском счастье, их рассказы отскакивают от сознания иностранного туриста, как горох от стены. Зато индустрия искусно имитируемой вседозволенности кормит полстраны. И этот факт перевесит все доводы моралистов.
С первого же приезда в Бангкок меня заинтересовали три сюжета в жизни тайской столицы: буддийская скульптура, местный чайнатаун, или "китайский квартал", и ночная жизнь – куда ж от неё в Таиланде? У меня даже сложился собственный прогулочный маршрут, удобно связывающий все три темы в один клубок. Я и сейчас с удовольствием прохаживаюсь по нему в воображении.
Мой путь начинается у храма Трай Мит ват недалеко от железнодорожного вокзала. В последний свой визит я обнаружил, что его основательно перестроили. В нём появилось новое мраморное здание, а знаменитая золотая статуя Будды, вроде бы случайно обнаруженная полвека назад, когда с неё осыпалась штукатурка, теперь перенесена в новый большой зал. Но я люблю смотреть на маленькие статуи Будды и святых подвижников, смиренно выстроившихся у входа в старых храм. От их традиционного аскетического стиля, игнорирующего пластику и тяжесть физической плоти, веет запредельным покоем. Наложенные на чёрное металлическое тело рубища из сусального золота сходят мелкими клочками, словно ссохшаяся кожа, создавая впечатление предельной обнажённости, почти вывернутости плоти наизнанку. Всё правильно: святой обретает в просветлённости новую жизнь, "как змея сбрасывает старую кожу". Нет более убедительной приметы святости, чем исход в мир голого, беззащитного, терзаемого грубой материальностью тела. Тела, которое уже не имеет в этом мире места и звания, а живо духом единым.
В соседних храмах, уже на окраине чайнатауна, диапазон скульптурных образов святости существенно раздвигается. Под сенью раскидистого дерева стоит грубое каменное изваяние с лицом, едва выступающим из шершавой поверхности камня. А в нескольких шагах от него вас встречает пронзительный взгляд восковой фигуры святого монаха, с фотографической точностью воспроизводящей облик прототипа вплоть до роговых очков и цвета ногтей на руках. Такой китчевый натурализм здесь, кажется, в новинку, но он удачно восполняет отсутствующее звено иконографической традиции. Теперь благочестивые тайцы имеют для поклонения образы трёх типов блаженства: первобытная святость, растворённая в природе (фольклорная стихия), смело типизированный, символический по сути образ, представляющий усилие аскезы, и, наконец, образ предельно очеловеченный, знаменующий, надо думать, возвращение святости в человеческий мир (модерн).
Круг духовного подвига замкнулся, связав воедино природное, человеческое и божественное.
Дальше мой маршрут уводит меня в чрево чайнатауна. В длинной и узкой, как кишка, улочке кишит народ. Повсюду, как полагается в китайской среде, кипит торговля. Нигде в мире не увидишь такой скученности и такой живой спаянности материальной среды и людской стихии, камня и плоти, транспорта и пешеходов. Автомобили тихо плывут сквозь толпу, старенькие автобусы не имеют дверей, и можно запросто в них вскочить или спрыгнуть с них в любой момент. Старушки, разлегшись в шезлонгах на тротуаре, поглаживают своих облезлых псов.
Стереотипных примет китайского быта – ярко раскрашенных храмов с драконами и резными колоннами, аляповатой псевдокитайской мебели, всяческих китайских эмблем и бравурных надписей – здесь даже больше, чем в самом Китае, что и понятно: эмигранты, тем более китайские, чувствуют себя даже в большей степени китайцами, чем жители их исторической родины. Ещё одна обязательная принадлежность чайнатауна – высокие, в три яруса, покрытые блестящим красным лаком ворота, обозначающие вход в китайский мир. Сооружение тоже чисто символическое: стоит на островке посреди площади и по прямому своему назначению использовано быть не может.
Одним словом, заграничный китайский квартал – склад китайщины, Китай предельно концентрированный и одновременно выставленный на продажу, отсвечивающий фосфорическим блеском насквозь коммерциализированного быта. И не важно, что в Таиланде китайские переселенцы живут в общем-то в доброжелательной среде и потому легко смешиваются с местным населением. От знаков своей принадлежности к Срединному государству они всё равно не откажутся: так удобнее и жить, и торговать, а превыше всего – жить как торговать.
Ещё полчаса ходьбы от чайнатауна – и вы на улице Силом, одном из главных развлекательно-коммерческих районов Бангкока. Здесь расположены два переулочка, привлекающие толпы туристов со всего мира. Это центр ночной жизни Бангкока: четыре ряда баров с диско, выпивкой и эротическими шоу. В барах, понятное дело, откровенно торгуют интимными услугами. А посреди переулочков, прямо перед дверями баров, бойко торгуют дешёвой бижутерией и всякой ширпотребной мелочью.
Сочетание, возможно, необычное для человека с Запада, но в своём роде совершенно естественное. Разве проституция не есть вершина коммерции, когда предметом обмена становится обман в его самом чистом виде пустоты и симуляции: пустоты желания и симуляции любви?
Неподалеку в буддийском храме, сложенном из разноцветных и искрящихся, как горы бижутерии на ночном рынке, кирпичей и черепицы, монотонно стучит колокол, словно отмеряя разлитое вокруг плоское, чисто земное и количественное время оборота капитала.
Вот она, заветная, ибо запретная, цель европейского туриста в Таиланде. Красный и потный от жары, с отвислым животом и деланно равнодушной миной он ходит, продираясь через толпу торговцев, из бара в бар в тайной надежде пережить миг полной раскрепощённости.
Пустая, нелепая затея! Разве свободу можно купить? За свои доллары и евро приезжие любители клубнички получают что угодно: грубый флирт, равнодушное согласие, проплаченные "услуги", а впридачу и женские жалобы на жизнь, но только не то, что ищут. Конечно, в проституции нет ничего собственно восточного и тем более тайского. Но почему тогда именно Таиланд? Кажется, здесь есть тайна или, скорее, великая ирония, ускользающие как от европейцев, так и от местных жителей. Возможно, все дело в том, что тайцы, не знающие комплексов, прививаемых усложнёнными цивилизациями вроде европейской или дальневосточной (те же корейцы, японцы и даже тайваньцы пасутся здесь с неменьшим азартом), просто любят услужить иностранным гостям. Это ведь тоже Восток, чисто восточная любезность, только до предела утрированная.
И надо помнить, что она имеет свой строго соблюдаемый этикет. В этой универсальной, но культивированной и, конечно, насквозь пропитанной духом коммерции услужливости нет ни грана развращённости или, напротив, дикарского простодушия, которых ищут в Таиланде иноземные искатели приключений.
Хорошо, что визитёры-эротоманы и аборигены не понимают друг друга. В противном случае от туристического бума в Таиланде быстро остались бы одни воспоминания.
Между тем любезность без границ – этот подлинный апофеоз восточного уклада – захватывает и интимные переживания, сливается с простейшим самоощущением жизни. И в результате вместо головокружительного погружения в пучины разврата любителям острых ощущений достаётся в обществе тайских, китайских и прочих азиатских женщин только дрожание (ки)тайской плоти – нечто как нельзя более элементарное, банальное, зоологически-тупое.
Но не в этом ли смаковании чувственной жизни с его "мещанским болотом" коммерциализированной любезности сокрыт главный секрет Востока, который так пугает европейцев и побуждает их вот уже два века твердить что-то невнятное про "жёлтую опасность", каковая состоит, собственно, в какой-то неисправимой "бездуховности" Востока?
"Бездуховностью" же в данном случае оказывается совпадение здорового самочувствия жизни и человеческой социальности, которое исключает всякий жизненный драматизм, всякий трагизм судьбы.
Чревата, ох чревата для европейцев их зачарованность церемонной свободой Востока.