Михаил Шевченко НЕДОСКАЗАННЫЙ ШОЛОХОВ

Михаил Шевченко НЕДОСКАЗАННЫЙ ШОЛОХОВ

Михаилу Шевченко исполняется 70 лет. Прекрасный русский писатель, поэт, критик долгие годы был связан с великим Михаилом Шолоховым. Поэтому, поздравляя от всей души юбиляра, мы публикуем его заметки о Шолохове. Успехов, здоровья и новых книг, дорогой друг! РЕДАКЦИЯ ГАЗЕТЫ “ЗАВТРА”

“...Запомнился такой случай. В мае 1975 года мы с Михаилом Александровичем просматривали у него в доме только что принесенные с почты газеты и журналы. Писатель спросил, читал ли я апрельский номер журнала “Москва”.

— Нет, я его еще не видел.

Шолохов вышел в соседнюю комнату и вскоре возвратился с раскрытым на 20-й странице журналом.

— Читай вслух отсюда! — указал он на заметки “Из записной книжки” Михаила Шевченко.

Я громко прочел:

“Как-то отец перечитывал “Тихий Дон”, заканчивал последнюю книгу. Сидел в горнице один. А я наблюдал за ним из кухни.

У отца образование — четыре класса церковно-приходской школы. Он читает шепотом. Читает медленно, но запоминает прочитанное на всю жизнь. И страшно все переживает.

И в этот раз он вдруг захлопнул книгу, швырнул на стол очки и громко сказал, неизвестно к кому обращаясь:

— Ну чого! Чого йому не повирылы?! Вин уже так умотався... так умотався Гришко той...

Увидел меня, смутился своей горячности и, уже как бы оправдывая горячность, продолжал:

— Ну ты подумай, сынок... Хто ж Гришку знав лучше, чем Кошевый? Хто? И хто ж йому мог повирыть, як не Кошевый? Вин же, Мишка Кошевый, за революцию стояв. Значит, перво-наперво вин и должен був вирыть чоловику!.. А вин не повирыв!.. Не повирыв и товкнув Гришку в банду... А шоб же ему повирыть! А? Гришка-то весь истлив душою, вин тильки й думав, шо за землю, за плуг, да за дитэй своих...”

Глубокое волнение отца М. Шевченко, видимо, было вызвано чтением главы из “Тихого Дона”, в которой приводится разговор Григория с Михаилом Кошевым:

“— ...Так ты чего, Михаил, боишься? Что я опять буду против Советской власти бунтовать?

— Ничего я не боюсь, а, между прочим, думаю: случись какая-нибудь заварушка — и ты переметнешься на другую сторону.

— Я мог бы перейти к полякам, как ты думаешь? У нас же целая часть перешла к ним.

— Не успел?

— Нет, не схотел. Я отслужил свое. Никому больше не хочу служить. Навоевался за свой век предостаточно и уморился душой страшно. Все мне надоело, и революция, и контрреволюция. Нехай бы вся эта.. Нехай все оно идет пропадом! Хочу пожить возле своих детишек, заняться хозяйством, вот и все. Ты поверь, Михаил, говорю это от чистого сердца.

Впрочем, никакие заверения уже не могли убедить Кошевого, Григорий понял это и умолк. Он испытывал мгновенную и горькую досаду на себя. Какого черта он оправдывался, пытался что-то доказать? К чему было вести этот пьяный разговор и выслушивать дурацкие проповеди Михаила? К черту! Григорий встал.

— Кончим этот никчемушный разговор! Хватит! Одно хочу тебе напоследок сказать: против власти я не пойду до тех пор, пока она меня за хрип не возьмет. А возьмет — буду обороняться! Во всяком случае, за восстание голову подкладать, как Платон Рябчиков, не буду.

— Это как, то есть?

— Так. Пущай мне зачтут службу в Красной Армии и ранения, какие там получил, согласен отсидеть за восстание, но уж ежели расстрел за это получать — извиняйте! Дюже густо будет! (“Тихий Дон”. М., 1968, с. 665-666).

Ссылка Григория на службу в Красной Армии вполне основательна, он храбро и умело сражался в рядах конницы Буденного против белополяков и врангелевцев. Прохор Зыков, воевавший в одном эскадроне с Григорием Мелеховым, рассказывал: “Возле одного местечка повел он нас в атаку. На моих глазах четырех ихних уланов срубил. Он же, проклятый, левша сызмальства, вот он и доставал их с обоих сторон... После боя сам Буденный перед строем с ним ручкался, и благодарность эскадрону и ему была”.

Это не вымысел — прототип Григория, Харлампий Ермаков, в самом деле был отмечен Буденным и награжден. Что же касается причин, вовлекших Мелехова в ряды повстанцев, то Григорий, как сказано в романе, говорил Кошевому: “Ежели бы на гулянке меня не собирались убить красноармейцы, я бы, может, и не участвовал в восстании”.

В сложной обстановке того времени, в пору восстаний и контрреволюционных вылазок врагов Советской власти, Кошевой не поверил в искренность раскаяния Григория Мелехова, в его желание искупить свою вину. Это в значительной степени и определило дальнейший путь Григория”.

— Ну что, как ты смотришь на заметки Шевченко? — спросил Михаил Александрович, когда я закончил читать.

— По-моему, старик прав...

Большие светло-голубые глаза писателя затуманились. Бросив в пепельницу еще дымящуюся, недокуренную папиросу, он достал из пачки новую и молча вышел из комнаты.”

Из книги Петра ГАВРИЛЕНКО “Михаил Шолохов — наш современник”, издательство “Жазушы”, Алма-Ата, 1982 год.

* * *

Канун Великой Отечественной.

Мой старший товарищ взял для меня в школьной библиотеке (мне таких книг еще не давали) первые два тома “Тихого Дона”, изданные в серии “Дешевая библиотека”. Книги были зачитаны и испещрены карандашными пометками.

К тому времени я уже много прочитал. Но так — запоем! — не читал ни одной. Первый раз я читал “Тихий Дон” с большими пропусками — лишь те главы, в которых действовали Григорий и Аксинья. Потом снова — уже все подряд. Уходил на огород в подсолнухи — высокие, с огромными шляпами — и просиживал с книжкой с утра до вечера. Казалось, что здесь же, где-то рядом, в подсолнухах затаились Гришка и Аксинья. Я ловил ухом их сторожкий шепот...

Тогда мне было двенадцать лет...

* * *

Интересную историю слышал я от одного собкора “Правды”. Ему ее рассказал его друг, очевидец этого случая.

Дело было якобы в Ростове. В то далекое время, когда бытовала сплетня о плагиате.

В каком-то большом зале собралось много народу. Убеленные сединами литературные и ученые мужи устроили суд над “Тихим Доном”. Выходили один за другим на трибуну и доказывали, что роман написал не Шолохов. И что вообще в романе — вот-де Лев Толстой, вот списано у Горького, вот у Тургенева...

Рядом с очевидцем, в глубине зала, сидел молодой парень в вязаном свитере, лобастый, невысокого роста. Он то и дело выходил курить и даже надоел соседям хождением своим туда-сюда.

А в зале бушевали страсти. И вдруг кому-то пришла в голову здравая мысль — послушать, наконец, Шолохова.

И каково же было удивление очевидца!.. Сидящий рядом с ним парень поднялся, выбрался на сцену, обвел всех молча взглядом и в совершеннейшей тишине сказал одну лишь фразу — ту, единственную, которую он мог сказать:

— “Тихий Дон” написал я.

И вышел из зала.

* * *

“Оставалось полторы недели до прихода казаков из лагерей. Аксинья неистовствовала в поздней горькой своей любви...”

Это в начале романа. Первые встречи Григория и Аксиньи. Приближение первой расплаты. Вот-вот приедет Степан в хутор со сборов, и все объявится. Аксинья готова на что угодно, лишь бы быть с Григорием.

“В горнице... Аксинья со вздохом целует Григория повыше переносицы, на развилке бровей...

— Гриша, дружечка моя... родимый... давай уйдем. Милый мой! Кинем все, уйдем. И мужа, и все кину, лишь бы ты был... На шахты уйдем, далеко. Кохать тебя буду, жалеть... На Парамоновских рудниках у меня дядя родной в стражниках служит, он нам пособит... Гриша! Хучь словцо урони...”

Как не ответить согласием на такую горячую просьбу любимой женщины? Как устоять тут? Тем более, что и дома у Григория — не мед, он знает, как смотрит отец на его связь с Аксиньей... Но он предельно искренен. Ответ его живет в его крови. Грубовато, с хуторской прямотой, он говорит:

“— Дура ты, Аксинья, дура! Гутаришь, а послухать нечего. Ну куда я пойду от хозяйства? Опять же на службу мне на энтот год. Не годится дело...”

Небольшая пауза, и Григорий говорит о самом главном — почему он не может внять просьбе Аксиньи:

“— От земли я никуда не тронусь...”

Никуда от земли! Верность Григория родной земле. Это ведь одна из главных тем романа.

Сейчас другое время. Оно рождает и новые песни. И далеко не всегда веселые. Мы вынуждены уходить и уезжать с земли, где мы рождаемся и вырастаем. То в один конец страны, то в другой, то в третий. Сначала уходили и уезжали с трудом, а затем пришла и легкость, легкость необыкновенная... Выросло несколько поколений людей, которым совершенно все равно, где, на каком месте будет добыт “длинный рубль”. Лишь бы он был.

Как-то по-иному надо делать эти “передвижки”. Слишком дорого обходятся они государству и народу. Слишком много у нас оставленных на прекрасных землях деревень и хуторов. Глядишь, и душа кровью обливается. Сиротливо гниют избы с раскрытыми крышами, зарастают дворы бурьяном выше человеческого роста... А земля-то!.. Земля-то какая! Воткни оглоблю, как говаривал Гоголь, а вырастет тарантас!.. Что же мы делаем на этой земле, люди?!

* * *

Шолохов — мужественный человек.

Мужество — в двадцать лет замахнуться на эпопею, не отступиться и создать ее, несмотря ни на какие происки его собратьев по перу и всевозможных “друзей”.

Мужество — закончить “Тихий Дон” так, как он закончил.

Мужество — отношения со Сталиным.

Во времена повальных репрессий страдающие люди обращались за помощью к крупным деятелям науки, культуры, искусства. “Что мы можем сделать? — разводили те руками. — Мы не в силах ничем помочь..,” — отвечали деятели; позже признавались в этом в своих мемуарах.

А Шолохов?.. Он пишет Сталину потрясающее письмо о беде начала 30-х годов. “Черные крылья голода распростерты над Тихим Доном...”

Шолохов добивается у Сталина помощи голодающим районам хлебородной Донщины и тем спасает от смерти тысячи людей.

Через Сталина Шолохов в середине 30-х вызволяет из ежовских застенков живыми руководителей Вешенского района, которые тогда были ни за что ни про что арестованы, как тысячи других.

В 1937-м расправа нависла и над Шолоховым. Было состряпано “дело”. Честные люди предупредили писателя об аресте. Он тайно и спешно едет из Вешек в Москву, к Самому. Тот долго не принимает его. Встреча с Фадеевым... Шолохов не выдерживает и крепко выпивает. И вот тут-то, как специально, а может быть, именно специально! — Михаилу Александровичу сообщают, что его вызывает Сам. Что делать?.. Голову под кран. Приезжает в Кремль. Предстал перед Самим. Сталин сверлит его жгучими своими глазами, прохаживаясь по кабинету, спрашивает:

— Пьете, таварищ Шолохов?

— От такой жизни запьешь, товарищ Сталин, — немедля ответил Михаил Александрович.

Не знаю, кто еще так отвечал Иосифу Виссарионовичу, под взглядом которого леденели спины даже у видавших виды маршалов...

Шолохов хлопотал за сына Анны Ахматовой, Льва Гумилева.

Волнуют подробности дружбы Шолохова с Платоновым. В трудное для Платонова время, когда его после войны почти не печатали, Михаил Александрович нашел способ помочь другу. Он “пробил” издание сборника собранных и обработанных Платоновым русских сказок, поставив на нем свое имя. Я видел сборник в библиотеке Литературного института. На титульном листе большими буквами напечатано: “Под общей редакцией М. А. Шолохова”. Имя Шолохова сделало доброе дело. Андрей Платонович получил какие-то средства для существования.

* * *

О “Поднятой целине”.

Роман написан в поддержку коллективизации. Но это не роман-агитка. Шолохов не был бы Шолоховым, если б он делал всего лишь агитку. В картинах жизни крестьянства в период “великого перелома” он стремился — и это ему удалось! — оставаться максимально правдивым. Редакторы мешали этому стремлению, они кромсали рукопись безжалостно, с непреложным желанием видеть в романе все в прямолинейно-победном свете, с ощущением боязни за свои служебные кресла. Парадоксально, но первый цензор Шолохова — Сталин — “отстоял” в романе всю линию деда Щукаря, сцену избиения Давыдова бабами и т. п.

И все же, все же... Есть сложные судьбы людей. Есть сложные судьбы книг. Судьба “Поднятой целины” — одна из них.

Первый вариант второй книги романа сгорел в 1942 году, когда немецкой бомбой был разгромлен дом писателя в Вешенской. Завершать роман пришлось почти через тридцать лет после опубликования начала. Можно только посочувствовать писателю. Ушло время. Ушли молодые силы. Но Шолохов хочет добиться в романе о коллективизации той исторической глубины, которая делает бессмертным “Тихий Дон”. Верность жизненным обстоятельствам выручает во многом его как художника. Перечитайте сцены раскулачивания Титка, расправы Нагульнова с казаками, сцены раздумий Якова Лукича — это еще из первой книги. Они звучат сегодня по-новому. А все сильное во второй книге, скажем, сцена умерщвления Яковом Лукичом своей матери, неожиданные повороты в рассуждениях деда Щукаря... Разве перед нами не встает трагическое Время? Разве не виден там автор “Тихого Дона”?.. Чувствуется, что многое мучительное недосказывает Михаил Александрович, что он уже не в силах это мучительное досказать...

* * *

Нобелевскому комитету, чтобы признать и оценить Шолохова, понадобилось двадцать пять лет. А как было бы здорово присудить Нобелевскую премию Шолохову в 1940 году — в год окончания “Тихого Дона”!

Шолохову было тогда тридцать пять лет.

* * *

В разговоре о Шолохове со своими товарищами, со случайными спутниками, с писателями, с учителями я давно заметил, что для многих из нас Шолохов — уже слишком свой. Настолько близкий, что это зачастую мешает нам постичь всю глубину его литературного подвига.

Подтверждение этих моих раздумий я нашел у француза Жана Катала — известного переводчика и публициста.

“Вы, русские, — пишет он, — крепко любите Шолохова, но все же полностью не можете себе представить, кем он является для всего человечества... Нет такого народа, который не мог бы поучиться у другой нации. Что дает нам Шолохов? Он пробуждает скрытый и в наших душах огонь, приобщая к великой доброте, великому милосердию и великой человечности русского народа. Он принадлежит к числу тех писателей, чье искусство помогает каждому стать более человечным”.

* * *

Вроде бы неловко записывать, как вообще неловко говорить о себе, но я часто испытываю гордость, что вот я тоже родился на Дону, на донской земле.

Пожалуй, ничего неловкого нет. Это чувство Родины.

1949-1974 гг.

Применение технологии экструзия 3 позволяет изготавливать такие сложные материалы как трубы, облочки проводов и прочее.