Восточные евреи на Западе

Восточные евреи на Западе

Живя у себя на родине, еврей Восточной Европы не видит социальной несправедливости западной жизни; не видит всемогущества предрассудка, который властвует над средним западным обывателем, определяя его пути и поступки, обычаи и взгляды на мир; не видит тесноты западного горизонта, изрезанного фабричными трубами и загроможденного электрическими станциями; не видит ненависти, набравшей такую силу, что эту ненависть заботливо оберегают — как живительное (но в то же время убийственное) лекарство, как негасимый огонь, на котором подогревается эгоизм всякого человека и всякой страны. Восточноевропейский еврей тоскует по Западу, чего Запад совсем не заслуживает. Запад для восточноевропейского еврея — это свобода, возможность трудиться и проявлять свои дарования; это справедливость и независимая власть духа. Западная Европа шлет на Восток инженеров, автомобили, стихи и книги. Шлет рекламное мыло и правила гигиены, шлет полезное и возвышенное, всячески наряжается и приукрашивает себя. Германия, например, до сих пор остается для евреев Восточной Европы страной Гете и Шиллера, немецких поэтов, которых всякий любознательный еврейский мальчик знает лучше, чем наш украшенный свастикой гимназист. За время войны восточноевропейским евреям довелось познакомиться лишь с генералами, по чьим приказам распространялись гуманные воззвания к иудейскому населению Польши, составленные военным пресс-бюро[1] — не с теми генералами, которые за всю жизнь не удосужились прочесть ни одной беллетристической книги, но все равно проигрывают войну.

Восточноевропейский еврей не замечает достоинств собственной родины. Не замечает ни бескрайности горизонта, ни добротности человеческого материала, из которого получаются святые, убийцы из безрассудства — и мелодии, исполненные грустного величия и сумасшедшей любви. Не замечает добродушия славянина, чья неотесанность все же пристойнее, чем укрощенное скотство западного европейца, который отводит душу в разврате и, галантно приподняв трусливой рукой котелок, тихой сапой обходит закон.

Евреи не видят красоты восточных земель. В деревнях им жить запретили, в больших городах — запретили. Они ютятся в трущобах на грязных улицах. Сосед-христианин грозит еврею. Барин его колотит. Чиновник сажает под стражу. Офицер по нему стреляет, причем безнаказанно. Собака его облаивает — своим нарядом еврей раздражает животных не меньше, чем примитивных людей. Воспитание евреи получают в сумрачных хедерах. С ранних лет узнают они мучительную безысходность еврейской молитвы; страстную войну с Богом, который больше наказывает, чем любит, а всякое удовольствие заносит тебе в «дебет» как прегрешение; узнают непреложный долг — учиться и юными, жадными до впечатлений глазами искать отвлеченное.

За пределы родного местечка выбираются разве что нищие да коробейники. В большинстве своем евреи не знают земли, плодами которой кормятся. Восточному еврею страшно в чужой деревне, в лесу. Отчасти добровольно, отчасти вынужденно он держится особняком. У него есть только обязанности, а прав никаких — только на бумаге, что, как известно, пустое дело. Из газет и книг, от бодро настроенных эмигрантов еврей узнаёт, что Запад — это подлинный рай. В Западной Европе закон защищает тебя от погромов. В Западной Европе евреи становятся министрами и даже вице-королями. В Восточной Европе во многих еврейских домах можно увидеть портрет легендарного Мозеса Монтефиоре[2], который вкушал кошерную пищу за столом у английского короля. Самые баснословные слухи ходят в народе о великих богатствах Ротшильдов. И время от времени от очередного эмигранта приходит письмо с описанием всех преимуществ жизни на чужой стороне. Из честолюбия еврейские эмигранты не подают о себе вестей до тех пор, пока не устроят свои дела, а когда пишут, то всячески превозносят новую родину. Эмигранта обуревает наивная жажда провинциала: покрасоваться перед земляками. И в каком-нибудь городке на восточных окраинах Европы такое письмо производит сенсацию. Всей молодежью, да и людьми постарше, овладевает охота последовать за беглецом; покинуть эту страну, где каждый год ожидаешь войны и каждую неделю боишься погромов. И в какой-то момент они снимаются с места и кто пешком, кто по железной дороге, кто по воде устремляются в западные края, где иное, чуть более благоустроенное, но не менее страшное гетто уже готовит свое темное чрево, чтобы принять этих новых гостей, когда они полуживыми закончат свои мытарства по карантинам и лагерям.

Говоря о евреях, не знающих земли, плодами которой кормятся, я имел в виду их большую часть — правоверных евреев, живущих по старым законам. Но есть и такие, которые не боятся барина и собаки, полицейского и офицера; которые вышли из гетто и полностью переняли язык и культуру титульной нации[3] — евреи, подобные западным, а в отношении гражданского равноправия даже более благополучные; однако и они стеснены в проявлении своих дарований до тех пор, пока не сменят конфессию — и даже после того, как сменят. Ведь у каждого ассимилированного еврея непременно найдется родственник, еврей до мозга костей — и редко какого судью, адвоката или уездного врача еврейского происхождения обойдет известная участь: иметь дядю, кузена или же деда, который одной своей внешностью ставит под угрозу пошедшую в гору карьеру и портит новичку репутацию в обществе.

От судьбы не уйдешь. И многие, покорясь судьбе, не только не отрицают, а, напротив, всячески подчеркивают свое еврейство, заявляя о своей принадлежности к «еврейской нации», наличие которой признано вот уже несколько десятилетий назад, и о праве которой на существование нечего спорить, ибо воли нескольких миллионов людей достаточно для возникновения «нации», даже если бы она никогда не существовала прежде.

Еврейская национальная идея пустила на востоке Европы живые корни. «Еврейской нацией» — по крови и внутреннему побуждению — объявляют себя даже люди, не имеющие ничего общего ни с языком, ни с культурой, ни с религией своих отцов. Они живут в чужой стране как «национальное меньшинство», в повседневной борьбе за свои права, гражданские и национальные; одни — с мечтой о палестинском будущем, другие — вовсе не помышляя о собственном государстве, справедливо считая, что земля — достояние каждого, кто выполняет свой долг перед этой землей; однако же неспособные дать ответ на вопрос, как потушить роковую примитивную ненависть, которую испытывает коренной народ к чужакам, считая, что их развелось слишком много. Эти евреи уже тоже успели покинуть и гетто, и даже теплый кров исконной традиции — безродные, как их ассимилированные соплеменники, и в чем-то, пожалуй, немного герои, ибо добровольно приносят себя в жертву идее… хотя бы и национальной…

И сторонники национальной идеи, и ассимилированные евреи, как правило, остаются на европейском Востоке. Первые — потому что сражаются за свои права и не намерены отступать; вторые — будучи убеждены, что уже имеют эти права, или же потому, что не менее сильно, а может быть, даже сильнее, чем их христианские соседи, любят родную землю. Уезжают люди, уставшие от всех этих мелких жестоких битв, люди, которые знают, чувствуют или хотя бы просто догадываются, что на Западе живое значение приобретают иные проблемы, не имеющие отношения к национальным; что споры на национальную тему воспринимаются на Западе как шумное эхо вчерашнего дня и лишь слабый отголосок дня сегодняшнего; что на Западе рождена европейская мысль, которая, может быть, послезавтра, а может быть, много позже, пройдя испытания, но непременно станет всемирной. Эти евреи предпочитают жить в странах, где вопросами расы и национальности озабочены лишь определенные слои населения — громогласные и даже, пожалуй, влиятельные, но отсталые, источающие запах гнили, крови и глупости; в странах, где отдельные умы, несмотря ни на что, размышляют уже сейчас над проблемами будущего. (Эти эмигранты приезжают из сопредельных России стран, не из России.) Другие покидают насиженные места, потеряв ремесло и работу и не зная, где себя приложить. Это люди, ищущие заработка, пролетарии, не всегда сознающие себя таковыми. Третьи бежали от войны и революции. Это «беженцы», как правило, мелкие буржуа и мещане, непримиримые враги революции и убежденные охранители, более консервативные, чем любой помещик и дворянин.

Многие уезжают, повинуясь инстинкту, сами толком не зная зачем. Их влечет смутный зов чужбины или же внятный зов устроившегося родственника; желание посмотреть мир, вырваться из тесноты родного угла, стремление действовать, пробовать свои силы.

Многие возвращаются. Многие навсегда остаются скитальцами. У восточноевропейских евреев нет родины, но родные могилы — на каждом кладбище. Многие богатеют. Приобретают влияние. Творчески осваивают чужую культуру. Многие теряют себя и свой мир. Оседают в гетто, выбраться из которого смогут только их дети. Большинство дают Западу по меньшей мере столько же, сколько берет Запад у них. Иные дают Западу больше, чем он дает взамен. Как бы то ни было, право жить на Западе имеет каждый, кто принес себя в жертву, приехав сюда.

Западу оказывает услугу каждый, кто приезжает с запасом свежих сил, способных противостоять смертельной, гигиеничной скуке здешней цивилизации, — приезжает, платя за приезд ценой карантина, в который мы запираем эмигрантов, сами того не чувствуя, что вся наша жизнь — сплошной карантин, что все наши страны — это те же бараки и лагеря, хоть и обставленные со всевозможным комфортом. К печальным условиям нашей действительности эмигранты приспосабливаются — увы! — вовсе не медленно, в чем их упрекают, а, напротив, слишком быстро. Они даже становятся дипломатами, газетными писаками, бургомистрами, важными лицами, полицейскими, директорами банков — словом, теми же общественными столпами, что и коренные члены общества. Революционеры среди эмигрантов редки. Многие обращаются к социализму по личным причинам, от безысходности: при том укладе, который проповедует социализм, невозможно угнетение целой породы людей. Многие видят в антисемитизме проявление капиталистической формы хозяйства. Но не поэтому осознают себя социалистами. Они социалисты постольку, поскольку их притесняют.

Итак, большинство эмигрантов — это мелкая буржуазия и лишенные пролетарского сознания пролетарии. Их консерватизм объясняется простым буржуазным инстинктом, любовью к собственности и традиции, а также очень понятным страхом: перед любым изменением ситуации, никогда не идущим евреям на пользу. Историческое чувство, подкрепленное опытом, говорит, что первыми жертвами всякого кровопролития, затеваемого мировой историей, оказываются евреи.

Должно быть, поэтому еврейский рабочий спокоен и терпелив. Еврейский интеллигент может развивать сколь угодно кипучую деятельность, подстегивать и подгонять революцию. Еврейский рабочий, уроженец Восточной Европы, своей любовью к труду, своим трезвым мышлением и размеренной жизнью напоминает немца.

Да, среди восточноевропейских евреев есть и рабочие — мне кажется, эту нехитрую истину полезно подчеркивать в стране, где «общественные органы» с такой настойчивой регулярностью твердят о «непроизводительной массе приезжих с восточных окраин». Среди восточноевропейских евреев есть рабочие; евреи, неспособные торговать, выторговывать, набивать цену, считать барыши; евреи, не умеющие скупать тряпье, ходить по дворам с узлами, но все же вынужденные приниматься за унылое унизительное торгашество, потому что на фабрику их никогда не наймут, потому что законы (без которых, конечно, не обойтись) защищают местного рабочего от конкуренции с иностранцами, и, наконец, потому, что даже если бы этих законов не было, ни фабрикант, ни товарищи по сословию из предрассудка все равно никогда не признают, что есть такое явление, как еврейский рабочий. В Америке он никому не в диковинку. В Западной Европе о нем и слышать не хотят, отрицают, что он существует.

Отрицают на Западе и существование еврея-ремесленника. А ведь на Востоке среди евреев сколько угодно жестянщиков, столяров, сапожников, портных, скорняков, бондарей, стекольщиков, кровельщиков. Образ Восточной Европы, где все евреи — чудотворцы-цадики, или же промышляют торговлей, а все христианское население состоит из крестьян, живущих в хлеву со свиньями, и бар, которые только и делают, что ездят на охоту да водку пьют, — эти детские представления так же смешны и нелепы, как идеал западноевропейской гуманности, который лелеет в своем воображении еврей из Восточной Европы. Поэтов и мыслителей в восточных землях неизмеримо больше, чем цадиков и торгашей. А бывает и так, что цадики и даже торгаши являются по основному роду своих занятий мыслителями и поэтами; применительно к каким-нибудь западным генералам такое вряд можно помыслить.

Война, революция в России, распад австрийской монархии — все это заметно умножило число евреев, эмигрирующих на Запад. Они ехали сюда не затем, чтобы сеять заразу, пугать население ужасами войны и (преувеличенными) жестокостями революции. Гостеприимство западных европейцев произвело на них столь же приятное впечатление, сколь на последних — приезд незваных гостей. (Солдат из Западной Европы восточноевропейские евреи принимали в свое время иначе.) Очутившись, на сей раз не по своей охоте, на Западе, они стали искать себе заработок. Проще всего он нашелся в торговле, занятии отнюдь не простом. Они смирились и стали западными торговцами.

Они смирились и стушевались. Куда-то ушла их печальная красота, серая пыль бессмысленного уныния и мелочной, лишенной трагизма заботы легла на горбатые спины. Раньше в них только летели камни — теперь они стали мишенью для презрительных слов. Они пошли на уступки. Они изменили свою наружность, свои бороды и прически, свою службу; изменили субботу, домашний уклад — все еще крепко держась традиций, они перестали быть частью предания. Они превратились в простых мелких обывателей. Заботы мелких обывателей стали их заботами. Сегодня они платят налоги, получают прописной листок; их вносят в реестры, они заявляют о своей принадлежности к такой-то «национальности» и такому-то «гражданству», каковое право им, после долгих мучений, «присваивают»[4]; они пользуются трамваями, лифтами, всеми благами культуры. У них даже есть «родина».

Родина временная. Еврей из Восточной Европы, даже наполовину ассимилировавшись, приспособившись к западным нравам и обычаям, все равно продолжает мыслить себя евреем. Кстати сказать, сионизм, да и само понятие национальности — не по цели, а по существу, — явления глубоко западные. Лишь на Востоке не перевелись еще люди, которых ничуть не заботит их «национальность», то есть принадлежность к какой-либо «нации» в западном понимании слова. Они многоязычны, в их жилах перемешано много разных кровей, а родину они обретают там, где их заставляют вступать в ряды каких-нибудь военных формирований. Кавказские армяне долгое время были не русскими и не армянами, а магометанами[5] и кавказцами, из которых набирали верную лейб-гвардию для службы русскому государю. Национальная мысль родилась на Западе. Понятие «нация» вырабатывали и истолковывали западноевропейские ученые. История австро-венгерской монархии стала чем-то вроде практического доказательства национальной теории. То есть если бы ею хорошо управляли, она могла бы стать доказательством обратной теории. Стало быть, бездарность правительства на практике доказала теорию, которая затем была подкреплена заблуждением и, опять-таки в силу заблуждений, завоевала признание. Современный сионизм возник в Австрии, в Вене. Его изобрел австрийский журналист[6]. Вряд ли кому-то еще такое могло прийти в голову. Заседавшие в австрийском парламенте представители разных наций боролись за национальные права и свободы, которые, будь они предоставлены, показались бы чем-то само собой разумеющимся. Австрийский парламент заменял народам поля сражений. Пообещать чехам новую школу значило обидеть богемских немцев. Поставить полякам Восточной Галиции польскоязычного наместника значило оскорбить украинцев. И все австрийские нации приводили в качестве доказательства «родную землю». Привести в качестве доказательства родную землю (или, как говорится, почву[7]) не имели возможности только евреи. В Галиции они не были, в большинстве своем, ни поляками, ни украинцами. Антисемитизм же процветал среди немцев и чехов, поляков и украинцев, мадьяр и румын Трансильвании. Евреи опровергли пословицу: двое дерутся — третьему хорошо. Евреи были тем третьим, которому всегда плохо. И в какой-то момент они подняли головы и объявили себя особой, еврейской нацией. За неимением «почвы» в Европе они устремили взоры к своей палестинской родине. Изгнанниками они были испокон веку. Теперь они стали изгнанной нацией. Они направили в австрийский парламент своих представителей и вступили в борьбу за национальные права и свободы, не дожидаясь, пока за ними признают самые элементарные человеческие права.

«Национальная автономия» — так звучал боевой клич Европы, который с готовностью подхватили евреи. По Версальскому мирному договору, стараниями Лиги Наций, за евреями признали право считаться «нацией». Сегодня они во многих странах существуют как «национальное меньшинство». Они добились далеко не всего, чего требуют, но многого: у них есть свои школы, есть право говорить на своем языке и еще целый ряд такого же рода прав, которыми, как утверждается, можно сделать Европу счастливой.

Однако даже если евреям Польши, Чехословакии, Румынии, немецкой Австрии и удалось бы завоевать все права «национального меньшинства», это не дало бы ответа на главный вопрос: не образуют ли евреи собой нечто большее, чем национальное меньшинство европейского толка? Нечто большее, чем «нация», как ее понимают в Европе? Не отказываются ли евреи, притязая на предоставление «национальных прав», от притязаний на что-то гораздо более важное?[8]

Какое счастье быть «нацией», наподобие немецкой, французской и итальянской, когда твой народ уже три тысячи лет назад был «нацией», вел «священные войны», переживал «великие времена»! Обезглавливал чужих генералов и усмирял своих собственных военачальников! Эпоха «национальной истории» и «родиноведения» у евреев далеко позади. Когда-то они завоевывали и имели границы, брали города, короновали царей, платили пошлины, были подданными, наживали «врагов», попадали в плен, вершили мировую политику, свергали министров, имели нечто вроде университета, со своими профессорами и школярами; имели высокомерную касту священников и богатых, нищету, проституцию, имущих и голодающих, господ и рабов. Неужели они хотят повторить все заново? Неужели завидуют государствам Европы?

Конечно, евреи борются не только за сохранение своей «национальной самобытности». Они борются за право на жизнь, здоровье, свободу личности — все те права, которые у них отбирают и урезают почти во всех европейских странах. В Палестине сегодня совершается подлинное национальное возрождение. Отважные крестьяне и рабочие, юные халуцим, доказывают, что еврей умеет работать, возделывать пашню, становиться сыном земли, хотя веками был книгочеем. Правда, халуцим, к несчастью, приходится еще и воевать — быть солдатами и защищать страну от арабов. Так на Палестину переносится европейский пример. Юный халуц — это, увы, не просто вернувшийся на родину предков пролетарий с праведным сознанием труженика; он еще и культуртрегер. Он настолько же еврей, насколько и европеец. Он наделяет арабов электричеством, самопишущими перьями, инженерами, пулеметами, неглубокой философией и всем прочим, что поставляет Англия[9]. Новым удобным дорогам арабы конечно же рады. Но инстинкт природного человека не может сопротивляться вторжению англосаксонской и американской цивилизации, носящей славное имя национального возрождения. Еврей имеет право на Палестину не потому, что в этой земле его корни, а потому, что все прочие земли его отвергают. Беспокойство арабов за их свободу понятно — как понятно и то, что евреи честно стремятся быть арабам добрыми соседями. И все же переселение молодых евреев в Палестину навсегда останется в памяти как своего рода еврейский крестовый поход — ибо евреи, увы, еще и стреляют.

Получается, что, отвергая порочные нравы и обычаи европейцев, сами евреи не в силах от них отказаться. Они точно такие же европейцы. Верховный комиссар Палестины — англичанин[10]. Наверно, более англичанин, чем иудей. Евреи — объект приложения, невольные исполнители европейской политики. Их используют в собственных, не всегда благовидных целях. Им едва ли удастся стать нацией с новым, неевропейским лицом. Каинову печать европейства не смоешь. Конечно, лучше самим быть нацией, чем терпеть насилие и жестокость. Но это всего лишь печальная необходимость. И до чего же гордится еврей, давно сложивший оружие, возможностью доказать, что тоже приспособлен к муштре и шагистике!

Но ведь не ради же «наций» и «отечеств» создан наш мир — наций и отечеств, которые даже если и вправду стремились бы лишь к сохранению их культурной самобытности, все равно не вправе принести в жертву ни одной человеческой жизни. А ведь на поверку нации и отечества хотят куда большего (или меньшего?): жертвы приносятся ради материальной корысти. Для защиты тылов создаются «фронты». И единственным утешением в их вековечном горе было для евреев не иметь такого отечества. Если возможен справедливый исторический суд, то евреям зачтется, что они сохранили здравый рассудок и обошлись без «отчизны» в ту пору, когда весь мир помешался на почве патриотизма.

Итак, они лишены отчизны, но всякая страна, где они живут и платят налоги, требует от них патриотизма, героических смертей за родину и упрекает за нежелание умирать. В таком положении сионизм и вправду становится единственным выходом: если уж быть патриотом, то по крайней мере, своей страны.

Но пока евреи живут в чужих странах, им приходится жить, а порой, к несчастью, и умирать за эти страны. И есть такие евреи, которые вовсе не прочь жить и умереть за страну. Ассимилированные евреи, принявшие все представления местного населения об «отечестве», «долге», «героической смерти» и «военном займе». Ставшие западными евреями. Западными европейцами.

Кто такой «западный еврей»? Тот, у кого есть доказательства, что его предкам выпал счастливый билет, и ни в Средние века, ни когда-либо позже им ни разу не приходилось бежать из Западной Европы, из той же Германии, от погромов? Получается, что еврей из Бреслау, бывшего долгое время польским городом под названием Вроцлав, более «западный», чем еврей из города Кракова, и поныне принадлежащего Польше? Тот ли еврей считается «западным», чей отец уже не помнит, как выглядят Познань и Лемберг? Прежде чем оказаться в Польше и России, почти все евреи были «западными». А прежде чем частично стать западными, решительно все евреи были «восточными». У половины евреев, говорящих сегодня о Восточной Европе с презрением и пренебрежением, деды — уроженцы Тарнополя. Если же они не оттуда, значит, счастливый случай избавил некогда их предков от необходимости бежать в этот самый Тарнополь. В толчее погрома так легко было попасть на восток, где еще не начали бить!.. Поэтому несправедливо говорить, будто восточноевропейский еврей, оказавшийся в Германии в 1914 году, хуже понимал, зачем нужны военный заем и призывная комиссия, чем еврей, чьи предки успели за последние триста лет познакомиться и с рекрутским присутствием, и с податным ведомством. Чем глупей эмигрант, тем быстрей он подписывался на военный заем. Много евреев, восточноевропейских евреев, их сыновей и внуков погибло в войну, сражаясь на стороне всевозможных европейских стран. Я говорю это не в оправдание этим евреям. Напротив: в упрек.

Они умирали, мучились, заболевали тифом, отправляли на фронт «духовных пастырей», хотя умереть еврей может и без раввина, а в патриотических проповедях он нуждался тогда еще меньше, чем его христианский однополчанин. Они впитали в себя все безобразия, все грехи Запада. Словом, ассимилировались. Они молятся уже не в синагогах и не в молельнях, а в скучных «темплях»[11], где богослужение так же механистично, как в какой-нибудь благополучной лютеранской кирке. Они становятся «евреями из темпля», гладко бритыми благонамеренными господами в сюртуках и цилиндрах, которые оборачивают свой молитвенник в газету, надеясь на то, что по передовице еврейской газеты их узнают не так быстро, как по молитвеннику. В новых еврейских храмах играет орган, а на канторе и проповеднике — головные уборы, делающие обоих похожими на христианских священнослужителей. И любой протестант, случайно забредший в новый еврейский храм, вынужден будет признать, что разница между жидом и христианином не так уж и велика и что если б не еврейская конкуренция, то можно было бы даже, пожалуй, перестать быть антисемитом. Деды еще отчаянно воевали с Иеговой, бились головами о глухие стены тесной молельни, взывали о наказании за грехи и умоляли простить. Внуки стали западными людьми. Для поднятия духа им необходим орган, их Бог — это нечто вроде безличной природной стихии, их молитва — готовая формула. И как же они горды! Они лейтенанты в запасе, их Бог начальствует над придворным священником, значит, Он тот самый Бог, чьей милостью правят цари.

Вот что значит овладеть западной культурой. Овладев этой самой культурой, можно спокойно презирать своего сородича, чистого неиспорченного дикаря, который явился с восточных окраин с большим запасом человечности и божественности, чем обретают в теологических семинариях Западной Европы все, вместе взятые, проповедники. Пусть бы только у этого сородича хватило силы не поддаться ассимиляции.

А на следующих страницах я хочу рассказать о том, как живется ему и ему подобным на родине и на чужбине.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.