На острие конька / Спорт / Exclusive

На острие конька / Спорт / Exclusive

На острие конька

/  Спорт /  Exclusive

«Подавляющее большинство спортсменов просто не представляют, как живут обычные люди. Особенно нынешнее поколение, избалованное большими стипендиями и премиальными», — говорит президент Федерации фигурного катания России Александр Горшков

После спада нескольких последних лет российское фигурное катание вновь начинает набирать силу. Свидетельством тому — удачные выступления наших спортсменов в ходе последнего Гран-при. Вид спорта сегодня явно на подъеме — причем как на профессиональном, так и на любительском уровне. Популярность ледовых шоу поднялась до невиданных высот, а все именитые спортсмены непременно участвуют в новогодних представлениях для детей и взрослых. Наверняка сегодняшней популярности не было бы без былых громких побед. Об этом «Итоги» поговорили с президентом российской федерации фигурного катания на коньках Александром Горшковым. Их танцевальная пара с Людмилой Пахомовой, не раз побеждавшая на международных соревнованиях, долгое время считалась визитной карточкой советского фигурного катания.

— Правда ли, Александр Георгиевич, что вы вполне могли стать не знаменитым фигуристом, а инженером или механиком?

— Понимаю, к чему вы клоните (смеется). Да, такая история имела место: мне было около года, когда родители в качестве игрушки положили в мою детскую кроватку будильник. Утром пришли — а он разобран на составные части, даже мелкие шурупчики вывинчены. Собрать его потом так никто и не смог. Я вообще почти всю свою жизнь что-то мастерю. Многое способен сделать собственными руками, даже серьезные неисправности в автомобиле отремонтировать. Впрочем, с таким же успехом я мог стать и химиком. В школе очень любил этот предмет, даже в кружок «Юный химик» ходил. До сих пор помню многие формулы, могу решать несложные задачи. Так увлекся этой наукой, что даже надумал поступать в Институт тонкой химической технологии имени Ломоносова. Но, сдав выпускные экзамены, расслабился и к поступлению в вуз совершенно не готовился. Вот меня на математике и срезали. Потом решил идти в Московский химико-технологический институт имени Менделеева, честно там отзанимался год на подготовительных курсах. Однако фигурное катание все-таки взяло верх, и в итоге я очутился в ГЦОЛИФКе.

— К тому времени вы уже серьезно занимались спортом. Встали на коньки, потому что мечтали о лаврах чемпиона?

— Скорее о них грезила моя мама. В 6 лет она отвела меня в школу фигурного катания «Салют» на Шаболовке. То, что я даже не умею кататься, ее совершенно не смущало. Пока на улице было тепло, все было в порядке: мы занимались в зале ОФП и хореографией. Но с наступлением первых холодов на катке залили лед и всем ученикам устроили проверку. Я ее, естественно, не прошел, поскольку не то что кататься — стоять на коньках не мог. Мама, однако, решила не отступать. Через две недели она вновь привела меня в спортшколу и подтолкнула к ребятам, выстроившимся в шеренгу в ожидании тренера. Когда он появился, душа у меня ушла в пятки. Я ожидал позорного разоблачения и всеобщих насмешек. Но тренер только удивленно спросил: «Первый раз тебя вижу. Ты что, болел, что ли?» Я неловко дернул головой, что было истолковано в качестве подтверждения, и оказался допущен к занятиям.

Знаете, раньше считалось: если у человека есть способности, он занимается одиночным катанием. Раз таланта меньше, выступает в спортивных парах. Коли уж совсем бездарь, идет в танцы. Мой пример прекрасно иллюстрирует это утверждение, поскольку я прошел все этапы (смеется). Был одиночником, потом два года провел в парах... Как-то раз пришел на тренировку к своему другу Сергею Широкову, тоже фигуристу. Вышел на лед вместе с ним, покатался немного. Вдруг подходит его тренер: «Слушай, а у тебя могло бы неплохо получиться в танцах». По прошествии еще нескольких дней этот наставник рассказал: в группе знаменитого Станислава Жука в ЦСКА появилась хорошая девочка из Ленинграда, Ира Нечкина. Партнера у нее нет, но она помешана на фигурном катании. И вдруг огорошил: «Съезди к Жуку, покажись. Я договорился, тебя там посмотрят».

Меня как молнией ударило. До сих пор все шло ни шатко ни валко, а тут такой шанс! Но и перепугался я до смерти: ехать на просмотр к самому Жуку, который тренирует знаменитых чемпионов. Что мне там делать, убогому?! Жил я тогда у «Лермонтовской»: чтобы добраться до ЦСКА, нужно было сделать пересадку на «Площади Революции», там такой длинный-предлинный тоннель. Иду я по этому переходу, а в голове бьется: «Что за глупость? Меня же выгонят с позором!» Сердце колотится, страшно. Дошел до середины, развернулся, двинулся назад. Тут другая мысль: «Родители знают, куда я поехал, тренер Широкова тоже. Как перед ними объясняться буду?» В общем, стиснул зубы, развернулся снова. Но в итоге все оказалось не так страшно: я вышел на лед, провел пробное занятие и остался в группе. У Жука тренировалась и Мила Пахомова, там мы с ней впервые и встретились.

— Говорят, Пахомову привлекли ваши большие грустные глаза.

— Это Татьяна Тарасова рассказывала, она дружила с Милой. От нее же потом узнал, что за спиной они меня «крючком» называли — я был длинным, тощим и немного сутулился. Людмила в ту пору выступала с Виктором Рыжкиным. Он был значительно старше, не очень подходил ей по темпераменту, и Пахомова решила с ним расстаться. Жук принял сторону партнера. Как-то после утренней тренировки Мила вдруг подходит: «Саша, ты не проводишь меня до метро?» У меня сердце екнуло, думаю: неспроста это. Пахомова являлась уже известной спортсменкой, вместе с Рыжкиным выигрывала чемпионат СССР, я же был никому не известным перворазрядником. Идем по аллее, Мила и говорит: «Хочу тебе предложить кататься вместе. Хотя жизнь у нас, если согласишься, будет непростая: тренера нет, льда — тоже. Подумай. Если решишься, дай знать». Полдня я ходил сам не свой, голова от мыслей гудела. Потом набрался духу, позвонил Пахомовой и сказал, что согласен.

С самого начала Мила взяла бразды правления в свои руки. «Работы у нас невпроворот, так что не будем терять времени», — заявила она. С утра мы приходили на стадион «Кристалл», где как студенты ГЦОЛИФКа имели право на два часа тренировок. Потом договаривались с тренерами спортобществ, которые арендовали лед вслед за нами — «Локомотива», «Спартака», — и оставались на следующее занятие. Тренировались до обеда, потом небольшой перерыв — и снова, до вечера. Проводили на катке по 12 часов. Я приезжал домой полумертвым, валился в постель, утром вставал совершенно не выспавшийся и снова отправлялся на экзекуцию.

Пахомова гоняла меня, как сидорову козу. По прошествии месяца заявила: «Ты здорово прибавил, но нам нужен профессиональный тренер. У меня есть на примете один, это Лена Чайковская. Специалист молодой, но хороший, окончила ГИТИС. Хореографическое образование — как раз то, что нам нужно». Чайковская согласилась. Поскольку она работала в «Динамо», у нас появился и свой лед. Однако стало легче лишь морально, физически я по-прежнему очень уставал. Помню случай, который произошел на нашем первом ледовом сборе в Горьком. Мы отработали уже дней десять и утром направлялись на очередную тренировку. Вдруг у меня пошли круги перед глазами. Видимо, я очень побледнел, потому что Чайковская схватила меня за руку. «Мигом в гостиницу», — скомандовала она. Там я чуть-чуть отлежался, пришел в себя. И снова на тренировку.

Лена поставила нам новый произвольный танец, его надо было где-то обкатать. Договорилась с Анной Синилкиной, тогдашним директором дворца спорта «Лужники», что нас включат в программу сборного концерта, проводившегося ко Дню Конституции. В нем выступали звезды советской эстрады — Магомаев, Кобзон, Лещенко, и где-то между ними — мы. Это было наше первое с Милой публичное выступление. Стоим за кулисами, ждем своего выхода. Вдруг снова накатила волна, как тогда в тоннеле на «Площади Революции», — страшно до жути. Опять возникло желание развернуться, пойти в раздевалку, снять коньки и бросить все к чертовой матери. Хорошо помню, как вышел на лед, а вот что было дальше — как отрезало. Но самое главное, мы выступили нормально, не упали. В начале декабря нас отправили на первые зарубежные соревнования в немецкий Карл-Маркс-Штадт. Конкуренция была серьезная, но мы с ходу заняли второе место, обогнав даже какие-то английские пары — законодателей мод в танцах по тем временам. А потом пошло-поехало: чемпионаты Европы, мира…

— Очевидцы отмечали необычайную синхронность ваших движений во время выступления. Как вы ее добивались?

— Тренировались дома перед зеркалом под радиолу — это было постоянным элементом подготовки. В ту пору существовали так называемые обязательные танцы, которые содержали больше сорока различных шагов. Их нужно было довести до автоматизма, чтобы не думать, какой следующий. В фигурном катании есть такое понятие — скатанность. Это когда партнеры очень хорошо чувствуют друг друга. Обязательная часть соревнований включала в себя четыре танца: там оценивалась синхронность действий, параллельность вращений... Если уровень скатанности высокий, фигуристам даже говорить ничего не надо. Достаточно посмотреть друг на друга, и каждый сразу понимает, чего хочет партнер.

Со временем взаимопонимание начало проявляться и в обычной жизни. Хотя мы старались никогда не смешивать бытовые и спортивные дела. К примеру, если поссорились на тренировке, в гостинице вели себя как ни в чем не бывало. Поначалу это было непросто, потом стало получаться. Помогало то, что Мила была очень целеустремленным человеком и все подчиняла главной цели. Помню, у нас уже завязались отношения, окружающие то и дело интересовались, когда же мы наконец поженимся. У Пахомовой на это всегда был один ответ: «Только после того, как станем чемпионами». Так оно и получилось, в 1970 году мы сделали победный «дубль» на первенстве Европы и мира, а летом расписались. Она и на льду была такой — умела терпеть и не подавать виду.

— А что, часто приходилось?

— Как-то во время выступлений в Праге я неловко развернулся и ударил ее по ноге. Мила даже бровью не повела: мы закончили программу, покинули лед, дождались судейских оценок. Когда в раздевалке она расшнуровала конек, мы с Чайковской ахнули: ботинок был наполнен кровью. Оказалось, лезвие пробило обувь и серьезно порезало ей ногу. Мы тут же отвезли Милу в больницу, где врачи зашили ей рану. Впрочем, у меня ноги тоже в шрамах от ударов коньков Людмилы. Такое в фигурном катании периодически случается.

Были и другие эпизоды: во время турне по США я зацепился за сильно изрезанный лед, на высокой скорости упал и пропахал лицом полплощадки. Ободрал кожу на лице основательно. Коллеги шутили: мол, это Пахомова разукрасила меня в отместку за то, что накануне на банкете я танцевал с Ирой Моисеевой, выступавшей в паре с Андреем Миненковым. Мне же было не до смеха: вечером предстояло снова выйти на лед, но появиться в таком виде перед зрителями казалось невозможным. Хорошо, мы захватили из Союза мумие. Мила смазала им ссадину, которая тянулась почти через все лицо, а потом прямо на рану начала накладывать грим. Было ужасно больно, но приходилось терпеть.

— Самые серьезные проблемы со здоровьем постигли ваш дуэт — причем синхронно — на чемпионате мира-1972 в Калгари.

— Это очень темная история. В Канаде после обязательной части программы мы находились впереди со значительным отрывом. Перед произвольным танцем был день отдыха. Мы пошли на прогулку, потом вернулись в гостиницу, где проживали все участники чемпионата, на обед. Заказали разные блюда, причем Мила поклевала совсем немного. Легли вздремнуть и одновременно проснулись от одинаковых ощущений — обоих выворачивало наизнанку. Вызвали врача, который поставил диагноз: сильное пищевое отравление. Вечер и ночь прошли как в тумане, мы не сомкнули глаз, периодически подскакивала температура. Утром пришли на тренировку — ноги ватные, одышка начинается уже на двадцатой секунде катания. А вечером выступление, решающая часть программы. Но собрались, выиграли и произвольный танец. Его я не забуду никогда, помню каждый свой шаг — так тяжело он мне дался. Что тогда случилось? Есть предположение, что нас кто-то специально отравил. К мысли о провокации подталкивает то, что ели мы с Милой разные блюда. Но не пойман — не вор. Да и доказательств у нас никаких не было. Находились мы вдвоем за пустым столом, никто к нам не подсаживался.

— А еще была неприятная история на чемпионате Европы-1975 в Копенгагене. Тоже провокация?

— Это чистой воды глупость — в том числе и с нашей стороны. На бортах катка, на котором проходили соревнования, была размещена реклама водки «Столичная». После окончания показательных выступлений кто-то из советского торгпредства попросил, чтобы мы попозировали на ее фоне. Дескать, фотографии нужны для продвижения товара. На катке оказалось довольно холодно, а стоять там пришлось долго — принимать то одну позу, то другую. Костюмы для выступлений тоненькие, и мы основательно продрогли. Не уверен, что именно это стало причиной всех моих последующих бед, но свою роль совершенно точно сыграло.

На следующий день, когда мы уезжали из отеля в аэропорт, я загружал в автобус чемоданы и вдруг почувствовал резкую боль в грудной клетке. Забегая вперед, скажу — это был спонтанный пневмоторакс. Таким медицинским термином называется разрыв плевры, когда воздух начинает поступать в плевральную полость. В свое время, когда я еще занимался парным катанием, у меня уже возникала похожая проблема. Но было это задолго до описываемой истории, и потому одно событие с другим я не связал. Так вот, всю дорогу я промучился, потом поделился бедой с Чайковской. Путешествие самолетом оказалось еще более изматывающим: прямого перелета в Москву не было, мы летели через Хельсинки с большим интервалом между рейсами. Все это время, сидя в кресле, я изнывал от боли.

Когда самолет приземлялся в Шереметьево, я неудачно повернулся, и внутри что-то щелкнуло. Впоследствии выяснилось, что это лопнула веточка легочной артерии и в плевральную полость начала поступать кровь. Понятно, в тот момент никто этого еще не знал. Просто по пути из аэропорта меня захлестнула такая боль, что я сидеть не мог. Всю дорогу простоял, балансируя на пальцах, пытаясь хоть как-то амортизировать толчки автобуса. Вызванный врач предположил, что у меня межреберная невралгия, заработанная во время фотосъемок на холодном катке. В качестве лечения была рекомендована горячая ванна. Но после нескольких секунд пребывания в воде я почувствовал, что теряю сознание, перед глазами пошли круги. Еле выбрался из ванной, почти дополз до кровати и отключился. Очнулся поздно ночью от еще более сильной боли.

Только на третьи сутки меня отвезли в лужниковский спортивный диспансер, положили на рентген и обнаружили, что левое легкое наполнено кровью. Чайковская схватила меня в охапку и потащила к своему знакомому кардиологу, профессору Сыркину. Он посмотрел, послушал и сказал с характерным грассированием: «Молодой человек, это было бы очень смешно, когда бы не было так грустно. Вас надо студентам показывать: у человека нет легкого, а он живет». И дальше — Чайковской: «Срочно везите его в клинику с хорошими пульмонологами». В качестве лучшей была названа больница Министерства путей сообщения на Волоколамке. К счастью, наш тренер в то время дружила с дочкой министра путей сообщения Бещева. Связалась с ней, та тотчас поговорила с папой, и меня сразу же отвезли на Волоколамское шоссе. Посадили на стул лицом к спинке и огромным шприцем начали откачивать кровь из легкого. Процесс шел успешно, но тут вновь открылась артерия — и в легкое пошла свежая кровь. Врачи перепугались, прекратили процедуру и отвезли меня в палату. Встал вопрос о переливании крови, потому что своей я потерял очень много.

— Правда, что одним из доноров стала сама Елена Чайковская?

— Она так утверждает. Я в этом не уверен, но разочаровывать никого не хочу (смеется). У меня оказалась очень редкая группа — третья, да еще с отрицательным резусом. Стали переливать консервированную кровь, тут же началась сильная аллергическая реакция, температура подскочила к 39 градусам. Пришлось срочно искать доноров. Наутро я открыл глаза и увидел в палате Милу с Чайковской, а вместе с ними — невысокого, очень энергичного человека. Это оказался знаменитый хирург-пульмонолог Михаил Перельман. Прямо с порога он заявил: «Молодой человек, вам нужна срочная операция». «Какая операция, у нас чемпионат мира через месяц», — возражаю я. «Даю вам десять минут на размышление, — не терпящим возражения тоном заявляет посетитель. — Либо соглашаетесь и вас везут в операционную, либо отказываетесь и… Но знаете, я очень не советую это делать». В общем, выбора мне не оставили. Подготовки к операции практически не было, только что-то вкололи — и сразу в операционную. Потом мне сказали, что врачи колдовали надо мной больше шести часов.

— Готовясь к этому интервью, мы посмотрели документальный фильм «Право быть первыми», снятый о вашей паре в середине 70-х годов. Судя по обилию кадров из личной жизни, операторы преследовали вас буквально по пятам.

— Все интервью были взяты во время сборов в Одессе, съемочная группа пытала нас там по вечерам. Семейную хронику снимали в Коктебеле, нашем с Милой любимом месте отдыха. Режиссер Толкачев все выспрашивал: «Чем вы любите заниматься в свободное время?» «На водных лыжах катаемся», — ответствовали мы. «Нет, это не пойдет, — авторитетно заявлял режиссер. — Мы так уже Роднину снимали, придумайте что-нибудь другое». А я в Коктебеле очень любил плавать под водой с маской, благо место там неглубокое — максимум метров десять. И отчаянно мечтал попробовать настоящее подводное плавание, с аквалангом. Робко так забрасываю удочку: может, попробуем?

Настало время отпуска, мы уехали к себе в Коктебель. Проходит неделя, другая… Вдруг утром к пристани подходит белый адмиральский катер — шикарный такой, со спасательной станцией. На борту — наша съемочная группа и люди с аквалангами. Едем, говорят, в бухту сниматься. Инструктаж занял две минуты, попробовали: все нормально. С нами все просто — акваланги, маски. А на оператора, чтобы он не всплывал все время, как поплавок, надели свинцовый пояс. Метрах в двадцати от берега погружаемся на дно. Мы с Милой резвимся, плещемся, а сами краешком глаза поглядываем: как там съемка идет? Вдруг видим — оператора нашего нет, камера для подводных съемок на боку валяется. Выныриваем, а ему на берегу уже искусственное дыхание делают. Оказалось, человек хлебнул воды, стало плохо с сердцем. После этого оператора в свободное плавание больше не пускали. Сажали на большой камень под водой, мы вокруг круги нарезали, а он нас снимал.

После окончания съемок ребята со спасательной станции приезжали к нам еще в течение недели, и мы вдвоем с Милой исследовали весь подводный мир бухты. Забирались на глубину в тридцать метров, проплывали по узкому-узкому тоннелю, где сердце заходилось от страха. Так сбылось одно мое заветное желание. А вот другое — самому управлять самолетом — пока еще ждет своего часа. Когда мы ездили по Сибири с серией показательных выступлений, пилоты иногда пускали меня посидеть в кресле, подержаться за штурвал. Но это все равно что учиться водить машину, стоящую на парковке. Хочется ведь самому поднять самолет в воздух, испытать чувство полета...

— Турне по Сибири случались часто?

— Это была ежегодная традиция. После чемпионата мира вся сборная СССР отправлялась в поездку по городам Урала и Сибири. Новосибирск, Томск, Барнаул, Кемерово, Новокузнецк… Днем мы общались с простыми тружениками, вечером выходили на показательные выступления. Помню, в Прокопьевске нас повезли в шахту. Выдали каски, погрузили в клеть и стали опускать на огромную глубину под землю. Там уже ждали шахтеры. Мы им рассказывали о спорте, они нам показывали, как добывается уголек. Это тяжелейшая работа, скажу я вам. И страшная. Некоторые забои совсем маленькие, еле пролезаешь. Втиснешься, и просто не по себе становится. Если у человека клаустрофобия, ему вообще лучше туда не соваться. В Барнауле мы встречались с хлеборобами, это же одна из крупнейших житниц страны. Людей привозили из разных районов, чтобы показать редкое зрелище — живых фигуристов. По окончании выступления они нам преподнесли каравай, а мы благодарили за поддержку, давали автографы. Со стороны это выглядело, может быть, слишком официально, но сама идея с воспитательной точки зрения была очень правильной. Подавляющее большинство спортсменов просто не представляют, как живут обычные люди. Особенно нынешнее поколение, избалованное большими стипендиями и премиальными.

Правда, наша работа тоже была не мед. В Сибири мы выступали на открытых катках, зачастую в лютый мороз. Приехали как-то в Кемерово: на улице минус двадцать, да еще пронизывающий ветер. А на нас — тоненькие костюмчики, приспособленные исключительно для комнатной температуры. Что делать? Первая мысль — отменить выступления. Но когда нам сказали, что переполненный стадион на морозе ждет уже два часа, эта мысль отпала сама собой. И мы выходили и катались — сколько могли, пока не коченели руки и ноги. Потом заныривали в теплушку, которая была переоборудована в раздевалку. Там уже ждали горячий чай и теплая одежда.

— Вы всегда держались на льду с удивительной грацией: прямая спина, высоко поднятая голова. За такое поведение и манеру элегантно одеваться мировая пресса окрестила вас Джентльменом. Откуда это в мальчике из обычной советской семьи?

— Когда мы прокладывали себе в танцах дорогу наверх, законодателями мод в этой дисциплине были англичане. Британский стиль в поведении и одежде мне импонировал, и подсознательно я старался следовать ему. Многому меня научил и отец, работавший в художественно-производственных мастерских Театра имени Станиславского и Немировича-Данченко. Он рассказывал, какая одежда может сочетаться, а что ни при каких обстоятельствах нельзя надевать вместе. Мода в фигурном катании менялась довольно быстро. Я еще застал времена, когда мужчины выступали во фраке, сам тоже в нем катался. Потом появились костюмы из нового материала — эластика. Хотя по сравнению с нынешними современными тканями он никуда не годился: был дубовым и совсем не дышал. Как ни странно, особой проблемы с нарядами в годы всеобщего дефицита у нас не было. В Москве существовало ателье спортивной одежды, где обслуживали всех фигуристов. Мы приходили, делились своими представлениями, и профессиональные дизайнеры делали эскизы будущих костюмов. Правда, готовая одежда требовала потом дополнительной отделки. Этим обычно занималась моя мама: стразов в то время не существовало, и она нашивала блестки.

Однажды мы решили сделать себе костюмы самостоятельно и заказали их в ателье Большого театра. Но больше мне помнится другая история. Как-то раз Миле пришла посылка с совершенно незнакомого адреса, из Вологды. Когда она вскрыла коробку, в ней оказалось платье для выступлений, очень красивое. Потом выяснилось, что работницы одной из местных фабрик по производству кружев увидели нас по телевизору и решили сделать такой подарок. На ближайшем чемпионате Людмила в этом платье произвела настоящий фурор.

Спортивных костюмов в моем гардеробе практически не осталось. Они ведь шились бесплатно, но были казенными, и потому по окончании сезона их полагалось возвращать. А вот кое-что из экипировки сохранилось, в том числе и коньки, на которых я выиграл Олимпиаду-1976 в Инсбруке. Несколько лет назад, когда на российских телеканалах бурным цветом цвели шоу, связанные с фигурным катанием, меня пригласили выступить и попросили прихватить с собой какой-то раритет. За несколько дней до съемок я попытался надеть коньки, но ничего не получалось. Со временем кожа ссохлась, и ботинки просто не налезали на ногу. Пришлось размачивать их в течение двух суток, но и после этого они напоминали известное приспособление для пыток под названием «испанский сапог». Помните, наверное, из курса истории: в Средние века приговоренному надевали набухшие от воды кожаные башмаки, а потом сушили их. Высыхая, обувь давила на ногу, боль была просто нестерпимой. Вот так и со мной… Хорошо, выручил старый способ, который мы применяли для разнашивания новых ботинок. Чтобы минимизировать болезненные ощущения, мы смачивали носки любой спиртосодержащей жидкостью — водкой, виски, граппой — и потом надевали коньки. Когда жидкость впитывалась в кожу ботинка и носки высыхали, процедура повторялась — и так несколько раз. Испытанное средство помогло, и я не только смог надеть коньки, но даже выполнил номер на льду, который стал частью одного из выпусков телевизионного шоу.

— В советское время в дефиците были не только наряды, но и пластинки с хорошими записями. Где вы брали музыку для выступлений?

— Музыкальное сопровождение для нашей первой программы я монтировал сам, используя бытовой бобинный магнитофон. Потом мы стали сотрудничать с музыкальными редакторами, один из них работал на радиостанции «Юность». Приезжая за границу, Мила и я рыскали по магазинам и скупали пластинки в невероятных количествах. Привозили их в Москву, потом начинали слушать. Процент забракованного был огромный. Если удавалось использовать хотя бы одну сотую из добытого, это уже считалось успехом. Еще через год-другой мы познакомились с Александром Гольдштейном, который взял подбор музыки на себя. Он тоже работал на радиостанции, но имел консерваторское образование и прекрасно разбирался в новинках. Стало гораздо легче: мы по-прежнему покупали пластинки за границей, но делали это уже не вслепую. Гольдштейн называл имена современных композиторов, и мы подбирали музыку, исходя из его рекомендаций. Каждую весну перед началом подготовки к новому сезону мы садились вместе и целыми днями прослушивали километры записей в поисках подходящего фрагмента. Когда выбор был сделан, Александр сводил трек на профессиональном оборудовании. Потом он уехал в США, сейчас у него своя студия в Нью-Йорке. Бывший музыкальный редактор радиостанции сделал на этом целый бизнес: он подбирает и записывает музыку практически для всех ведущих фигуристов мира — как американцев, так и европейцев.

— Говорят, вы тоже могли уехать за океан. По крайней мере, известный американский промоутер Морис Чалфинг приглашал вас в свое шоу очень настойчиво.

— Чалфинг нами интересовался, тут вы правы. Это был богатейший человек, владелец сразу трех американских балетов на льду. Он приезжал на все чемпионаты мира в поисках пополнения для своей труппы. Но советским фигуристам ничего не предлагал: знал, что это нереально. В те времена на выступления наших спортсменов в западных шоу было наложено табу. При этом Чалфинг был хорошо знаком с уже упоминавшейся Анной Синилкиной, возглавлявшей Федерацию фигурного катания СССР. В конце 60-х годов он привозил свой балет в нашу страну и показывал его в «Лужниках», другого подходящего места не было. Там они и познакомились. Помню, американцы привезли с собой в Москву даже собственную машину для заливки льда. Сейчас таким комбайном никого не удивишь, а тогда это было чудо техники. Машина подрезала лед, собирала его в кузов и одновременно ровным слоем заливала на катке воду. Мы смотрели на это, широко раскрыв глаза: в Союзе такие процедуры производились вручную. Сначала выходили человек десять с лопатами, выстраивались в шеренгу и очищали лед от крошки и снега. Потом они вывозили на лафете с колесами бочку, за которой волочилась тряпка, и размазывали воду по площадке. Но это так, отступление от темы. На чемпионате мира, по-моему, 1974 года Чалфинг пригласил нас в ресторан на обед. Сидим, общаемся узким кругом: американец, мы с Милой, Синилкина в качестве руководителя нашей делегации, переводчик. Вдруг Анна Ильинична решила пошутить. «Морис, вы не хотели бы пригласить в свою труппу знаменитых советских чемпионов? — игриво произнесла она, кивнув в нашу с Людмилой сторону. — Интересно, сколько вы готовы им заплатить?» Чалфинг на секунду оцепенел, потом вытащил из кармана блокнот и погрузился в лихорадочные подсчеты. «Девять тысяч долларов в неделю», — через несколько минут изрек он. Сумма по тем временам казалась настолько огромной, что мы лишились дара речи. Первой очнулась Синилкина: она неестественно засмеялась и перевела разговор на другую тему. Но собеседник ни о чем другом думать уже не мог. «Подождите, как насчет шоу?» — начал допытываться он. Надо было как-то изворачиваться. «Понимаете, Морис, это предложение недостойно чемпионов из Советского Союза. Вот если бы речь шла о 10 тысячах долларов, можно было еще подумать», — произнесла Синилкина. Американец обиделся безумно. «Я никому и никогда не платил таких денег. Предлагаю их только Саше с Людмилой, а вы говорите — мало», — заявил он. Настроение было безнадежно испорчено, остаток обеда прошел в натянутой атмосфере. Зато мы остались на родине (смеется).

— Вы добились больших успехов на льду, потом долго работали в техническом комитете Международного союза конькобежцев (ISU), сейчас возглавляете российскую федерацию фигурного катания. Чьими глазами смотрите на выступления своих нынешних преемников — спортсмена, судьи или функционера?

— Все эти три ипостаси тесно переплетены между собой, выделить одну из них не представляется возможным. В душе я по-прежнему остаюсь спортсменом и очень переживаю за российских фигуристов на льду. Проживаю выступление вместе с ними от первой и до последней секунды. От напряжения даже сидеть не могу, предпочитаю смотреть соревнования стоя. Поэтому стараюсь избегать ВИП-лож, обычно нахожу для себя какой-нибудь укромный уголок. Параллельно оцениваю выполненные элементы, прикидываю, сколько баллов могут поставить арбитры. Ну и одновременно слежу, чтобы нас не засуживали.

К счастью, после спада нескольких последних лет российское фигурное катание вновь начинает набирать силу. Наши спортсмены неплохо показали себя по ходу недавнего Гран-при, особенно радует выступление юниоров. Через несколько дней в новом ледовом дворце в Сочи, который спустя год примет и олимпийский турнир, пройдет чемпионат России. Уверен, мы там увидим много восходящих звезд фигурного катания, в том числе и в моих любимых танцах…