Письмо пятое

Письмо пятое

Это письмо я посвящаю истории русской словесности

Первичная история русской литературы — это история крещения Руси. Русь крестилась не однажды. То, что произошло в днепровских водах в 988 году по воле равноапостольного князя, было итогом и этапом многовекового пути…

«В русских сборниках начиная с XV века встречается нередко житие святого Стефана, епископа Сурожского. Древнерусский Сурож, греческая Сугдея, это нынешнее местечко Судак на южном берегу Крыма, между Алуштой и Феодосией. Стефан представлен в житии каппадокийским уроженцем, получившим образование в Константинополе, гам же принявшим иночество и епископский сан от православного патриарха Германа. В разгар иконоборчества Льва Исавра (717–741) и Константина Копронима (741–775) он выступает исповедником, будучи уже епископом Сурожским. „По смерти же святаго мало лет мину, прiиде рать велика русскаа из Новаграда, князь Бравлин (вар. Бра-валин) силен зело“, который одолел всю прибрежную крымскую полосу от Корсуня до Керчи и подступил к Сурожу. После десятидневной осады он ворвался в город и вошел, разбив двери, в церковь Святой Софии. Там на гробе святого Стефана был драгоценный покров и много золотой утвари. Как только все это было разграблено, князь „разболеся; обратися лице его назад и лежа пены точаще; възопи глаголя, велик человек свят иже зде“. Князь приказал боярам принести похищенное обратно к гробнице, но не мог встать с места. Снесены были сюда же и все священные сосуды, взятые от Корсуня до Керчи, — князь оставался в прежнем положении. Святой Стефан предстал пред ним в видении („в ужасе“) и сказал: если не крестишься в церкви моей, то не выйдешь отсюда. Князь согласился. Явились священники во главе с архиепископом Филаретом и крестили исцеленного князя вместе со всеми его боярами…»[1]

Здесь, возможно, мы имеем первое (770–780) смутное упоминание о крещении славян. К 860 году относится неудачный поход Аскольда и Дира на Константинополь, приведший их к крещению.

Так или иначе, пространное болгарское житие Кирилла-Константина (IX в.) упоминает о том, что во время своей «хазарской» миссии Константин находит в Крыму Евангелие и Псалтырь, писанные «русскими письменами». Что это были за письмена, какой азбукой изложенные? Остались ли они от святого Стефана или имеются в виду те переводы (как предполагает А.В. Карташев), что сделали Кирилл и Мефодий, — неизвестно. Карташев не прав, полагая, что у русов уже могла быть кириллица. Может быть, святой Стефан писал по-русски греческими буквами или пользовался глаголицей, разработанной еще блаженным Иеронимом (IV в.)? Может быть, письмена эти оставались еще со времен апостола Андрея? Опять-Факи неизвестно… Что известно более-менее достоверно: на юге Крыма были русские поселения (да и само море, что бороздили славянские пираты и купцы, называлось Русским). В 861 году Кирилл (827–869) и Мефодий (820–885) крестили там до «двухсот чадий», то есть семейств, оставив им свои книги и азбуку — то есть то, что было создано для их балканской миссии (863). Патриархом Фотием был поставлен первый «русский» митрополит Михаил, чьи мощи и поныне находятся в Киеве. Второй митрополит появился лишь через сто тридцать лет — после официального крещения Руси. Ко времени похода Олега (годы правления 882–912) па Константинополь уже имелось две церкви Ильи-пророка: одна в Киеве, на Подоле, другая в Константинополе — приходская для славян и варягов, служивших императору. Были ли там славянские книги или служба велась на греческом — вопрос открытый.

Олег, как известно, расправившись с Аскольдом и Диром (а ведь это первые наши мученики за веру!), воздвиг гонения на христиан, но остановить христианизацию Руси уже не мог. Его договоры с Византией (907 и 911) говорят о том, что на Руси уже есть свой государственный письменный язык. При равноапостольной Ольге (945–969) киевская христианская община уже имела свою славянскую литературу, и, быть может, не только богослужебную.

Когда в XIII веке составлялось житие святого Владимира, крымские заслуги Кирилла и Мефодия еще не были забыты. В сохранившемся списке жития (XV в.) оба крещения Руси наслаиваются друг на друга: «Сих же стихов никтоже мог протлъковати, но протлъкова токмо иже древле приходи в Русь философ учити Владимира, ему же имя Кирилл».

(Заметим между строк: не такой уж путаник был автор жития. Быть может, имя первого иерея, крестившего Киев при Владимире, также было Кирилл?)

Крестившись и породнившись с византийской династией, единственной действительно императорской династией, Владимир утвердил тот путь, на котором Русь как таковая и сложилась, — то есть путь «из варяг в греки», путь навстречу христианской культуре и стоящей за ней культуре всего эллинистического мира. Византийские подвижники, древнегреческие поэты, иудейские пророки — все они в какой-то мере есть первые русские писатели, прямо или опосредованно сформировавшие русскую словесность.

Первые книги на Русь были привезены из Болгарии — с 988 по 1037 год Киев предпочитал иметь болгарских митрополитов и лишь с падением Болгарского царства Русская Церковь перешла под юрисдикцию Константинополя. Так принято считать… А может быть, дело не в падении Болгарского царства? С чего бы Илариону в своем «Слове о Законе и Благодати» так восставать на законников? Быть может, он боялся еретиков-богумилов, являвшихся из Болгарии? (Вот когда уже была явлена «ересь жидовствующих»!)

Книги, наверно, казались русским каким-то чудом. Книга для христианского сознания — особый символ, его не знала ни Античность (которая ценила, конечно, свои папирусы, но не придавала им мироустроительного значения), ни древнееврейская традиция (в Евангелии мы видим множество «книжников», но ни одной книги)[2]. И в христианстве велико значение Предания, но в первую очередь христианство — это Писание.

Рукописная книга строилась как храм — ее открывали украшенные золотом, драгоценными камнями, редкими тканями «врага» переплета. Отомкнув золотые застежки, можно было войти в книгу. Приступая к чтению, как при входе в храм, человек совершал крестное знамение. Далее следовали текст, заставки, миниатюры, буквицы — своего рода служба, акком-панируемая фресками и иконами. Да и по времени книга «строилась» почти как храм: порой год, а то и несколько лет. Завершив книгу, ее, как и храм, освящали.

На последней странице писец, переписывавший книгу (а был этот процесс творческим, сродни фольклорному процессу передачи текста), часто ставил дату и имя и писал что-нибудь от себя. Одна из летописей заканчивается так: «Как радуется жених при виде невесты своей, так радуется писец при виде последнего листа…»

Для создания миниатюр привлекались знаменитые изографы — иконописцы. Книга, как и икона, была призвана украшать храм или дом, могла быть особо ценным подарком, хотя большинство книг имело «рабочую одежду» (без золота и камней) — их читали каждый день. В любом случае книга была дорога, не только в переносном, но и в прямом смысле, ибо дорог был труд ее «строителей», дорог и пергамен (выделанная телячья кожа), ведь бумажные книги появились лишь в XIV веке.

По мнению исследователей, Киевская Русь была самой богатой на книги православной страной. Предположительно в домонгольский период было в употреблении более ста тысяч книг. К XV веку их число могло многократно возрасти. До нас же дошло (за весь период X–XV вв.) около тысячи рукописей.

Древнейшие из них — «Остромирово евангелие» (1056–1057), изготовленное по заказу новгородского посадника Остромира, «Изборник» (1073) киевского князя Изяслава, «Мстиславово евангелие» (до 1117) и др.

Помимо переведенных еще Кириллом и Мефодием Евангелий и Псалтыря, переводились другие библейские и богослужебные тексты. Из переводных жанров преобладали «изборники» (то есть сборники), которые излагали отрывки из Священного Писания, высказывания Святых Отцов и т. п. и часто имели собственные названия: «Златоструй», «Златоуст», «Измарагд» и др.

Сборники полемического характера назывались палеями. Палеи, как правило, открывались шестодневником (то есть рассказом о шести днях творения) и заканчивались царствованием Соломона. В палеях приводились изречения ветхозаветных пророков, а также античных философов. Там же публиковались и всякого рода апокрифы, нашедшие благодатную почву на Руси.

Изборники на различные моральные темы, состоящие из поучений Святых Отцов, выписок и притч, назывались пчелами. Сборники трудов Святых Отцов или их жизнеописания (по-гречески «патерики») назывались у нас отечниками.

Быстрое и широкое распространение на Руси получили такие жанры, как поучение, проповедь, послание, похвала, сказание, житие, — они опирались не столько на переводные образцы, сколько на местную устную традицию.

Переводились и Византийские хроники. Функционально наши летописи соответствовали хроникам, но по сути это самостоятельный, оригинальный жанр. Летопись ведет «по летам» русскую историю как часть всемирной, от сотворения мира, где каждая строка — Богом данный этап на пути к Страшному суду. Происходящие с теми или иными князьями события интересуют летописца в первую очередь как некие притчи — проявление Промысла Господня. Византийские хроники, если можно так выразиться, монархоцентричны. Их литературный стиль сформировался в Античности, вне христианского сознания. В основе хроники — конкретное царствование, вокруг которого группируются события. Провиденциальная привязка выглядит вторичной. Под христианской формой повествования виден античный лик Рока. Нет в византийской литературе и аналога русского понятия «совесть», без которого нашу словесность представить трудно.

* * *

Наши очерки о русской словесности мы начнем с «Повести временных лет». Ее история просматривается примерно так: летописанию, безусловно, предшествовали устные предания, а около 1040 года, по предположению Д.С. Лихачева, возникает «Сказание о распространении христианства на Руси» — так озаглавил Дмитрий Сергеевич цикл рассказов о первых князьях, составивших ядро дальнейших летописаний.

Иначе «сказания» принято называть «древнейшим сводом», автором которого, быть может, является митрополит Иларион, написавший «Слово о Законе и Благодати».

В 1060–1070 годах, как в свое время показал А.А. Шахматов, возникла редакция киево-печерского монаха Никона. Следующая редакция (1073–1095), названная Шахматовым начальным сводом, просматривается в дошедшей до нас первой Новгородской летописи (XIII–XIV вв.). Каждая редакция носила свой характер. Начальный свод отличает публицистический тон эпохи разрастающихся междоусобиц. Около 1113 года свод был переработан другим печерским монахом — Нестором. По первым словам его рукописи: «Се повести времяньных (то есть прошедших) лет…» — свод получил свое название. Перу Нестора, видимо, принадлежат и первые русские жития Бориса и Глеба и Феодосия Печерского, которые совсем не похожи на жития греческого образца. Что же до «Повести», то Нестор вводит историю Руси во всемирный контекст, используя Библию и византийскую хронику Георгия Амартола[3], тексты древних договоров и устные предания. Нестор, как предполагают исследователи, перерабатывает историю первых князей, укрепляет «варяжскую» версию русской государственности, определенную еще Никоном. Версию для сознания XI–XII веков отнюдь не антипатриотическую, напротив — укрепляющую единство рода Рюриковичей и первопрестольное значение Киева. До нас дошла вторая редакция «Повести» (1117) — игумена Выдубицкого монастыря Сильвестра, изложенная в Лаврентьевской летописи (1377) (по имени переписчика — монаха Лаврентия) и в более поздних сводах (Радзивиловской и Московско-академической летописях XV в.). Третья редакция, Мстислава Владимировича (1118), как полагают, представлена в Ипатьевской летописи (начало XV в.).

* * *

Читать древнерусский текст совсем не то же, что читать иностранный, в коем мы подразумеваем, как бы плохо ни знали язык, ясность и смысл. Наш родной, но ушедший куда-то в глубь веков текст мы воспринимаем иначе. Содержание улавливает любой мало-мальски смышленый читатель, но красота и величие — и не всякому специалисту видны. Художественная ценность не очевидна не потому, что она невелика и текст интересен лишь своей древностью, а потому, что она иная. В этом виновата не примитивность наших предков, а наша неадекватность. Мы адекватны — и то не всегда! — только своему мимо текущему времени.

Исследователи, говоря о древнерусской словесности, прибегали к таким терминам, как «этикетность», «исторический монументализм» и даже «космичность». Все это так, но эти эпитеты годны и для дописьмен-ной традиции: разве не космична и не монументальна та же самая «Голубиная книга»? Пожалуй, точнее можно определить особость древних текстов словом «обрядность». Ведь что такое обряд? Действие символическое, условное, имеющее мистический смысл взаимодействия с миром.

И написание книги, и чтение было обрядом в полном смысле этого слова. Это понятно по отношению к книгам богослужебным — их всуе не читали, но и всякая иная книга была Богу служебной. Любой клочок исписанной бумаги имел — и где-то в нашем подсознании до сих пор имеет — мистический смысл. Именно поэтому, когда при Тишайшем Алексее Михайловиче (и под его руководством) по Русской земле пошёл раскол, одной из главных бед оказалась правка книг.

Да и много ли их правили: там слово, здесь два? Сейчас это даже редактурой не назвали бы, разве что — корректурой. Однако в сознании русского человека посягательство на книгу было тяжким грехом, он предпочитал «гари». Те, для кого это было не так, видимо, уже обладали западноевропейским менталитетом. Россия повернула на 90 градусов: вместо «из варяг в греки» был выбран путь из татар в европейцы… Но вернемся к «Повести».

Вот как высказывался когда-то Пушкин в дискуссии о подлинности «Слова о полку»: «Подлинность же самой песни доказывается духом древности, под который невозможно подделаться. Кто из наших писателей в XVIII веке мог иметь на то довольно таланта? Карамзин? <…> Державин? <…> Прочие не имели все вместе столько поэзии, сколько находится оной в плаче Ярославны».

Поэзия первых русских писателей, возросшая на лучших греческих и болгарских образцах, явила скрытые дотоле силы русского языка, сложившегося в устной традиции. Пройдет шесть веков, прежде чем будет найдена формула («Третий Рим») этого словесного строительства преемственности культуры. А пока… Древнейшая русская литература оказалась не примитивным подражанием, а взлетом поэзии высокой, почти недосягаемой. Не очевидно, но факт. Вчитаемся же…