Демократия хозяев

Демократия хозяев

Шведы гордятся своей демократичностью. Ещё бы не гордиться: в стране живёт 8 миллионов шведов, и почти все на «ты» друг с другом. На «ты» между собой депутаты парламента от соперничающих партий, пусть хотя бы в неофициальной обстановке, и сотрудники всех звеньев какого-нибудь учреждения, участники телевизионной дискуссии о благонравии и просто прохожие. Журналистам известно даже одно крупное промышленное предприятие, где рабочие позволяют подобную простоту в общении с хозяином. Всерьёз обсуждался проект официального внедрения «ты» в шведской армии, пока командование не усмотрело в нём покушения на воинскую дисциплину.

Существует, однако, незримая грань, переступив которую даже шведские архидемократы вдруг утрачивают свои привычки и вспоминают старинную, хотя и несколько громоздкую, формулу обращения в третьем лице: «Не может ли господин директор сказать мне?», «Как считает господин горный инженер?» и т. п. Откуда же появляется третье лицо, если беседуют двое? О, оно присутствует незримо. Это – его величество капитал. Любой швед считает эту сверхвежливую формулу обязательной, если общается с сильными мира сего.

В Швеции немало директоров, горных инженеров или советников. Далеко не все они относятся к кругу лиц, которых шведы ассоциируют с теми, кто обладает реальной властью в их стране. Власть эта сосредоточена в руках клана богачей, крупных предпринимателей, кучки мультимиллионеров, нередко предпочитающих титулы попроще графских. Им фактически принадлежит последнее слово в экономической жизни, в определении важнейших направлений шведской политики, и слово это – решающее.

«Да, власть шведских мультимиллионеров огромна, гораздо больше, чем мы до сих пор думали», – с горечью признала как-то стокгольмская газета «Афтонбладет», редакторы которой, как считается, свято верят в принципы и идеалы социал-демократии. Этому признанию явно должен был предшествовать некий шок, серьёзно потрясший социальный организм Швеции и обнаживший его подлинную внутреннюю структуру. Именно такое воздействие произвёл на шведское «общество благосостояния» доклад парламентской комиссии по исследованию концентрации в экономике.

Само создание комиссии причинило много хлопот социал-демократическим властям, которым пришлось выслушать немало упрёков и плохо скрытых угроз со стороны буржуазной оппозиции. Беспокойно было и шведским предпринимателям, испытывающим до сих пор, несмотря на сорокалетний опыт сосуществования с социал-демократическим режимом, ужас перед организованным рабочим движением.

Всё началось с того весеннего дня 1960 года, когда депутат риксдага (парламента) от социал-демократической партии Андерс Хаглюнд, разгорячённый скандалом вокруг спекулятивных сделок фирмы «Хэгглунд и сыновья», заявил в ходе парламентских дебатов, что-де граждане имеют право знать, что творится в стенах правлений крупных частных предприятий. Разумеется, это заявление, сделанное в канун Первого мая, традиционного праздника солидарности трудящихся, имело и чисто пропагандистское значение. Оно должно было показать шведским рабочим, что социал-демократы не игнорируют их требования ограничить всевластие монополий.

Как бы там ни было, заявление Хаглюнда приобрело форму парламентской резолюции о создании соответствующей комиссии по исследованию концентрации в экономике со всеми вытекающими из парламентской процедуры последствиями в виде дебатов в различных комиссиях, подкомиссиях и комитетах, где фактически предрешаются все парламентские акты в Швеции. Уже на ранних стадиях обсуждения фаланга буржуазных депутатов, возглавляемая представителями правой партии[1], пыталась провалить резолюцию Хаглюнда, и это им чуть не удалось. Во всяком случае, в комиссии по финансовым вопросам она была напрочь забаллотирована. Понадобились тонкие манёвры, чтобы вытащить резолюцию на пленарное заседание риксдага. И эта стадия была столь же рискованной. Ведь социал-демократы имели тогда перевес над буржуазной оппозицией всего в шесть мандатов. Стоило одному из социал-демократических депутатов заболеть, другому уехать за рубеж, третьему вообще не явиться на заседание, как это нередко бывает, и никакого решения так бы и не было принято. Однако правительство продолжало бороться за резолюцию. Ведь отступление грозило ему серьёзной потерей престижа.

Судьбу резолюции решила позиция ряда депутатов партии центра, представители которой незадолго до этого во время предвыборной кампании, обращаясь к своим избирателям-фермерам, говорили довольно резко о крупных монополиях – о том, что монополии «вырезают широкие ремни из спин шведов», о том, что монополии «во время кризиса и нужды наживают неслыханные богатства». Голосовать после этого против резолюции, обещающей разобраться в махинациях монополий, было не так-то просто. Голосовать «за» представители этой партии, стоящей в оппозиции правительству, не имели «морального права». И при окончательном обсуждении резолюции Хаглюнда некоторые депутаты-центристы воздержались.

Результатом этой парламентской игры стало создание комиссии по изучению «концентрации в шведской экономике», которую возглавил профессор Ги Арвидссон. Глубокой осенью 1960 года комиссия, не торопясь, приступила к работе. Не торопясь, потому что комиссию ждал кропотливый труд, да и теперь, когда престиж правительства был спасён, от неё не требовалось спешки.

Политические сенсации скоротечны. Уже через год мало кто помнил о дебатах вокруг резолюции Хаглюнда, а потом широкая публика забыла о них и вовсе. И когда 14 февраля 1968 года, через семь с лишним лет после создания комиссии, на стол министра финансов Гуннара Стрэнга легли четыре увесистых тома её отчёта, до отказа заполненных цифровыми выкладками, диаграммами, сводками и графиками, это произвело впечатление разорвавшейся бомбы.

Что же за взрывчатую начинку содержала тысяча страниц отчёта? Данные комиссии неоспоримо подтверждали: концентрация экономической мощи в Швеции огромна, выше даже, чем в США и Западной Германии! В общем-то это был секрет полишинеля. Всякому мало-мальски образованному шведу известно, что Швеция – страна монополистического капитала, что продукция существующих в Швеции государственных предприятий, несмотря на всю их важность для экономики в целом, составляет лишь 6 процентов всего промышленного производства, что шведские мультимиллионеры держат под своим контролем практически всё народное хозяйство страны. Обо всём этом убедительно говорилось в книге лидера шведских коммунистов К.-Х. Херманссона «Монополии и крупный капитал», вышедшей ещё в 1962 году в Стокгольме. Но лишний раз напоминать об этом, по мнению хозяев современной Швеции, вряд ли следовало. Разве так уж безмятежна шведская действительность? Разве не прорывается то здесь, то там недовольство трудящихся несправедливостью социальных условий? Разве не открываются глаза шведов на то, что все официальные рассуждения о «государстве всеобщего благоденствия» – это всего лишь ширма, за которой хозяева, как и прежде, обделывают свои делишки?

Отчёт комиссии простым напоминанием о могуществе монополий волей-неволей добавлял горючего в тлеющий костёр социальных конфликтов. Но этот объёмистый документ содержал ещё и массу подробностей, о которых, опять-таки по мнению хозяев современной Швеции, знать простому шведу вовсе непозволительно. В так называемую «массовую печать» эти подробности и не попали. Но она вынуждена была говорить о том, что экономической жизнью страны фактически распоряжаются 17 групп финансового капитала, что на долю предприятий, которые прямо или косвенно контролируются этими группами, приходится более трети всей промышленной продукции Швеции. «В нашей повседневной жизни, – сокрушалась „Афтонбладет“, – мы целиком зависим от товаров и услуг, производимых предприятиями 17 групп».

Если бы зависимость шведов от монополий сводилась лишь к этому! На заводах, в конторах, магазинах, типографиях, пароходствах, на шахтах и лесоразработках, принадлежащих этим 17 монополистическим группировкам, трудятся полмиллиона шведов. Если учесть их семьи, то окажется, что уже целых два миллиона человек состоят в прямом подчинении у верхушки шведского финансового капитала. Два миллиона – это четверть населения Швеции! Остальные три четверти трудятся на капиталистов поменьше, которые в свою очередь в большей или меньшей степени зависят от того, как идут дела «наверху». И когда «наверху» кто-нибудь чихнёт, то целую цепочку мелких предпринимателей, как правило, охватывает эпидемия разорений, банкротств...

Разрыв между масштабами деятельности «верхних» 17 групп финансового капитала и тысяч мелких шведских предпринимателей огромен. У первых – мощные предприятия, оборудованные самыми современными машинами, у вторых – зачастую крохотные мастерские. В Швеции насчитывается примерно 13 тысяч промышленных предприятий, 100 из них производят половину продукции всей шведской промышленности. Эта сотня предприятий тесно связана между собой не только узами чисто производственных нужд, но и незримыми нитями картельных и иных соглашений о разделении рынков и производства. Подобного рода соглашений в Швеции относительно больше, чем в той же Западной Германии. Крупнейшие промышленные компании Швеции, писала стокгольмская газета «Дагенс нюхетер», комментируя отчёт упомянутой комиссии по изучению концентрации в экономике, «интегрированы сильнее как горизонтально, так и вертикально».

Нечего и говорить, что среди владельцев этой сотни предприятий нет «аутсайдеров». Все они и каждое в отдельности так или иначе входят в сферу влияния той или другой группы шведского финансового капитала.

Что же это за группы? Пожалуй, наиболее общая их характеристика заключается в том, что каждая из них представляет собой, так сказать, «семейное дело». Два-три, от силы четыре родственника при помощи наёмных директоров распоряжаются миллионными оборотами предприятий своего концерна, принадлежащих им лично. Список этих семейств довольно стабилен. Вот имена восьми первых, чьё состояние превышает 100 миллионов крон: банкиры Валленберги, судовладелец Брустрём, хозяин шахт и рудников Кемпе, крупнейший издатель Скандинавии Боньер, заводчик Сёдерберг, «стальной король» Юнсон, владелец крупнейших универмагов страны Олен, всешведский поставщик цемента Ветье...

Итак, Валленберги. Они открывают список крупнейших и влиятельнейших групп финансового капитала Швеции, равнозначный – или почти равнозначный – реестру самых больших шведских богатеев. Речь идёт, разумеется, не о личном состоянии Валленбергов, которое составляет «всего» 500 миллионов крон. Братья Валленберги – Якоб и Маркус – «беднее» Брустрёма и Боньера. Однако вовсе не эти полмиллиарда являются мерилом могущества Валленбергов – не имеет себе равных в Швеции их финансовая «империя». Чтобы «выкупить» эту «империю», нужно не менее 100 миллиардов крон. «Даже министр финансов не наскребёт такой суммы», – иронизируют в Швеции. Да и откуда её наскрести, если примерно в такой цифре исчисляется стоимость всех товаров и услуг производимых в стране за год.

Могущество Валленбергов характеризуют по-разному:

– На Валленбергов работают двести тысяч человек только в Швеции, – говорят одни.

– Десять самых крупных предприятий Валленбергов, – указывают другие, – входят в «клуб миллиардеров», то есть относятся к числу тех предприятий, чей годовой оборот превышает один миллиард крон.

– Ежегодные прибыли валленберговских предприятий составляют двадцать миллиардов крон – две трети государственного бюджета Швеции, – подчёркивают третьи.

– Валленберги занимают более ста директорских постов в правлениях различных компаний, – замечают четвёртые.

Меняются характеристики, расходятся цифровые выкладки, но вывод всё равно один: клан Валленбергов – самый могущественный из 17 групп шведского финансового капитала. И не просто самый могущественный, а в 3–4 раза крупнее ближайшего по масштабам соперника.

В Швеции практически нет такой отрасли экономики, области хозяйственной деятельности, в которой не укоренилась бы династия Валленбергов. Крупнейшие, самые известные шведские фирмы обязательно входят в сферу их интересов. Телефоны с маркой «Л. М. Эрикссон», шарикоподшипники всемирно известной фирмы СКФ, пылесосы и холодильники «Электролюкс», юркие малолитражки «Сааб», грузовики и автобусы «Сканиа-Вабис», электродвигатели и турбины АСЕА, пушки и броневики «Буфорс», наконец, знаменитые шведские безопасные спички – всё это приносит прибыли семейству Валленбергов.

Говорят, даже поклонники Валленбергов не могут придумать более точного определения для их владений, чем слово «империя», настолько они обширны и не укладываются в такие привычные термины политэкономии, как «трест» или «концерн». Валленберги управляют десятками предприятий, разбросанных по многим странам мира – и в Европе, и в Новом Свете, и в Африке; во главе этой сложнейшей системы тесно связанных между собой компаний, трестов, инвестиционных фондов, дочерних предприятий стоит частный семейный банк Валленбергов. Схемы и графики, показывающие связи банка с другими могущественными группами шведской финансовой олигархии, не укладываются на развороте журнальных страниц.

Банк-стержень, опора, краеугольный камень «империи» Валленбергов, по словам известного шведского социолога Оке Уртмарка, «центр могущественной финансовой, промышленной и политической организации». Могущество это признано, так сказать, в международном масштабе, не одними лишь шведами. В семействе Валленбергов, отмечала, например, английская «Файнэншл таймс», «самые могущественные и самые влиятельные люди сегодняшней Швеции». Рупор Сити не станет без серьёзных оснований бросаться такими определениями.

Говоря о Валленбергах, самые разные авторы неизменно подчёркивают именно эту сторону дела, видя в ней едва ли не уникальное явление для современного капиталистического мира. Уникальное потому, что «ни в одной промышленной стране Запада нет семейства, обладающего такой огромной экономической властью». Эта цитата заимствована из американского журнала «Тайм». Что же, редакторы этого издания, хорошо осведомлённые в вопросах международного бизнеса, ставят Валленбергов выше, скажем, тех же Рокфеллеров или Хантов? Нет, разумеется. Это несоразмерные величины. Определение «Тайма» подчёркивает другое: Валленберги не имеют среди своих соотечественников равных себе по мощи и влиянию конкурентов.

Уже эта уникальность ставит Валленбергов на одну доску с крупнейшими финансовыми «империями» остального капиталистического мира. Они идут на равных с 500 некоронованными банковскими и промышленными королями, а кое в чём даже опережают своих «коллег». Американский журнал «Форчун» включал одного из братьев-банкиров, Маркуса, в двадцатку богатейших людей мира, а это не так уж мало для тех, кто измеряет престиж и положение индивидуума звонкой монетой.

Но опять-таки дело не в личном состоянии. Разве Крупп, скажем, не фигура для сравнения «веса» того или иного бизнесмена? Так вот, в период своего расцвета крупповский концерн был меньше «империи» Валленбергов. Однако концерн Круппа – это уже прошлое. Возьмём другой международный трест – «Филипс», процветающий в радиоэлектротехнике. На его заводах работает меньше людей, чем на предприятиях Валленбергов. Да и всемирно известный, рванувшийся в последние годы вперёд итальянский «Фиат» меньше владений Валленбергов.

Самые богатые, самые влиятельные, самые могущественные – вот каковы эти «несравненные» Валленберги. Вместе с подобными себе кланами, группирующимися вокруг других шведских банков, они составляют верхушку финансовой олигархии в Швеции, которую уже упомянутый социолог Оке Уртмарк именует «центром власти», неотъемлемой частью современного шведского «истэблишмента».

Швед может гордиться демократическими традициями своей страны, хоть они и не такие уж древние, может считать себя полноправным гражданином, может быть на «ты» чуть не со всеми своими соотечественниками. Но когда ему приходится испытывать на себе жёсткую хватку монополий, распоряжающихся его страной, он с горечью и едкой иронией называет шведскую государственную систему «демократией хозяев». С этой «демократией» швед не может и не хочет быть на «ты», им не по пути, между ними идёт острая неутихающая борьба.