Лев Аннинский ОТЗВУКИ, ОТСВЕТЫ, ОТБЛЕСКИ (Заметки на полях книги Геннадия Костырченко*)

Лев Аннинский ОТЗВУКИ, ОТСВЕТЫ, ОТБЛЕСКИ (Заметки на полях книги Геннадия Костырченко*)

Геннадий Васильевич Костырченко написал книгу, которую не обойдет ни один специалист. Книга называется: "Тайная политика Сталина". Подзаголовок: "Власть и антисемитизм".

В томе около восьмисот страниц изрядного формата, около пятидесяти печатных листов, около полутора тысяч ссылок, в том числе и на "закрытые" архивы. Около двух тысяч персон в именном указателе.

Никакие заметки на полях не заменят, конечно, чтения уникального аналитического свода: этот том должен быть в библиотеке не только у любого, кто всерьез интересуется еврейской частью советской истории, но у любого, кто интересуется советской историей вообще. Хотя я не уверен, что трехтысячного тиража, отпечатанного издательством "Международные отношения" при финансовой помощи Российского Еврейского Конгресса, хватило даже и на всех специалистов.

Мои заметки рассчитаны на неспециалистов — мне хочется поделиться впечатлениями чисто человеческими. Я бы даже сказал: "слишком человеческими". Если человеческого бывает "слишком"...

"И НАОБОРОТ!"

Когда Сталин был народным комиссаром по делам национальностей, а Ленин — Председателем Совета народных комиссаров, между ними произошел диалог, одна из формулировок которого достойна войти в анналы мировой философии. Она, собственно, и вошла.

Ленин сказал:

— Товарищ Сталин! Запомните раз и навсегда и зарубите себе, батенька, на носу: если у вас начальник — еврей...

Остановимся на секунду. До еврея-начальника мы еще доберемся. Но этот фразеологический антураж! "Раз и навсегда!" "Зарубите на носу!" И — для достоверности — неповторимый "батенька"... Да кто же это осмелился... не то что говорить с товарищем Сталиным в подобном тоне... ну, допустим, осмелился — Ленин, что для 1920 года вполне возможно, ибо Ленин в ту пору был Сталину, так сказать, непосредственным начальником, но кто рискнул передать это потомкам в такой вот живописно-театральной редакции, ведь это звучит как анекдот, за которой при товарище Сталина могли и по рогам врезать!

А сам товарищ Сталин и передал, причем с явным удовольствием. Передал товарищу Кагановичу году в 1939 или 1940-м. А товарищ Каганович полвека спустя пересказал все в подлинном виде поэту Феликсу Чуеву, и тоже с явным удовольствием. А Чуев опубликовал это в своей книге "Так говорил Каганович. Исповедь сталинского апостола" (1992), откуда ленинская максима и попала в фолиант Геннадия Костырченко. Так что это не анекдот и не апокриф, а святая истинная правда, да еще в неподдельной эмоциональной упаковке.

Теперь о ситуациях, в которых фраза была произнесена Лениным, а потом повторена Сталиным. Ситуация 1940 года буквально повторяет и моделирует ситуацию 1920-го. В 1940-м (или 1939-м) Каганович приносит Сталину на утверждение список кандидатов на руководящие должности в своем ведомстве (в его ведении — генералы тяги). Сталин отказывается одобрить список, потому что там слишком много еврейских фамилий. И в назидание замечает, что в свое время в аналогичной ситуации выслушал от Ленина вышеуказанное наставление.

О сути наставления легко догадаться:

"...Если у вас начальник — еврей, то зам непременно должен быть русским. И наоборот!"

Нормальное имперское мышление, рассчитанное на будущее и имеющее целью "новую историческую общность людей".

Если же вы думаете, что вождь мирового пролетариата и генсек советской державы были заурядными антисемитами, то ошибаетесь. Перечтите еще раз последнюю фразу вождя. Да, да, батенька, запомните это раз навсегда, зарубите себе на носу: "И НАОБОРОТ!"

"ВПРОЧЕМ..."

Во второй половине 40-х годов происходит — с виду — фронтальное наступление партократии на культуру, монолитное выдавливание всего человеческого, тупой диктат. На самом деле в рядах партократии идет своя борьба, причем, куда более жестокая, чем на композиторских и писательских форумах: там на кону стоят репутации и зарплаты — тут буквально летят головы.

Расклад сил: группировка Маленкова против группировки Жданова. В программах — никакой разницы: и те, и эти громят безродных космополитов, топчут Ахматову и Зощенко, чистят ряды от евреев, докладывают вождю о выполнении очередных заданий.

На чьей стороне вождь? — вопрос бессмысленный. Ни на чьей. Забота вождя — общая стабильность. Обеспечивая ее, вождь поощряет то тех, то этих, давая им возможность проявить рвение. И они стараются. И те, и эти.

Нюансы улавливаешь с трудом. Маленков — аппаратчик, мастер тайных кадровых комбинаций, типичный "теневик". Жданов — мастер показательных разносов, самозабвенный режиссер идеологических облав, оратор. Чередуясь, они делают одно дело: спасают советскую идеологию от банкротства.

Теперь внимание!

Жданов жалуется Хрущеву (именно Хрущев обнародует его фразу в "Воспоминаниях" — с источниками у Костырченко полный порядок). Жданов вздыхает:

— Знаете, Российская Федерация... такая несчастная... Надо создать Российское бюро ЦК...

Костырченко комментирует:

"Романтику русофильства подпитывал в Жданове главным образом председатель Совета Министров РСФСР М.И.Родионов, который тщетно пытался через своего покровителя получить добро от Сталина на введение гимна России... Но, в отличие от утвержденных тогда же гимнов других союзных республик, этот элемент государственной символики РСФСР... не обрел права на существование. Ибо для Сталина, да и его преемников по руководству СССР, если и существовала такая страна, как Россия, то только в ипостаси Советского Союза, другой они не воспринимали. К несчастью для себя Жданов и другие "ленинградцы" этого не поняли. Как знать, может, вследствие и этого их заблуждения Сталин в конце своей жизни предпринял очередную кровавую акцию, известную как "ленинградское дело", по которому в 1950 году будут расстреляны Н.А.Вознесенский, А.А.Кузнецов, М.И.Родионов, другие высокопоставленные чиновники, связанные с умершим к тому времени Ждановым. Это тем более печально, что "ленинградская" политическая ветвь, питаемая соками робко возрождавшегося после войны российского самосознания и так безжалостно обрубленная с древа национальной государственности, могла бы в перспективе стать для страны весьма плодоносной. Правда, реализация ждановской идеи возрождения государственности России чревата была распадом империи, чего, впрочем, так и не удалось избежать".

В этом рассуждении Костырченко меня смущает только словечко "впрочем". Как это "впрочем"? Значит, борьба Маленкова и Жданова не выходит за пределы пустой беспринципности? Но ведь улавливаются же реальные вещи за аппаратными играми и кровавыми инсценировками!

Чувства Родионова понятны, как и чувства Жданова, которые Родионов "подпитывает". Это — боль и обида за русскую национальную культуру. Но неужели непонятно, что и с другой стороны — не химеры? Что не одна только беспринципная властная прагматика движет противниками Жданова.

Была все-таки ждановская идея национального возрождения чревата распадом империи или не была, и распад произошел "впрочем"? И если была, то, выходит, сторонники Маленкова вместе со Сталиным не просто держались за власть, но предчувствовали реальную опасность: пытались предотвратить распад державы...

А что, все-таки можно было избежать распада ценой удержания России в многонациональной упряжке? Или процесс дробления был фатален?

В любом случае за подковерными схватками кремлевских царедворцев стоит геополитическая реальность, которую эти звери чуяли загривками.

Вот мы ее теперь получили "на повестку дня". И как решить эту геополитическую задачу, кажется, так и не знаем.

Отсюда и словечко "впрочем".

"СКАНДАЛИСТКА"

Теперь эту женщину уже, наверное, мало кто помнит, меж тем по степени одержимости она в списке антисемитов сталинской эпохи достойна красной строки.

В книгу Костырченко она введена с эпитетом "некая".

"Некая Е.Б. Демешкан...дочь полковника царской пограничной охраны, расстрелянного в Крыму красными... скрыв свое дворянское происхождение, в 1934 году поступила в Московский государственный педагогический институт, где после получения диплома осталась на кафедре западной литературы, возглавлявшейся И.М. Нусиновым. В 1941 году защитила под его руководством кандидатскую диссертацию. Потом была эвакуирована в Ульяновск, откуда ей в 1943 году помог возвратиться обратно в МГПИ все тот же Нусинов, устроивший ее доцентом на своей кафедре. Однако, чутко уловив нагнетавшиеся сверху антисемитские настроения, молодая специалистка направила в ЦК ВКП(б) донос на своего благодетеля, уличив его в придании руководимой им кафедре "известного национального профиля". Вскоре приехала комиссия со Старой площади, и в начале 1945 года Нусинов был снят с работы. Такой результат окрылил Демешкан, которая, заявляя теперь, что ее поддерживают видные работники из ЦК, открыто стала проповедовать в институте антисемитские взгляды. В частности, она убеждала коллег в том, что в институте "орудует еврейская лавочка", и вообще "евреи хуже, чем фашизм", что "еврейская нация повредила русскому народу, так как они повинны в том, что захирело производство там, где они заполонили управленческий аппарат".

Далее Костырченко рассказывает, как управленческий аппарат пединститута пробовал склочницу урезонить, а в ответ она только распалялась, полагая, что ее преследуют за правду, и продолжала разоблачать окопавшееся в институте "троцкистко-бундовское охвостье".

В 1948 году терпение у "охвостья" истощилось настолько, что разоблачительницу попросили из института. Тогда она написала Сталину.

Письмо возымело действие: в институте ее восстановили, и она продолжила рассылать в ЦК партии, Совет министров и МГБ сигналы о наличии в стране "невидимого сионистско-бундовского центра".

К началу 1953 года ее доносы, по выражению Костырченко, "приобрели характер параноического бреда" — Берия только и успевал пересылать Маленкову описания "страшной картины", по которой "командные высоты нашего просвещения и науки сданы на откуп нескольким лавочникам, космополитам, буржуазным националистам во главе с Нусиновым..." Некая Демешкан не унималась.

Ладно бы ярость одержимой юдофобки ограничивалась кругом ее еврейских начальников в пединституте — так нет же, она врубилась в ряды партчиновников куда более высокого уровня, она заклеймила таких примиренцев и покрывателей вражеского заговора, как министр просвещения РСФСР И.А.Каиров или недавний работник ЦК Д.А.Поликарпов (его хорошо помнят писатели, ибо позднее он курировал их Союз, а в 1951 году он как раз директорствовал в пединституте) и наконец (оцените иронию истории) в том же списке красуется у Демешкан секретарь райкома партии, в поле ответственности которого находится институт, — Е.А.Фурцева. И это пишется во второй половине 1953 года, то есть без всякой оглядки на ситуацию!

Ситуация, меж тем, сама оборачивается на обезумевшую мстительницу. По указанию Хрущева письма Е.Демешкан подвергнуты экспертизе, в ходе которой там обнаруживаются идеи, имеющие "много общего с махровыми установками черносотенного пошиба". Эти выводы одобрены М.А.Сусловым, и клеветница очередной раз вылетает из института.

Костырченко следующим образом описывает финал:

"...Но уже всем надоевшая скандалистка и не думала сдаваться: через суд она восстановилась на прежней работе. И только вынесенный вскоре не в пользу Демешкан вердикт Верховного Суда РСФСР поставил точку в этом деле. Заметая следы, Демешкан уехала на Дальний Восток, преподавала в педагогическом институте в Магадане, вышла там замуж, стала Калаповой. Но не остепенилась, а спровоцировала новый скандал, о чем был опубликован фельетон в "Известиях".

Так завершается эта история у Костырченко. Я, однако, склонен поставить в этом деле другую точку. Я отнюдь не склонен думать, что отъезжая на Дальний Восток, Е.Демешкан "заметала следы". Не та натура! Я даже не готов счесть эту женщину сумасшедшей, хотя ее ненависть к евреям явно перехлестывает в манию.

Но тогда откуда, откуда это?

А вы перечитайте начало.

"Дочь полковника...расстрелянного в Крыму красными..."

На глазах у девочки, что ли, расстреливали? Запросто. Кто расстреливал — конкретно? То есть не в смысле: кто целился и стрелял — да кто угодно! Но кто приговаривал?

Я сильно подозреваю, что комиссар, поставивший царского полковника к стенке, был евреем.

Остальное экстраполируйте.

"ЛИЧНЫЙ ВРАГ"

Великий еврейский актер Соломон Михоэлс убит по прямому тайному приказу Сталина. Убитому устроены пышные государственные похороны.

В книге Костырченко эта глава — блестящий пример того, как в кажущейся неандертальской невменяемости властей высвечивается пусть жуткая — но логика. Сама "ликвидация", расписанная в подробностях, вызывает человеческое содрогание. Но еще больший ужас вызывают причины, приведшие к "ликвидации", потому что здесь стечение случайных человеческих обстоятельств накладывается на абсурды глобального масштаба, а их так просто не объедешь.

Не абсурд ли: патриарха советского еврейства приговаривают к смерти в ту самую пору, когда СССР — первым! а в какое-то время и единственным! — поддерживает создание государства Израиль.

Что, правая рука не знает, что делает левая? Нет, знает отлично. Это именно две руки, две стороны одного процесса, и вопрос только в том, что перевесит: возможность ли въехать с помощью израильтян на Ближний Восток, вытеснив оттуда англичан и опередив американцев, — или опасность возрождения национального чувства у евреев в СССР? Сидящий в Кремле вождь, которого Бухарин в свое время назвал "гениальным дозировщиком", взвешивает обе тенденции. И когда становится ясно, что сделать Израиль троянским конем советского влияния на Ближнем Востоке не удается, а скорее Израиль станет троянским конем влияния на СССР оседланного Америкой Запада, — наступает момент "дозировки".

Нет, никаких скорых приговоров. Просто усиливается наблюдение за еврейской верхушкой в Москве. И в частности — за Еврейским Антифашистским Комитетом.

И ведь есть, за чем наблюдать. В ответ на провозглашение Израиля национальные чувства с непредвиденной силой резонируют в советском еврействе. Жена безупречного маршала Ворошилова, урожденная Голда Горбман, "фанатичная большевичка, еще в юности отлученная от синагоги", теперь в кругу родственников роняет фразу: "Вот и у нас есть родина". У кого достанет бессердечия осудить ее? Другая Голда — Голда Меир, первая посланница Израиля в Москве, должна бы всего лишь представиться Молотову да вручить верительные грамоты, — а она в первую же субботу отправляется на улицу Архипова в хоральную синагогу, на глазах тысячи людей подходит к раввину, произносит приветствие на иврите и заливается слезами. Кто бросит в нее камень? Кто осудит и деятелей Еврейского Антифашистского Комитета, этого полудекоративного-полусекретного инструмента, созданного в годы войны для психологической обработки Запада и выкачивания у него денег, — кто осудит руководителей этого Комитета за то, что их "уже не устраивает фальшивое положение пропагандистов мудрой национальной политики Сталина" — им хочется "на деле выражать волю, чаяния и национальные интересы своего народа".

Костырченко итожит: "вольно или невольно они перешли грань дозволенного".

Так, но почему именно Михоэлса надо было при этом угробить, и именно тайно? Унизить евреев как народ? Тогда глупо, что тайно. Сохранить перед мировым коммунистическим движением маску интернационализма и перед цивилизованным миром маску респектабельности? Тогда глупость — само убийство.

Что же конкретно обрекает жертву?

Если хотите, стечение обстоятельств, накладывающихся на фатальный ход истории.

Первое обстоятельство — Абакумов. Министр госбезопасности. Ему что велено? Наблюдать за еврейской верхушкой. Он и наблюдает. Фиксирует. Докладывает. Никакого "биологического антисемитизма" у него нет (четыре года спустя, почуяв собственную гибель, попытается спустить на тормозах "дело врачей", спасаясь от навета требовавшего крови Рюмина). Антисемитства нет, зато есть рвение. И — чутье, звериное чутье особиста на то, что нужно докладывать хозяину, а что не нужно.

Тут еще одно обстоятельство. Дочь диктатора Светлана, девица на выданье, как назло, влюбляется в евреев. Ну, ладно бы, те вели себя скромно. Так нет, один ухитряется похвастаться этим в печати (за что немедленно упечен в Воркуту). Другой, женившись, оказывается в сталинском родственном кругу вместе со своими родственниками. Так находится же среди его родственников дурак, который, по остроумному заключению Костырченко, оказавшись в номенклатуре, "совершенно упускает из виду то, что его особа превратилась в объект повышенного внимания со стороны МГБ". Он-то всего лишь "небрежно упоминает" в узком кругу о встречах со Сталиным, который якобы "регулярно приглашает его на приемы в Кремль". А Абакумов фиксирует "антисоветскую работу и клевету против главы Советского государства".

Чтобы показать товар хозяину, Абакумов должен связать "клевету на вождя" с работой вражеских агентов. Нужны фигуранты и свидетели. Нужны, образно говоря, Гольдштейн и Гринберг.

Из ориентировки: "До Октябрьской революции Гольдштейн и Гринберг состояли в Бунде". Естественно. А после революции? Один стал ученым и даже помогал в 1922 году составлять для Сталина программу советско-германского экономического сотрудничества. Другой в ту же пору в должности замнаркома просвещения "Союза коммун Северной области" (была и такая должность) помогал в Питере голодавшим писателям — будущим классикам соцреализма. Но это неважно. Для Абакумова они — "некий Гольдштейн" и "некий Гринберг".

В 1945 году "некий Гольдштейн" посетил Еврейский театр. Михоэлс подошел к нему, представился и пригласил приходить еще. Тот стал приходить. Что они обсуждали по мере сближения и знакомства? Естественно, положение евреев в Советском Союзе. И, увы, положение евреев в семье товарища Сталина.

Что же до Гринберга, то он на свою беду работал в Еврейском Антифашистском Комитете.

Показания под пытками дали оба. В том числе друг на друга. И, что самое важное, на Михоэлса. И еще на любознательных американцев. Это последнее обстоятельство особенно существенно. Костырченко поясняет: "Одно дело — в кругу родных и знакомых перемывать косточки главе Советского правительства, и совсем другое — осуществлять целенаправленный сбор информации об этой персоне по заданию вражеской разведки".

Михоэлс едет в Минск смотреть спектакли и чувствует, что его убьют. Но Абакумову нужна санкция Сталина.

Абакумов едет в Лефортово. В выражениях не стесняется:

— Кто сволочь? Михоэлс?

— Да, — еле ворочая языком, отвечает Гольдштейн.

Предварительная редактура:

"Гольдштейн показал, что Михоэлс проявлял повышенный интерес к личной жизни главы Советского правительства в Кремле. Такими сведениями у Михоэлса, как показал Гольдштейн, интересовались американские евреи".

Окончательная шлифовка, наведенная в МГБ (между прочим, сотрудником Шварцманом) на показания Гольдштейна:

"Михоэлс дал мне задание... подмечать все мелочи, не упускать из виду всех деталей взаимоотношения Светланы и Григория. "На основе вашей информации, — говорил Михоэлс, — мы сможем разработать правильный план действий и информировать наших друзей в США, поскольку они интересуются этими вопросами".

10 января 1948 года Абакумов кладет этот текст на стол Сталину. В тот же день Сталин отдает приказ о ликвидации человека, оказавшегося его личным врагом.

12 января личный враг погибает.

Ликвидация проведена тонко, под видом несчастного случая. Орудие тонко проведенного мероприятия — тяжелый грузовик.

СНИЗУ? СВЕРХУ?

Относительно "спокойный" период (если сравнивать с Большим террором) охвачен у Костырченко академически "строгим" заголовком: "Удаление евреев из культурно-идеологической сферы". Это чистки конца 40-х годов. В редакциях. В творческих союзах. В театрах, на киностудиях. В педагогике, философии, биологии, физике, экономической науке, юридической науке, исторической науке. В директорском корпусе промышленности.

Списки уволенных. Тихо. Вяло. Монотонно.

Один лейтмотив пронизывает мелодию выматывающей нотой. "Поток писем". Где бы ни затеялась кампания — да хоть в самом Главлите — полно охотников уличить цензоров в недостатке бдительности. Стоит подняться Хренникову на председательское место в Союзе композиторов — лавина сигналов в ЦК о его примиренчестве к евреям. Модель доноса: такой-то начальник "своевременно не реагировал на сигналы коммунистов о засоренности кадров" в таком-то министерстве. Не отсидишься: вытащат, выпотрошат.

Это что, глас народа? Антисемитизм масс? Природная черта русских?

Можно, конечно, приклеить и такой ярлык. Но невозможно не чувствовать, что права великая русская литература, убежденная, что никакого природного антисемитизма в русском народе нет. Антисемитизм зарождается где-то в межеумье, на полпути между "верхами" и "низами". Он эфемерен.

Хороша эфемерность! А поток доносов и сигналов "снизу", используемый "верхами" для поддержки антисемитских чисток, — разве не факт? Факт. Который Костырченко и объясняет. Это — заполнение вакуума. Иногда — откровенная дележка теплых мест, вроде атаки лысенковских шарлатанов в 1948 году. А вообще-то, шире. Народ чувствует подвижки, напирает, ищет. Еврейство -правила игры на данный цикл, точка отталкивания, опознавательная мета. Как прежде — социальное происхождение. Все может и вывернуться. Например: народ чует, что Молотов в опале, а Эренбург в чести (1952 год). Возникает максима: "Молотов — еврей, а Эренбург — русский".

Чем ниже социальный статус, тем страха меньше. И наоборот, чем выше, тем страха больше. И у тех, на кого поступают доносы, и у тех, к кому они поступают. Шапки горят на всех. Ну, скажем, обвиняют врачей, что угробили товарища Жданова. Чушь? Не совсем. Потому что врачи его... не то, что угробили, а... когда товарищ Жданов в санатории загибается от сердечного приступа, его лечащий врач "занимается рыбной ловлей". Кремлевская медицина по неизбежности несколько... халтурна. Потому что за каждым корифеем закреплено слишком много важных пациентов: некогда вникать. В результате правильный диагноз товарищу Жданову ставит мелкая сошка — Лидия Тимашук, и сообщает этот свой диагноз "куда следует" в жанре доноса на корифеев, вначале прошляпивших у больного приступ, а потом покрывших грех в ходе посмертного консилиума. И все они — будущие мученики "дела врачей": Виноградов, Зеленин, Этингер...

Кстати, само это "дело" закручивается почти случайно, "налетев" на летальный исход болезни, но не Жданова, а Щербакова, который умер то ли от собственной неосторожности, то ли от попущения медиков — за пять лет до того, как в 1950 году началась рутинная чистка во Втором Мединституте. Однако в 1950 году находится хват, догадывающийся выбить из арестованного профессора Этингера признание, что тот в свое время угробил-таки Щербакова "вредительским лечением"...

Тут Г.Костырченко дает разводку характеров, достойную внимания хорошего психолога (каковым он, между прочим, и является).

Два человека держат в руках признание Этингера. Два цепных пса режима: Абакумов и Рюмин. Очень разные.

Абакумов — не антисемит, это простецкий и беспрекословный исполнитель сталинских указаний, и впрямь — верный пес, приносящий к ногам хозяина ту дичь, которую тот хочет. Абакумову, в общем, без разницы, кого искоренять: "вооруженные отряды украинских националистов или еврейскую интеллектуальную элиту". Действует Абакумов прямолинейно и надежно, авантюр не выносит. А клеить Этингеру, уже задействованному в роли пропагандиста государства Израиль (каковым он и был), еще и убийство Щербакова — явная авантюра: соваться к Сталину с таким липовым компроматом Абакумов не решается.

Суется — Рюмин. Это и впрямь природный антисемит, и к тому же хват, склонный как раз к авантюрам.

Вопрос на засыпку: думаете, Этингер — главный его козырь?

Нет! Главный его козырь — Абакумов, на которого Рюмин и пишет донос, что тот-де "заглушил дело террориста Этингера, нанеся серьезный ущерб интересам государства".

Сталин, надо думать, видит насквозь и того, и другого. Ему их не надо даже стравливать — они сами готовы затравить один другого. Так что ситуация идеальна для диктатора. Сначала летит в тартарары Абакумов, и Рюмин получает шанс, а потом вождь народов велит убрать и "этого шибздика" (Костырко не упускает возможности подвести низкорослого Рюмина под комплекс неполноценности, как и Ежова).

Абакумов и Рюмин получают расстрел оба — их не спасает даже смерть вождя: там, наверху, слишком хорошо знают обоих.

Интересно, почему жало диктатуры на самом верху расщепляется? Мистика, что ли? Или закономерность: страх расщепляет любые души, и чем выше человек, тем ему страшнее?

А внизу что, нет страха? Есть. Страшно стронуть с места систему, отлаженную за годы войны (и за годы межвоенной "передышки", и вообще — за все советские годы, продиктованные стране эпохой мировых войн). Снизу — тоже инстинкт срабатывает: надо заполнить вакуум вакансии, но при этом не стронуть с места систему, выстроенную по законам военного времени и созданную для войны.

Все упирается в высшую точку, в последнюю инстанцию, в верховную фигуру, к ногам которой и сносят свои доклады Абакумов и Рюмин и на которую уповают миллионы "послушных винтиков", посылающих на имя вождя искренние письма.

Но этот-то человек, стоящий на самом верху, больше всех страшится стронуть систему. Потому что понимает (лучше всех, трезвее всех, яснее всех понимает): стронешь — костей не соберешь.

ПРОЩАЛЬНАЯ РЕПЛИКА

В конце 1952 года, в последний раз явившись на заседание Комитета "по премиям своего имени", Сталин неожиданно заявляет:

— У нас в ЦК антисемиты завелись. Это безобразие!

Оторопевшие члены Комитета, надо думать, относят эту реплику на счет знаменитого сталинского юмора. И не без оснований: известно, что время от времени вождь роняет фразы, достойные анналов; например: "Мы вам сильно надоели?" (Булгакову, который просится за границу), или: "Нашел время сидеть!" (о Рокоссовском, посаженном в тюрьму). Юмор у вождя большей частью кладбищенский, но его шуточки никогда не возникают на пустом месте. Хотя иной раз могут и озадачить простодушных слушателей.

В самом деле: в стране идет широчайшая антисемитская кампания, все это знают и видят, все с этим как бы свыклись (во всяком случае, в "ближнем кругу", где все понятно без слов), — как должны члены Комитета понимать то "безобразие", что в ЦК партии "завелись антисемиты"? Только как юмор?

В воспоминаниях Хрущева концы сведены по-серьезному: в узком кругу Сталин подстрекает людей к антисемитизму, но вынужден формально осуждать его как приверженец коммунистической доктрины и, так сказать, присягнувший Ленину интернационалист.

Это тоже верно. И тоже — не без оговорок. Доктрина действительно лежит в основе советской жизни и действительно вяжет простодушных антисемитов по рукам и ногам (вернее, по языкам). Книга Костырченко называется: "Тайная политика Сталина" — явная вынуждена маскироваться: слово "еврей" заменяют словом "сионист"; говоря о "засоренности рядов", никогда не уточняют, кем именно засорены ряды. Доктрина в тотальном обществе — вещь серьезная.

И все-таки, когда доходит до горла, можно подправить и доктрину. Заменить Разина и Пугачева Суворовым и Кутузовым на боевом знамени 1941 года. Но отказаться вообще от интернационализма на знамени, полученном из рук Ленина, опасно. Приходится делать одно, а говорить другое. "Внизу" природные антисемиты иногда не понимают, почему нельзя называть вещи своими именами; иногда по простодушию они называют евреев евреями и даже жидовскими мордами, однако получают по морде от своих же поводырей за излишнее рвение. "Великий дозировщик" знает свое дело.

И все-таки в основе его решений — не доктрина. В основе — звериное чувство реальности. Диктатор может лично не любить евреев, потому что Троцкий допек его в 1927 году, Зиновьев — в 1936, Мехлис в 1942, Михоэлс в 1947. Это не решает. Не решает даже то, что Израиль переметнулся к американцам, хотя от этого многое изменилось в геополитическом раскладе не в нашу пользу. Решает в конечном счете одно: прочность системы.

И вот тут еврейский вопрос упирается в тупик. Евреев нельзя в России ни истребить, ни выгнать — они слишком глубоко вросли в общество и государство. Чтобы их истребить или выгнать, надо изменить общество и заменить государство. Поэтому все слухи о тотальной депортации евреев, якобы намеченной Сталиным на 1953 год, не подтверждаются ни одним документом. Костырченко, пропахавший километры архивов, свидетельствует об этом с полной ответственностью. Ни директив, ни списков, ни вагонов — одни слухи.

Депортация народов вообще штука опаснейшая; компактно живущий этнос можно, конечно, перегнать в другое место, и в 1944 году с народами Крыма и Кавказа это оказалось технически осуществимо, однако за те дела Россия до сих пор расплачивается кровью. А уж депортировать сотни тысяч евреев, живущих рассредоточенно в густонаселенных центрах и вросших в русскую реальность и культуру, объявить их вне закона в стране, которая по определению многонациональна, — невозможно ни быстро, ни тайно. Для этого надо перестроить до основания весь общественный уклад, сменить все приоритеты государственной жизни, а проще говоря, скопировать... гитлеровский рейх.

Дело даже не в том, что такое копирование смертельного врага было бы в послевоенное время самоубийственной карикатурой (оно и сейчас, полвека спустя, предпринимается у новорощенных отечественных фашизоидов как пародия, осуществляемая "назло"). И не в том, что по заоблачным законам мировой истории всякое притеснение евреев есть, как правило, знак внутренней слабости, неуверенности в себе "коренного народа", и знак недобрый. Испания, изгнавшая евреев по времена Эдикта, только потом поняла, что именно с того момента стала уступать Англии роль мирового лидера. Да и Германия объявила о намерении окончательно решить еврейский вопрос — в 1942 году, на переломе гитлеризма к гибели. Может быть, Сталина и не занимали эти всемирно-исторические уроки (хотя как знать: историю он штудировал усердно и мыслил ее широко). Но что он выверял в первую очередь — так это безопасность своей системы. И потому не мог не чувствовать, что такого эксперимента с евреями, на какой пошел Гитлер в мононациональной Германии, — многонациональная Россия или не примет, или не выдержит.

Я думаю, что реплика насчет "безобразия" в ЦК, как и то, что Абакумов и Рюмин полетели в тартарары, — не шутка, а симптом. На краю могилы диктатор решает отойти от края пропасти: скорректировать кампанию, "дозировать". Все это по-человечески уже отдает бессилием: эти заказанные Сталиным еврейским интеллектуалам письма о том, как спасти евреев от гнева русского народа, эти запоздалые попытки отделить честных еврейских тружеников от сионистских отщепенцев, эти проекты вразумления: в кондовом стиле — текст сработан министром культуры Михайловым, в либеральном стиле — редактором "Правды" Шепиловым, — оба варианта забракованы. Ситуация с евреями повисает в невесомости накануне удара, который в начале марта 1953 года укладывает диктатора в постель, а потом и в могилу.

Узел разрублен.

Из воспоминаний "врача-убийцы": следователь, ведший допрос, как бы невзначай поинтересовался у того, что такое "дыхание Чейн-Стокса". Врач отлично знал, что это такое. И как только это понял следователь, он мгновенно сменил тон — с обличительного на дружелюбный, надо думать, к собственному облегчению тоже.

Первое, что сделал Берия, перехватывая власть, — он остановил "дело врачей".

Геннадий Костырченко начинает книгу с мысли о том, что еврейский вопрос для нас есть русский вопрос.

Кончает он книгу мыслью о том, что Россия сегодня стоит либо перед распадом, катастрофичным для всех населяющих ее народов, либо перед необходимостью "сосредоточения", которое может реализоваться только вместе с "идеей единой российской нации"1.

Это — наша теперешняя боль, понять которую помогают отзвуки, отсветы и отблески отошедшей в прошлое драмы.

« Г.В.Костырченко. Тайная политика Сталина. Власть и антисемитизм.— М.: "Международные отношения", 2001, с.709.