Саксы

Саксы

Англосаксы принесли свои Бороды с собой; они предпочитали вилкообразную форму, которая, в свою очередь, может быть двузубой или трезубой, Плутоновой или Нептуновой[23].

Святитель Августин[24] изображается с Бородой, когда он является обратить эти острова в христианство в VI в. Его последователи, должно быть, вскоре побрились, ибо один писатель в VII в. жалуется, что «клирики стали такими испорченными, что отличаются от мирян не столько своими поступками, сколько отсутствием бороды». Прославленный Альфред оказывал такую заботу о Бородах его подданных, что наложил тяжелый по тем временам штраф в 20 шиллингов на того, кто нанесет умышленный ущерб чужой Бороде. Датчане, вторгшиеся в страну, были бородатыми; Фосбрук говорит, что некоторые из них носили Бороды о шести зубьях, и история упоминает Свена Вилобородого¹⁸.

В эту пору взрастала французская монархия. Ее первые короли почитали Бороду как святыню и украшали ее золотом. Их подданные гордились Бородой, выделяющей их как свободных людей, в противоположность выродившемуся римскому племени. Аларих II коснулся Бороды Хлодвига I, дабы этим торжественным способом скрепить договор и признать Хлодвига I своим крестным отцом. Династия Меровингов была бородатой. Потом пришел Карл Великий, клявшийся своей Бородой, как это делали после него Оттон Великий и Барбаросса, германские императоры. Следующая история показывает веру тех древних времен в святость такой клятвы. Крестьянин, принесший ложную присягу на мощах двух святых мучеников, взялся за свою Бороду, чтобы подтвердить клятву, и небеса в наказание заставили всю Бороду оторваться прямо у него в руке!

Карл Великий также постановил, что любой, кто назовет другого рыжебородым или рыжей лисой, должен заплатить большой штраф; закон объясняется предрассудком, воплощенным в двух германских пословицах¹⁹: «О рыжей бороде добра не слыхано», «Рыжая борода – бойся шельмовства»[25] – и кульминирует в анекдоте об испанском дворянине, обвинившем одного человека в преступлении, а после получения доказательств невиновности того воскликнувшем: «Коли он и не делал этого, так замышлял, ведь у этого негодяя рыжая борода!» Тех, кто нуждается в утешении из-за этой клеветы, восходящей, видимо, к старинной идее, выведенной из его имени, что Иуда Искариот был рыжебородым, я, по счастью, могу отослать к проповеди²⁰ об этом архипредателе, полной остроумия, юмора, страсти и воображения, принадлежащей знаменитому Абрахаму а Санта-Клара, в которой он благородно защищает рыжие Бороды, приводя следующие славные примеры:

• некоторые из знаменитых римлян;

• император Барбаросса;

• король готов Ханквин Рыжий;

• епископы Гауденций и Гандульфий;

• мученики Доминик, Маврин и Савиниан.

Во время раздоров, в которые вверглась империя Карла Великого после его смерти, явились выходцы с Севера, и отряд под началом Роллона, обращенный в христианство и поселенный в краях, ныне называемых Нормандией, стяжал известность в английской истории под именем норманнов; отношения с ними сделались теснее в царствование Эдуарда Исповедника (чья голова была изображена на ковре из Байё); при дворе постепенно формировалась норманнская партия и были частично усвоены норманнские обычаи, среди которых было бритье. Гарольд, как представитель старой английской партии, носил Бороду, как показано в современной ему рукописи с миниатюрами; но Вильгельм Завоеватель и большинство его сторонников изображались только с усами, а их затылки были коротко острижены или обриты. Именно эта варварская мода побудила лазутчиков Гарольда донести своему господину, что захватчики были армией священников.

Вильгельм, говорят, пытался заставить упрямых саксов побриться, но многие из них охотнее покинули его царство, чем расстались со своими Бородами. В этом вопросе, как и в других, англосаксонская твердость в конечном счете победила победителей, и норманнские государи уступили национальному обычаю. Уже о Генрихе I, т. е. всего через 44 года после высадки Вильгельма, мы знаем, что епископ Серлон встретил этого монарха по его прибытии в Нормандию и пустился в долгие разглагольствования о нынешних гнусностях, особенно о длинных волосах и кустистых Бородах, которые, он сказал, никто не хочет стричь, чтобы щетиной не поцарапать лица дамам. Генрих I с покаянным смирением предал красу своих волос в распоряжение епископа, который с благочестивым рвением, достав из своей сумы ножницы, подстриг короля и вельмож собственной рукой. Такое поведение епископа любопытно иллюстрируется современным ему указом венецианского сената от 1102 г., диктующим сбрить все длинные Бороды согласно булле папы Пасхалия II, которая осуждала суетность длинных волос и была основана на неверном толковании первого послания к Коринфянам (11:14)²¹, применимого только к волосам на голове. На этот текст можно было бы написать проповедь – но едва ли произнести ее, – и это была бы «такая повесть, что малейший звук тебе бы душу взрыл»[26]²².

Отважный король Стефан носил Бороду, и саксонский хронист жалуется, что в гражданских войнах его времени вымогатели богатств у мирных людей «вешали их за Бороды»: доказательство, что те были длинные и крепкие. Современник Стефана, Фридрих I Германский, для предотвращения ссор наложил тяжелый штраф на любого, кто дернет чужую Бороду.

Генриху II, говорят, было видение, в котором все классы его подданных упрекали короля во сне за тиранию и угнетения. Тогдашний миниатюрист удачно нарисовал несколько картинок, гораздо более выразительных, чем те, что можно увидеть в Новом здании Парламента; из них можно узнать, что лица всех сословий и духовенства тогда представали такими, как их создала природа; я выбрал одну, изображающую старшин бедствующих селян в то отдаленное время, поскольку, иллюстрируя мою тему, она еще и отражала большой интерес к этому терпеливому и многострадавшему сословию. Можно вообразить, как крепкий парень с односторонним саксонским ножом понукает героев с вилами и косой почти словами Мармиона:

В бой, Сибторп²³, в бой! бей, Стэнли, бей![27]

Супруга Генриха, королева Элеонора, прежде была женой Людовика VII Французского, которого священники убедили сбрить Бороду: это внушило Элеоноре такое отвращение, что она добилась развода²⁴.

Ричард Львиное Сердце был бородат, как лев, и, хотя, увлеченный крестовым походом, он не исправил дел в стране, однако признавал справедливыми жалобы знаменитого Длинноборода, «графа Лондонского и короля бедных»[28], который сделал честь своей Бороде, сопротивляясь угнетению, и после героической борьбы пал жертвой трусости и предательства. Надгробные памятники Роджера, епископа Сарумского, и Эндрю, настоятеля Питерборо, показывают, что в это царствование епископы носили Бороду, а аббаты и монахи брились.

Король Джон имел, что называется, «Иудину Бороду», которую всячески заслуживал своими поступками. К счастью, смелые бароны повыщипали ему Бороду, и в результате явилась Великая хартия. Его сын, Генрих III, носил небольшую Бороду и царствовал дольше всех вплоть до Георга III. Эдуард I показал шотландцам, на что способна длинная Борода с длинными ногами[29] и большой головой, на коей эта Борода растет²⁵. Этот король был назван английским Юстинианом: и он, и римский император известны совершенствованием законов и заботой о своей Бороде.

Борода Эдуарда II, как и его нрав, была скорее изящной, чем крепкой, и его царствование памятно преимущественно сочинением этой любимой старой песни, цитируемой у Шекспира: «Пир горой, когда с бородой борода!»[30]

Отважная Борода Эдуарда III сеяла ужас в Шотландии и Франции, а Борода его сына, Черного принца, – хоть он и умер молодым – была удачным символом его «удали на ратном поле».

Ричард II, со всеми его изъянами, не имел недостатка ни в Бороде, ни в мужестве: последнее он доказал и встретившись с Уотом Тайлером, и отбиваясь от своих убийц.

Генрих IV, лукавый Болингброк, укрывал подбородок Бородой, в каждом завитке таившей интриги, которых его сын, Генрих V, сделанный из другого теста, столь стыдился, как мы полагаем, что в знак покаяния выбривал себе подбородок все десять лет своего царствования, как можно видеть на его памятнике в Вестминстерском аббатстве, остатки коего до сих пор существуют.

Бритье отчасти оставалось в моде в царствование Генриха VI, который сам в конце жизни был бородат, как философ, привыкший морализировать над взлетами и падениями жизни, которой он не разделял с другими. Эдуард IV побрился из фатовства. Сделал это и гладколицый подлец Ричард III, он «мог улыбаться, и улыбаться, и быть негодяем»[31]. Генрих VII брился и стриг свой народ, как овец.

Как можно видеть в иллюминованных рукописях и прочесть у Джеффри Чосера и в других местах, большинство держалось своих Бород, не поддаваясь влиянию непостоянной придворной моды. Поэт, родившийся во времена Эдуарда III и умерший при Генрихе IV, говорит о раздвоенной бороде Купца[32], о бороде Франклина, белой, как маргаритка, бороде Шкипера, которую сотрясало много бурь, бороде Мельника, рыжей, как лиса, и широкой, как лопата, бороде Мажордома, коротко постриженной, косматой бороде Пристава церковного суда, и заканчивает презрительным упоминанием о Продавце индульгенций с его тихим голосом:

Брады он не растил, да был не в силах,

А щеки – словно только что побрил их, и т. д.

Генрих VIII, как по сию пору можно видеть на множестве вывесок, к которым так хорошо подходит его широкое, жирное лицо, коротко стриг свою Бороду. Однажды он поклялся Франциску I, что не острижет ее, пока не посетит сего последнего, который поклялся в том же; и, когда длинные Бороды вошли в моду при французском дворе, сэр Томас Болейн был вынужден извинять вероломство Генриха VIII, утверждая, что королева Англии чувствовала неодолимую неприязнь к густой Бороде – что, учитывая общеизвестную деликатность, с какой Генрих VIII относился к своим женам, было весьма правдоподобным заявлением! Сэр Томас Мур побрился перед своим заключением в тюрьму. Затем он стал отпускать Бороду, испытывая к ней такую любовь, что, прежде чем положить голову на плаху, он аккуратно отодвинул Бороду в сторону, заметив, что «она по крайней мере неповинна в измене и не заслуживает наказания».

Хотя Франциск I и его двор холили свои Бороды, канцлер Антуан Дюпра советовал взимать налог на Бороды с духовенства, обещая королю большие доходы. Епископы и богатое духовенство заплатили налог и спасли свои Бороды; но бедные священники не были столь удачливы. В следующее царствование духовенство решается отомстить: когда Дюпра (сын канцлера) победоносно возвращался с Тридентского собора, чтобы завладеть Клермонской епархией, декан и каноники закрыли медные врата алтаря, за которыми они стояли, «вооруженные» ножницами и бритвой, мылом и тазиком, указывая на статуты de radendis barbis. Несмотря на все возражения, они отказывались ввести его в сан, пока тот не пожертвует своей Бородой, самой красивой в те времена. Ему было сказано удалиться в свой замок, и он умер в досаде.

В то же царствование Жан де Мориллер встретил подобные возражения со стороны орлеанского капитула; но этот хитрец представил письмо от короля, объявляющее, что уставами в сем случае следует пренебречь, т. к. его величество намеревался использовать его в странах, где тот не мог появиться без Бороды.

При дворе Карла V – соперника Франциска I, – облекавшего свой подбородок покровом, подобающим королю, жил Джон Майо, его художник, очень высокий человек, но с Бородой столь длинной, что мог на ней стоять; этот предмет своей гордости он подбирал, крепя лентами к петлице. Иной раз Майо по приказу императора отвязывал за столом эту массу волос; двери и окна отворяли настежь, и император искренне наслаждался зрелищем, как она веет в лица гримасничающих придворных. Другая знаменитая Борода Германии, принадлежавшая купцу из Браунау в Баварии, была столь длинной, что маралась бы об землю, если бы гордый владелец не заключил ее в красивый бархатный мешок²⁶.

Многообещающий Эдуард VI умер прежде, чем его Борода выросла; у мужа его сестры Марии была Борода в настоящей испанской манере.

Во времена Доброй королевы Бесс, когда «степенный лорд-канцлер²⁷ вел в танце, и печать, и булава шли пред ним»[33], она, не будучи ханжой и питая истую королевскую приязнь ко всему мужественному и привлекательному, окружала себя людьми, сочетавшими самую педантичную учтивость с самым предприимчивым духом; и Борода, как следовало ожидать, росла и пышно расцветала. Потому нас не удивляют поразительные достижения подданных Елизаветы I во брани, в искусствах, в литературе, благодаря коим ее царствование сделалось эрой, на которую мы оглядываемся с патриотической гордостью и из которой наши лучшие писатели все еще почерпают, как из кладезя с глубоким неиссякающим струеньем²⁸.

На стенах лекционного зала были выставлены слабые образы некоторых голов этой эпохи – таких, как мудрый Берли[34]; любитель приключений Рэли; безрассудный, но отважный Эссекс; Ноттингем, лорд-адмирал, рассеявший армаду; Грешем, «король купцов», находивший, что Борода делу не помеха; и поэт поэтов, и древних и современных, Шекспир.

Как и следовало ожидать, драматическая литература того времени полна намеков на эту черту, которую все еще чтят и которой восхищаются. Король Лир не находит, как трогательнее выплеснуть оскорбленное величие, обращаясь к своей подлой дочери Гонерилье, чем в словах:

Тебе не стыдно бороды моей?[35]

Когда Регана оскорбляет верного Глостера, тот восклицает:

Боги, боги, старику

Рвать бороду![36]

В более издевательском тоне Шекспир заставляет Крессиду сказать о подбородке Троила:

Бедный подбородок! Любая бородавка богаче его![37]

И Розалинда говорит Орландо:

…нерасчесанная борода, чего у вас нет (впрочем, это я вам прощаю, потому что вообще бороды у вас столько, сколько доходов у младшего брата)[38].

Далее у нас есть такие характеристики Бород, как черная, белая, соломенная, оранжево-пламенная, натурально-пурпурная и ярко-желтая[39]. Солдат, обросший бородой, как леопард[40]; судья с бородой, остриженной по форме[41]; голодная борода пономаря[42] и «борода, подстриженная на манер генеральской»[43]; и вот этот отрывок (простите мне это цитирование) – если только произвести очевидное исправление, естественным образом ускользнувшее от взгляда безбородых комментаторов. Если вместо ребяческого кончетти «лестницы песка» читать «слои песка», мы восстановим не только красоту метафоры, но и буквальную истину: ибо что обманчивей, чем слой песка, – а Борода есть «слой волос».

Нет явного порока, что б не принял

Личину добродетели наружно.

А сколько трусов, чьи сердца неверны,

Как лестница песчаная, имеют

На подбородках бороды такие,

Как Геркулес или суровый Марс, –

А вскрой их печень – молока белей,

Но на лице знак мужества являют,

Чтоб страх вселять[44]²⁹.

Остроумный Роберт Грин опубликовал в 1592 г. интересный диалог³⁰, позволяющий нам заглянуть к брадобрею елизаветинских времен. В нем Хлопковые Бриджи жалуются на внимание брадобрея к Бархатным Бриджам в таких словах:

Стоит только причесать ему голову – ради чего приходится орудовать расческой и щеткой по два часа кряду; стоит только помыть его, причем по меньшей мере с камфарным шариком, как ты спускаешься до его Бороды и спрашиваешь, хочет ли он, чтобы ее побрили или нет? Хочет ли он, чтобы край Бороды оставили коротким и острым, как у очаровательного любовника, или широким, как лопата, или «а-ля террибль», как у воина или солдата? Подстричь ли ему бакенбарды покороче, как можжевеловый куст, или удалить их вовсе с помощью бритвы? Не желает ли господин, чтоб мы подстригли ему усы или закрутили их вверх до ушей, как виноградные лозы, или обрезали до самой губы на итальянский манер, так, что он станет похож на профиль младенца с какой-нибудь надгробной доски. Такими словами г-н брадобрей приветствует г-на Бархатные Бриджи, при каждом слове щелкая ножницами и раболепно наклоняясь. Когда же к тебе приходит бедняга в Хлопковых Бриджах, ты стрижешь ему Бороду как бог на душу положит или из презрения спрашиваешь, не подстричь ли его, как Христа, т. е. кругом, как головка голландского сыра, смеясь одновременно и над Христом, и над ним³¹.

Во времена Иакова I мода на Бороды продолжалась; приведем два пассажа из пьес Фрэнсиса Бомонта и Джона Флетчера: первый является самым смешным описанием Бороды на нашем языке (не исключая даже батлеровского «Гудибраса» (Hudibras)). Изгнанного и скрывающегося принца выбирают «королем нищих» из-за его Бороды; Хигген, оратор шайки, произносит такую речь:

Я предрекал, что королем ты станешь,

И вот – сбылось. Но нужно ль предрекать

То, что в твоей читается Браде

Столь же легко, сколь избран ты?.. Брадою

Ты явлен и к владычеству намечен.

Счастливая Брада! счастливый Принц,

Чья борода представила нам Принца

Без всякого изъяна! Пусть растет

Густой и длинной, чтоб под нею всякий

Жил, как под Побирушечьим Кустом,

Безбедно. Вот воистину наш Куст!

Брада – иль куст – кустистая Брада,

Под чьим златым и серебристым царством,

Как древле сказано, вкусим мы радость!

Ни пошлин, ни взысканий, ни обид:

Узлы державы, пуки розог хлестких,

Таившиеся в сей Браде, теперь

Все вычесаны прочь[45].

Из его[46] «Королевы Коринфа» мы узнаем:

Да, в моде Т-образная Брада:

Влюбленный в ней придворный отразился,

Как путешественник – в столовой вилке.

Последняя строчка намекает на путешественника Кориата, недавно завезшего из Италии моду на обеденные вилки.

Об этой римской Т-образной Бороде другой автор шутливо пишет:

Римское Ти

В неистовой храбрости

Разоблачается непоправимо:

Так заберет высоко,

Что и сгорит легко,

Носом горючим палимо.

А затем прибавляет:

Солдатская Брада

Лишь будет тем горда,

Чтоб у нее с лопатой сходство было:

В нее вперивши взгляд,

Враги в тревоге мнят,

Что их полкам готова уж могила.

В 1610-м умер Генрих IV, король Франции, о чьей Бороде говорили, что «она придавала его лицу царственную приятность и дружелюбную открытость»; когда его сын Людовик XIII³² взошел на трон еще ребенком, придворные и все остальные, чтобы поддержать нового правителя, начали бриться, оставляя лишь эспаньолку, называемую мушкой, или королевской Бородкой. Однако Сюлли, знаменитый министр Генриха IV, стойко отказывался перенимать этот женоподобный обычай. Когда герцога призвали ко двору и придворные стали насмехаться над его старомодной Бородой, он с негодованием обратился к королю: «Сир! Когда ваш великой памяти отец оказывал мне честь обсуждать со мной серьезные и важные дела, он первым делом приказывал выставить из комнаты всех придворных шутов и паркетных шаркунов!» Примерно в это время маршал Бассомпьер, освобожденный после долгого заключения, объявил, что главная перемена, которую он видит, в том, что «мужчины лишились своих Бород, а лошади – хвостов».

При нашем Карле I³³ часто брили щеки, и Борода сводилась к усам да короткой эспаньолке, как на портрете монарха, сохраняя, однако, отчасти свое прежнее изящество. Когда ожесточалась борьба между «кавалерами» и «круглоголовыми», некоторые из последних стригли не только подбородки, но и головы; первые же, говорят, так заботились о своих Бородах, что надевали на них ночной колпак, чтобы ни один волосок не помялся.

В одном случае длинная Борода служила символом клятвы, что можно увидеть из следующего стихотворения:

Достойный рыцарь поклялся:

Не станет бриться он,

Пока от епископов и королей

Народ не освобожден.

Он следовал твердо завету

И благоговейно носил

На подбородке седую комету,

С которою вместе почил³⁴.

При Карле II Борода сократилась сначала до усов, а потом и вовсе исчезла. Стоит посмотреть, как подражали всему французскому при этом неанглийском дворе, и мы без удивления отметим, что Борода оказалась слишком храброй и мужественной чертой, чтобы ее терпеть. Вначале она угасла среди высших классов в Лондоне, потом постепенно и суровые сельские сквайры и йомены отказались от своей привилегии свободного человека ради рабской женственной моды, после мода дошла даже до низших слоев, еще больше утяжелив их ношу и даже вызвав некоторые болезни, от которых эти суровые люди раньше были избавлены. Остается надеяться, если кто-то в будущем заговорит о том, что Борода является иностранной модой, ему напомнят, что мода эта – самая что ни на есть старая добрая природная английская, а нынешняя привычка бриться была перенята из Франции в те времена, когда ничего лучше заимствовать мы не могли, поскольку король, придворные и патриоты финансово зависели от французского монарха! Так что чем раньше мы прекратим бриться, тем быстрее сотрем воспоминание об этом бесславном периоде нашей истории!

Анекдот о печально известном судье Джордже Джеффрисе служит подтверждением тому, что сельские жители продолжали носить Бороду, даже когда она ушла в прошлое при дворе. В своей грозной манере он так обратился к человеку, стоявшему перед ним: «Если бы совесть у тебя была такой же величины, как Борода, она колыхалась бы при ходьбе». На что свидетель ответил: «Если уж мерить совесть в Бородах, боюсь, у Вашей милости ее вовсе нет».

В 1700 г. Филипп V вступил на трон Испании с выбритым подбородком; его примеру постепенно последовали и другие, хотя общественное мнение на этот счет выразилось в пословице: «Потеряв наши бороды, мы потеряли наши души» – и никто не поспорит, что утрата Бород и утрата статуса империи этой страной совпали во времени.

Две короткие легенды служат хорошей иллюстрацией того чувства чести, что некогда заключалось в испанских и португальских Бородах.

После смерти Сида Руй Диаса к нему в комнату прокрался презренный еврей, чтобы сделать то, на что он никогда не осмелился бы, пока Диас был жив, – выдернуть волосы из Бороды благородного испанца! Но едва он приступил к делу, как труп поднялся и взялся за меч, лежавший рядом. Еврей убежал в ужасе, труп мрачно усмехнулся и вернулся к вечному покою, еврей же обратился в христианство.

Когда храбрый Жуан де Кастро овладел индийской крепостью Диу, ему жестоко не хватало провизии, и он заложил свой ус за тысячу пистолей со словами: «Все золото мира не может сравниться по ценности с этим природным знаком моей доблести». Жители Гоа, особенно дамы, были настолько потрясены сей великодушной жертвой, что всем миром собрали деньги и заплатили выкуп.

Последней европейской нацией, отказавшейся от Бороды, были русские, в чьих древних законах говорилось, кто вырвет у другого из Бороды волос, должен заплатить вчетверо больше, чем за отрубленный палец. Петр Великий (всегда остававшийся наполовину варваром), как и многие другие недостаточно культурные реформаторы, пытался достичь своих целей деспотическими мерами, а не моральным убеждением. Увидев на Западе бритые лица, он решил, что отсутствие Бороды является обязательным условием цивилизованности, забыв, что бритый дикарь все же остается дикарем. И царь повелел всем своим подданным бриться, установив налог на Бороду в 100 рублей для знати, торговцев и мастеровых и в алтын – для низших классов. Последовали большие волнения, но Петр I был непреклонен и устроил настоящий крестовый поход с ножницами и бритвой, сильно напоминающий французско-африканские разии, на которых, как вы знаете, «выбривают» все живое, не заботясь о чистоте рук! Некоторые, чтобы избежать бесчестья, расставались со своими Бородами добровольно, но все сохраняли волосы, чтобы положить их в свой гроб, из суеверия, что, если они не смогут предъявить их св. Николаю, он не допустит их в рай как безбородых христиан.

Одной из самых сложных задач было справиться с армией; Петр решил ее со свойственным ему хитроумием. Священникам повелели сказать солдатам, что воевать предстоит с турками, особой чертой которых является Борода, и что их покровитель, св. Николай, не сможет распознать своих возлюбленных русских, если они не согласятся отличить себя, обрив Бороду. Только посмотрите на этот безвкусный трюк царя! Убежденные этой ханжеской выдумкой, доверчивые солдаты подчинились императорскому приказу. Однако следующая война была со Швецией, и воины, жестоко пострадавшие от бритья, обратились к священникам с такими словами: «У шведов нет бород, значит, нам нужно отрастить свои, иначе как же нас опознает Николай?!»

Стоит отметить исторический факт, подтверждающий опасность замены естественного искусственным: когда Бороды не стало, появились накладные волосы. На головах воздвиглись горы женоподобных кудряшек, спадающих на шею и плечи, в то время как лицо стало настолько гладким, чопорным и бесхарактерным, насколько его способна сделать бритва. Безрадостная задача – рассматривать серию портретов Кнеллера[47], который, при всем своем таланте, не смог придать этой нелепой моде свободы и жизненной силы. Портрет Джозефа Аддисона³⁵ был приведен в качестве иллюстрации, поскольку, как можно увидеть, хоть он и следовал моде, но временами ему доставляли удовольствие образы из лучших времен, как прошлого, так и будущего³⁶.

Власть фальшивых локонов сменилась еще более возмутительным безобразием – пудрой, помадой и косицами. Первое – чтобы выдать за снега возраста румяное лицо молодости; последние, я так полагаю, попытка некоего блистательного гения превзойти природу,

Привесив с тыла хвост тугой,

А не браду спустив волною,

Напомнив миру сей красой,

Что мудры мы – куда там Ною.

То было время, когда каждый ветерок был Зефиром, каждая девушка – Хлоей, каждая женщина – Венерой, а каждый упитанный младенец – Купидоном! Позже немецкие критики даже окрестили писателей той школы «поэтами с косицами»³⁷.

Первая французская революция положила конец всей этой безвкусице, и, хотя Элисон и другие профессиональные историки не числят данного факта среди положительных вещей, которые принес поток крови и богохульств, он все же был таковым, и общество не может не радоваться, будучи избавленным от этой постоянной манерности, фривольности и обманных пороков последних французских правителей, большей частью скопированных мелкими марионеточными князьками в Германии –

И обезьянка небольшая

Резвится, глядя вслед большой.

Когда Наполеон I приходит к власти, начинает преобладать более простой, строгий и классический вкус, чем обусловливается возвращение к Бороде. Однако под военным самовластьем этого императора усы были запрещены гражданским, а Борода ограничена ничтожным подражанием в форме перевернутого треугольника: в честь своего воскресителя, который сам никогда не носил Бороды, она была названа имперской, как будто бы свидетельствуя людям, что таким образом они хоть на малую долю, а все же причастны к империи.

Борода вновь появляется с каждой попыткой обрести свободу на континенте; она была одним из самых действенных знамен в войне за свободу, когда Германия поднялась против Наполеона. В 1830 г. ношение Бороды частично возродилось во Франции, а позже она заставила много вероломных континентальных монархов³⁸ «дрожать и трястись в своей столице», напомнив им, что, несмотря на забытые обещания и ложные клятвы, царство неправды «висит на волоске», свободный рост которого полиция не всегда способна остановить.

Теперь очень кратко остановимся на четырех нынешних возражениях против Бороды.

I. «Это не так аккуратно, как бритье». Ответ: все зависит от владельца Бороды; кроме того, содержать ее в чистоте занимает меньше времени, чем бриться, особенно там, где, как в Англии, каждый моет лицо чаще, чем раз в день. Будь это действительно доводом, нам следовало бы брить также голову и брови.

II. «Чтобы держать Бороду в порядке, нужно столько же времени, как на бритье». Предположим даже, что это так; но есть весьма важное отличие и в действии, и в результате. Причесывание Бороды, не будучи скучным, ненадежным и часто болезненным, как бритье³⁹, дает положительно восхитительное ощущение, подобное тому, что испытывает кошка:

Когда ее гладишь, как мил ее вид!

Лежит и тихонько урчит.

Смежит она очи, и только одна

В ней сонная нега видна.

В то время как результат бритья есть чистое ничто, лишающее нас естественной защиты и подвергающее болезни, другой процесс, занимающий столько времени, сколько нам угодно, естествен и инстинктивен, к тому же сопровождается удовольствием, которое придает природной печати мужского благородства очарование аккуратности.

III. «Борода не нравится дамам!» Эту грязную клевету провозглашают профессор Бурдах и доктор Эллиотсон⁴⁰. Дамы по своей природе любят все мужественное, и, хотя благодаря обычаю Борода может на первый взгляд показаться странной, они скоро примирятся с нею и будут вместе с Беатриче считать, что безбородый мужчина «годен только быть ее горничной»[48]⁴¹. Мы уже упоминали пример королевы, презиравшей мужа, который был под таким влиянием священников, что побрился; теперь представим вам второй пример этого рода, подлинный портрет (показываю его) живописца в царствование Георга I, по имени Лиотар, который, вернувшись из путешествия по Востоку с этой изящной струей завитков, был неотразим. Он последовал за своей судьбой и женился, но потом, увы – несчастный! – однажды возымел желание сбрить свою восточную славу. Как только жена увидела его, очарование идеала, который каждая истинная женщина создает из своего возлюбленного, было разрушено; ибо вместо горделивых мужественных черт ее взгляд упал на маленькое узкое лицо с неземным носом и по-животному земным ртом:

И подбородочком, торчащим выше всех,

Так что лобзать его – почти что грех!

IV. «Борода, может, очень удобна зимой, но в ней слишком жарко летом!»[49] Лучшие племена сынов жаркой Африки носят Бороды, как до них это делали древние нумидийцы и тиро-африканские карфагеняне. Араб в сухой палящей пустыне лелеет Бороду! Мы боимся, что нам будет теплее, чем английским летом? Кроме того, как уже показано, Борода не проводит ни тепла, ни холода⁴².

Теперь, дамы и господа, когда вам предложены доказательства, что Борода есть природное свойство мужского лица и назначена Провидением отличать его, защищать и украшать, когда показано исторически, что, пока нет достаточных оснований прощаться с ней, помимо осужденного небом суеверия или капризных требований щеголей и распутников, у человека в здравом уме нет к этому разумных поводов, – нужно ли нам просить вас не противиться усилиям тех, кто, почитая законы Творца, стоящие выше человеческих требований, считает оправданным свое возвращение к более естественному порядку вещей?.. Со своей стороны мы, несмотря на все сказанное, позволим и дальше бриться любому, кто будет довольствоваться тем же предлогом, что и некий герцог де Бриссак, которого часто подслушивали, когда он разговаривал сам с собой, правя свою бритву:

Тимолеон де Коссе, Бог сотворил тебя дворянином, а король – герцогом; это сделано справедливым и подобающим образом, однако же и ты сам должен что-то делать, а посему ты будешь бритьcя!

Данный текст является ознакомительным фрагментом.