ВСЁ КАК У НАСТОЯЩИХ ВЗРОСЛЫХ. «Град обреченный»

ВСЁ КАК У НАСТОЯЩИХ ВЗРОСЛЫХ. «Град обреченный»

С первых же строк «Град» читается иначе, чем любая другая вещь Стругацких. Многое здесь «как-то не так». Особенно — для Ученика АБС. Антураж не просто реалистичен, но как будто нарочито приземлен. Действие не столько «разворачивается», сколько циркулирует в окружении скромных декораций городского дна. А уж главный герой… Непросто с ходу принять Андрея Воронина после плеяды таких разных, но всегда интересных, умных, самостоятельных «первых лиц». ЛИЧНОСТЕЙ. Жилин, Румата, Перец, Каммерер, Шухарт… Не говоря уж о Горбовском и Комове. А этот… Даже внутри книги, на фоне персонажей второго плана, Воронин смотрится бледновато. Это потом, ближе к середине повести, понимаешь, что герой выбран не без умысла. «На вырост».

И выбор декораций, и даже выбор героя — лишь следствие. Первоисточник же странностей «Града» заключается в том, что здесь авторы в первый (и, конечно же, в последний) раз берутся за систематическое воспитание взрослого человека. Не как с Баневым или Каммерером — походя, между прочим, — но с программой, с переводом из класса в класс, с экзаменами на каждой ступени… Миновали времена «Стажеров» и даже «Обитаемого острова»: Стругацкие уже не верят, что на ТАКОЕ может хватить нескольких лет «реального времени» — в сколь угодно фантастическом окружении. И хотя задачу, решение которой возможно ТОЛЬКО в области фантастики, они предлагают не впервые, на этот раз она решается принципиально иначе. Например, в «Гадких лебедях» ответом на поставленные авторами вопросы стали прогрессоры из Будущего, создавшие в недрах Настоящего локальную область воздействия. Однако ЧТО ИМЕННО мокрецы делали для такого воздействия, фактически осталось тайной, соответственно, и Теория Воспитания так и осталась теорией. В «Граде» же работа с учеником — на виду. Здесь прогрессорское воздействие не только выделено из мира Земли пространственно, но, что намного важнее, выведено и из реального потока времени, что позволяет школе Эксперимента уложить в одну человеческую жизнь несколько кругов личностного роста.

И, чтобы быть до конца честными и никаким образом не упрощать задачу, Стругацкие набирают в школу не отборных коммунаров — детей Полудня, — но людей РАЗНЫХ, представив едва ли не полный социальный срез земного человечества XX века. (Исключение — истинные творцы, которых в Городе не обнаруживается вовсе, ибо ни один из таких, настоящих, «уехать» не согласится — в полном соответствии с императивом Савела Репнина.) Вернемся к главному герою. Задача формулируется, что называется, по максимуму: Воронин в начале своего «первого круга» на удивление ограничен. И на удивление восторжен. Восторженно-ограничен… И это видят многие. Дональд, человек тонко чувствующий, относится к нему, как к маленькому мальчику — милому, доброму, но недалекому, — по-отечески, едва ли не с жалостью: что с убогого возьмешь… Андрей — идеальный продукт тоталитарного воспитания, на грани фанатизма (подобно Гаю или Гагу), к тому же и умом особо не блещет, даром что звездный астроном («…с точки зрения любого класса интеллигенция — это дерьмо… Ненавижу… Терпеть не могу этих бессильных очкариков, болтунов, дармоедов. Ни внутренней силы у них нет, ни веры, ни морали…») Если окажется возможным воспитать такого и в таком окружении, то, стало быть, можно и многих. В этом смысле Эксперимент для землянина — та самая наука, которая сокращает нам опыты быстротекущей жизни; а Город — нечто вроде испытательного полигона педагогических методик, предназначенных для будущих мокрецов и прочих пришельцев, которые пожелают заняться прогрессированием человечества.[3] Точнее — Человека.

Но при этом «Град обреченный» — очередной приговор. По двум причинам. Первая — очевидна: сам метод в реальности технически неосуществим (даже если бы он оказался действенным). Но куда важнее причина вторая. Заметная при внимательном анализе схемы Эксперимента.

Здесь, в Городе, смоделирована идея бессмертия души, в «восточном» ее варианте. И тот, кто знает столь рьяно охраняемую от простых смертных (а точнее — как раз бессмертных) тайну Города, казалось бы, ДОЛЖЕН качественно измениться: бессмертие же, как-никак. Однако ничего подобного не происходит. Каждый остается тем, кем был. Фриц Гейгер и Изя Кацман — в том числе. Хотя при поверхностном взгляде может показаться, будто Фриц за время действия книги в самом деле «сильно вырос». Но — именно и только при взгляде поверхностном. А уж Фриц-то знает тайну «реинкарнации» наверняка… Впрочем, Воронин, который этим знанием не обладает, тоже «повзрослел» лишь весьма поверхностно.

И все же есть, есть здесь повод для оптимизма: надежда на перерастание малых изменений — в качественные. Круге, эдак, на девятом… В конце концов, времени впереди — миллиард лет. И не надо никаких инопланетных чудес. Все необходимое — под рукой. Время, информация и совесть.

* * *

Совесть… Каковая, как известно, функция бессознательной сферы психики. Столь откровенное, как в «Граде», обращение к теме бессознательного — для Стругацких, несомненно, внове. Начинается работа с подводной, главной частью айсберга. До этого в арсенале Теории Воспитания было многое; чудесное и мифическое — в том числе. И все же — всегда осознаваемое, логически постижимое. Будь то неразменный пятак или даже Золотой шар. Однако АБС — слишком умные наблюдатели и слишком тонкие психологи, чтобы в такой книге, как «Град», остаться в рамках логического анализа и игнорировать эту самую подводную часть. Да, знать ВСЁ, что там творится, нам заказано. Но не делать же из-за этого вид — подобно Андрею в его первый год в Городе, — будто ничего, кроме анализируемого простым умом, в нас не было и нет!

Косвенные отсылки к глубинным уровням психики, конечно же, были всегда. А в «Улитке», в кошмарных полуснах Кандида, архетипы даже обрели некую конкретную форму. И все же только здесь, в «Граде обреченном», образы бессознательного получают осязаемые воплощения: это и Наставники, и Красное Здание, и, наконец, целая цепочка в финале: Пантеон, Хрустальный Дворец, Павильон, Башня… Иначе говоря, повествование, при всей реалистичности декораций, строится по законам мифа. Во всяком случае, в отдельных эпизодах. При этом, как ни парадоксально, именно литературный миф помогает герою (а с ним — и авторам, и читателю) навсегда уйти от примитивной мистики. Бродский: «Есть истинно духовные задачи. А мистика есть признак неудачи в попытке с ними справиться…»

Вообще-то, и в «нашей реальности» имеется нечто, аналогичное живым символам мира Эксперимента, и вполне материального свойства. Прежде всего — искусство. Бред взбудораженной совести… Труд Мастера, особенно труд писателя, непременно содержит элемент наставничества: от бесстрастного ношения ЗЕРКАЛА до самого активного педагогического воздействия. Соответственно, всякое явление литературы есть Эксперимент, в том числе — эксперимент над читателем. И далеко не всегда — только мысленный. Выстраиваемый писателем мир — модель реальности, избавленная от многих природных, а главное, исторических и социальных ограничений. Что вполне соответствует идее Города. Именно отсюда, от модели — образ аквариума. Для писателя — образ вполне обыденный: поместить туда героев и дать им себя вести…

Тому, кто имеет дело с бессознательным, не уйти и от религиозных параллелей. За вопросом о том, что есть Красное Здание, следует вопрос, почему в народе вокруг него ТАКИЕ слухи. «…Неведомые силы гнали человека по мрачным сужающимся ходам и тоннелям до тех пор, пока он не застревал, забивал себя в последнюю каменную щель, — а в пустых комнатах с ободранными обоями, среди осыпавшихся с потолка пластов штукатурки жутко догнивали раскрошенные кости, торчащие из-под заскорузлого от крови тряпья…». Именно таким он и бывает — бред взбудораженного бессознательного, если бессознательное это — коллективное, совесть целого поколения. Образ ада так же необходим для веры, как образ врага — для идеологии. И выдумки про Антигород — полный аналог россказней о раскрошенных Зданием костях. Ведь в дореформенном Городе царит самый настоящий тоталитарный космополитизм: нет сегрегации ни по одному признаку, все — винтики. Такого, человечество, пожалуй, и не знало. Именно из-за отсутствия систематизированного образа врага Андрею столь трудно психологически адаптироваться в этом мире. Без врагов «всеобщее братство» не выстраивается, это аксиома любой психологической школы.

Но вот сам Андрей Воронин сталкивается с Красным Зданием, этим абсолютным психоаналитиком, совершенным прибором, способным проецировать в реальность то, чего человек не решается знать о себе. «Музыка у Андрея в ушах ревела с трагической силой… Происходили какие-то огромные похороны, тысячи и тысячи людей плакали, провожая своих близких и любимых, и ревущая музыка не давала им успокоиться, забыться, отключить себя…» Весь эпизод в Здании — отдельная, очень непростая и весьма сильнодействующая литература. Не только потому, что создавали ее талантливые авторы, но и потому, что обращение к символу, к архетипу всегда делает искусство вневременным. Независимо от жанра и прочих мелочей. Анализировать этот эпизод — как и другие ему подобные — можно едва ли не бесконечно, особенно с позиций аналитической психологии, столь близкой по духу символистам всех времен. Здесь, однако, для такого анализа не место.

А Андрей… Он ведь и сам ничего толком не понял, а успел лишь испугаться. И очень скоро попытался на скорую руку обмануть себя привычной паранойей «реального» мира (следствие, агентура, успех…) — и выскочить. «На время». Будто ИЗ ЭТОГО можно выскочить…

Столь чистое проявление взбудораженной совести принять и пережить непросто. Нужно уметь с собой договариваться. И вот тут, как и всегда в трудных столкновениях с бессознательным, помогает еще одно явление «снизу» — Наставник. Только он умеет найти отпущение каждому греху. Он же следит и за ходом учебного процесса. И он же, сказав, что Эксперимент вышел из-под контроля, делает первый шаг к тому, чтобы «вывести из-под контроля» и мышление Андрея, то есть увести героя из области чисто религиозной (когда и за тебя, и за самое главное вне тебя отвечает некто свыше, сильнее и умнее, чем ты сам) в область страшного одиночества — одиночества атеиста. Где за все придется отвечать только самому. И — только перед собой. Осознав такую степень одиночества, Андрей увидит суть Наставника. Что и приведет к исчезновению последнего (во всяком случае — в видимом воплощении и в этом круге Града), ибо вне человека он не существует.

И, наконец, последний выход на контакт с коллективным бессознательным. Момент истины. Видение в Пантеоне. Говоря языком Евгения Шварца, героя спрашивают, что он может, так сказать, предъявить… Это уже не Наставник и даже не Здание. Все куда более серьезно. Оппонент масштаба Истории Человечества, а не собственной совести или даже совести целого поколения. И Андрей остается с этим оппонентом один на один. Ни веры, ни идеологии. Только личность и История.

«…А где же мои тезисы? Вот тебе и на! Как же я без тезисов?..» Тезисы! Герой НЕ ГОТОВ что бы то ни было самостоятельно и серьезно сказать ВСЕМ. Своего — нет. Оттого и боится, что Изя примется говорить за него. Ведь Андрей ищет самоидентификации. Взрослости своей ищет… Ну, вот стоит он голый, один на один с собой — и чего стоит здесь все достигнутое, то самое, которое «все, как у настоящих взрослых»: пост, достаток и то, что сделано якобы для людей?.. И надо говорить, надо хоть что-нибудь говорить — чтобы не потерять самоуважения. А сказать — нечего…

К концу первого круга герой подходит с ощущением, что сил хватило «только на одну свистульку» и что знает он лишь одно: ничего-то он не знает.

Это немало: ведь впереди миллиард лет…

* * *

В отличие от ИГРЫ в Красном Здании, где он был одним из игроков и даже наивно пытался что-то противопоставить неумолимому року, в Пантеоне, перед лицом последних времен, Андрей, потерявший былую чувствительность к голосу совести, воображает властью себя самого. Авторы намеренно остановились на уровне «Советник» — и разорвали непрерывность. Псевдовласть, псевдовеличие… Уже на этом звене цепи Андрей мог бы осознать иллюзорность «власти» в мире людей. Как на предыдущих звеньях, будучи внизу, он осознал бессмысленность «работы каждого на своем месте» — работы против законов больших чисел. Таким осознанием обусловлен и спокойный пессимизм Изи, и отказ авторов от непрерывности сюжета: герой, похоже, созрел, чтобы начать думать. Смотреть в завтра по-взрослому. Он еще мечется, еще хочет назад, в колею, но в глубине души уже понял: путь ложный. Мусорщик: убрать в городе грязь не удалось; наоборот, стало хуже… Следователь: снизить уровень преступности — не удалось… Редактор: говорить правду — даже обсуждать смешно… Советник: навести порядок в социально-психологическом плане — тоже никак… А ведь впереди еще сытые бунты, предсказанные Изей. Хотя, как КАЖЕТСЯ господину советнику из его Стеклянного Дома, и грязь, и преступность к моменту разрыва непрерывности убраны. Но цели эти — уже в прошлом, поскольку осознана их вторичность. Работа, активная конкретная деятельность постоянно мешала герою осмыслить мир непредвзято. Увидеть наконец за деревьями лес. Для этого нужно начать искать не «здесь и сейчас», но — выйдя вовне, разорвав непрерывность материального бытия. И, наконец, сделать последний шаг…

Что удержало Стругацких от еще одного звена в сюжетной цепочке? Скажем, отчего бы не сделать Андрея тираном? А незачем уже — он опробовал ВСЁ. Кое-что — гипотетически, наблюдая в ретроспективе, извне. Не одни же они такие — кто пробовал. Были не только милый господин мэр и унтер-недоучка Гейгер. Были тут, похоже, и коммуны, и просвещенные единовластия, и полигамии какие-то неудобопонятные… И тиранов хватало. Да и вообще, не так уж нужен Эксперимент, чтобы понять. Мало ли у человечества истории?

Школа социума в этом мире пройдена. А вот в плане ЛИЧНОМ надо бы кое-что крепко подучить. Показать герою, что он САМ собой представляет. Теория теорией, однако и абсолютную власть хоть на миг пощупать стоит. Вот она — говори, тебя слышат ВСЕ. И одновременно никто. Ибо говорить хочется прежде всего перед Ним. А его-то, похоже, и нету. («…Андрей с мимолетной досадой подумал, что это, черт возьми, непорядочно, что уж кто-кто, а он-то должен был бы иметь возможность видеть, кто там — на том конце стола. Видеть его было гораздо более важно, чем этих…») Сплошные уроки тщетности. Авторы упорно не оставляют рядом с Ворониным никого. Кроме Кацмана…

Правда, на какой-то момент на том конце стола появился-таки Он… Нет-нет, не напугавший Андрея призраком Кацмана еврей, едва ли не сам Иешуа… Андрей ведь только еще начинает понимать, чувствительность его низка. Да и не готов он пока к ЭТОМУ: принять как данность, что, кроме самого Андрея Воронина, здесь, в Городе, никаких серьезных оппонентов у него нет и не будет. А Кацман — что ж, Кацман есть и в Ленинграде, вот подрастет только…

Итак, можно начинать новый виток спирали. С нуля, с пустого места. Ни цели, ни веры, ни знания. Один ум. Но — УМ же! А в Городе… — что ж, пора и честь знать, зажился… «— Ты мне только стреляться не вздумай! — сказал Изя. — Знаю я тебя… комсомольца… орленка». Изе-то что, ему хорошо говорить. Он знает, что умереть ЗДЕСЬ — это всего лишь вернуться ТУДА, потому и старается задержаться подольше, узнать и понять все, что только можно узнать и понять: «Я подыхать не собираюсь. У меня здесь еще куча дел». Это знание и придает ему сил — ведь только он, Изя, выдерживает все и до конца. Да, с помощью Андрея, упрощенность и невеликое воображение которого спасают его от ужаса местного бытия. И все же выдерживает именно Изя и, когда надо, держит не только себя, но и Андрея. «— Трупов он не видал… — ворчал он. — Мира этого он не видал… Баба».

И когда Андрей объединяется наконец со своим спрятанным в подсознании (до поры) двойником, когда он складывает воедино понимание и память — вот тогда он и становится НОВЫМ Андреем Ворониным. Осталось всего несколько штрихов: немного рая с гуриями и немного ада — дабы довести клиента еще и до равнодушия к смерти тоже. А нового Андрея, пожалуй, стоит учить и дальше. В Высшей школе. Это, впрочем, до такой степени ДРУГАЯ история, что искать ее у АБС было бы наивно.

И все же разрыв непрерывности настал не только в жизни Андрея Воронина, но и в жизни — а стало быть, и в творчестве — Аркадия и Бориса Стругацких. Разрыв даже той цепочки, которая вела их от НФ — к Учительству, а от него и далее — к «литературе вообще». Это не значит, что в дальнейшем не будет книг, продолжающих эту цепь. Будут. Но родилось и нечто качественно новое. Не столько новый жанр, сколько уход от жанра вообще.

* * *

Изя Кацман к концу книги, кроме функций учителя и спутника главного героя, берет на себя и еще одну, вполне независимую функцию — символа. Путник, строящий свои маленькие храмчики на пути к «нулевой точке» и закладывающий в них «Путеводитель по бредовому миру», — образ знающего и не могущего молчать. Образ Учителя на все времена. Подобно Изе, завершающему свой путь по первому кругу Эксперимента, и АБС оставили на всем своем непростом пути от «комсомольца-орленка» к философу-одиночке башенки с путеводителями. Для тех, кто дойдет. Наука сокращает…

Изя же воплощает, а в самом конце — и прямо формулирует авторское видение истинного Героя. Улисс. Идущий вечно. «Уверяю тебя, дружок, что Улисс не рвался в герои. Он просто БЫЛ героем — натура у него была такая, не мог он иначе. Ты вот не можешь говно есть — тошнит, а ему тошно было сидеть царьком в занюханной своей Итаке. Я ведь вижу, ты меня жалеешь — маньяк, мол, психованный… Вижу, вижу. А тебе жалеть меня не надо. Тебе завидовать мне надо».

ИМЯ произнесено. Истинный человек — вечно идущий и вечно ищущий, тот самый «человек совсем», определения которого требовал Малыш. Не герой-удалец, как в «Багровых тучах», и даже не «всего лишь» Учитель — как Жилин или Тенин. Нет. Мало! Ближе всех — Горбовский. Пожилой Горбовский. Жить без движения он не умеет, и все же конкретная цель — ничто. Что дальше, что в финале — все мы знаем… И ладно. Новое. Важнее всего — это.

И все-таки ведущая домой дорога оказалась слишком длинной…

Жалеть — не надо. Надо завидовать!