МОЛИТЬСЯ, ЧТОБЫ ВСЕ БЫЛО НЕ ТАК. «Улитка на склоне», «Беспокойство»
МОЛИТЬСЯ, ЧТОБЫ ВСЕ БЫЛО НЕ ТАК. «Улитка на склоне», «Беспокойство»
В «Беспокойстве» проблема ответственности доведена Стругацкими до своего предела. То есть — до уровня, когда задача решения не имеет. Горбовский здесь — Кассандра. Уста богов. И так же, как Кассандру в Трое, так же, как Камилла на Радуге, его никто не слышит… Казалось бы, положение Леонида Андреевича здесь, на Пандоре, подобно его положению на Радуге. Снова — неподъемная ответственность знающего и отвечающего за всех. Но на Радуге Горбовский эту ответственность берет на себя без проблем. Там — просто: этика-то человеческая. Жизнь и смерть. Задача имеет доброе решение. Здесь же (как и потом, в случае с Сикорски и Абалкиным) — иначе: нет критерия выбора. Любое решение — недоброе. Ибо ни иной разум, ни Будущее этические критерии не приемлют по определению.
Задача решения не имеет, а делать с ней что-то все-таки надо… Но писатель — всего лишь обладатель чутья на неисправности, а не ремонтник. Не терапевт, а, в лучшем случае, диагност. Так что готового решения не будет…
Есть в «Беспокойстве» и еще одно пророчество. Тоже произнесенное устами Горбовского, к тому же неоднократно. Только относится оно не к судьбам виртуального Человечества Полудня, но к судьбе книг Стругацких в реальном мире. НОВЫХ Стругацких. Авторов «Улитки на склоне», а позже — и других подобных книг. Стругацких, которые думают о смысле жизни сразу за всех людей.
А люди ведь этого не любят.
Роль и судьба Кассандры…
«Поль вдруг ощутил усталость. И какое-то недоверие к Горбовскому. Ему показалось, что Горбовский смеется над ним».
«— Ужасно, — сказал Леонид Андреевич. — …Вы понимаете, я стал тяжелым человеком. Уважаемым — да. Авторитетным — тоже да. Но без всякой приятности. А я к этому не привык, мне это больно».
* * *
Каждая книга Стругацких может быть адекватно воспринята квалифицированным читателем сама по себе, вне какого бы то ни было «внешнего» контекста. Это, собственно, абсолютное требование к любому явлению литературы. Верно, однако, и то, что многие их книги всерьез раскрываются лишь при чтении «в ряду товарищей», и, желательно, чтении неоднократном: читательская квалификация сама собой не возникает. Есть, наконец, и «абсолютный вариант» чтения — такая точка обзора, с которой можно видеть ВЕСЬ пройденный писателями путь. То есть — Собрание Сочинений. Увиденные в перспективе, книги приобретают новые свойства — позволяют по-настоящему разглядеть Авторов.
В частности, при ретроспективном взгляде можно оценить глубину пропасти, отделяющей братьев Стругацких времен «Пути на Амальтею» — и тех, кто написал «Улитку на склоне». А ведь не прошло и десяти лет…
«Я и пришел к тебе, издалека, не веря в то, что ты существуешь на самом деле».
Даже если бы «Улитка» каким-то чудом появилась из-под пера другого автора и не содержала ни малейших отсылок к мирам Полудня — и тогда она читалась бы как эпитафия. Эпитафия многому в мироощущении и чаяниях шестидесятников вообще и молодых АБС в частности. В устах же самих авторов «Возвращения» такая эпитафия звучит еще и приговором.
На фоне «Улитки» даже «Солярис» Лема выглядит едва ли не светлой утопией. В самом деле: подумаешь, ну, не удалось найти позитивного контакта с иным разумом, ну, рухнуло несколько человеческих судеб… А этот вот застрелился… Наткнулось Человечество на своем великом пути на тупичок, с кем не бывает. Отступило оно на полшага — и пошло себе широкой ясной дорогой дальше, в будущее… А каково идти «дальше» после такой пощечины, какую человечество получило в повести «Улитка на склоне»?.. Нет, не так. Не «получило», а «получило бы» — если бы сие человечество хоть на долю процента состояло из таких, как Перец (и как те, кто Переца создал), — чтобы было кому эту пощечину заметить…
«Речь» Директора, услышанная Перецем в «чужой» телефонной трубке… Если вы не читали «Беспокойство» или читали, но «слегка», то в этой речи не увидите ничего, кроме абракадабры, — как и сам Перец. И не странно. Вы взяли не свою трубку. А может быть, вы и вообще не видели этого волшебного сна — по имени «Полдень»?.. Ведь беседы Горбовского с Полем Гнедых и Тойво Турненом — о смысле жизни и поступков, о путях человечества и его возможностях, о вопросах научных и вопросах моральных, — они именно и только ОТТУДА. И абсолютно несовместимы с миром, где действует Управление. Как, впрочем, и сам Леонид Андреевич… ЗДЕСЬ, в этом простом реальном мире, мире отнюдь не из сна, говорят совсем-совсем о другом, а бессмертные творения вызывают нечто вроде хихиканья. И напрасно мир этот кажется вам таким уж бессмысленным. Как Перецу — речь Директора. Да, искажен, до потери смысла покалечен исходный текст. Оригинал. ПОЛДЕНЬ. Даже на пародию не осталось. Абракадабра. Такая же, как принимаемая каждое утро деревенским слухачом «передача». Но ведь оригинал — существует… И только мы, люди, превратили его на этой планете в абракадабру…
А тому, кто все же надеется по-настоящему понять «Улитку» вне контекста, да еще и «с первого подхода» — не прочитав ни «Беспокойства», ни других «полуденных» книг АБС, — напомню слова Кима: «Немножко послушал! Ты дурак. Ты идиот. Ты упустил такой случай, что мне даже говорить с тобой не хочется».
Невозможность увидеть более чем одно звено в цепи, тоска по пониманию — именно это довело Переца в конце концов до того, что он сам включился в общую истерику и поверил, будто стоит «немножко послушать» — и что-то станет ясно. Но слушать «немножко» — нельзя!
Это, впрочем, вполне в духе всех перецев — сидеть над обрывом и надеяться на чудо — то ли от Леса, то ли от Директора…
Ну, а для читавшего «Беспокойство», речь Директора — одна из самых черных страниц в творчестве Стругацких. Едва ли не час отчаяния… Во всяком случае — момент осознания того, во ЧТО коммунарскую идею Полудня может превратить НАРОД. То есть — Домарощинер, говоря уж до конца честно. Даже самец Тузик, выламываясь из живого, цельного образа, вдруг, на прояснении ума, выносит авторский приговор всему этому столь же бредовому, сколь и знакомому Управлению: «Ты превратишь. Тебе если по морде вовремя не дать, ты родного отца в бетонную площадку превратишь. Для ясности».
Не слишком-то хорошими выглядят шансы на реальный контакт с Лесом (читай — с Будущим), когда смотришь на нынешнее, с позволения сказать, Человечество взглядом реалиста. Вид?ние невольно оказывается злым и даже гротескным, стоит лишь сменить привычно-бытовой фон на нечто нетрадиционное. Страшно вообразить эту свору плохо запрограммированных обывателей из Управления в мире, где начальники вообще никому не нужны, — скажем, на благоустроенной Леониде. Какой-нибудь глуповатый самопадающий археолог — пусть и с оружием — на их фоне смотрится, как добрый гений из будущего. А ведь даже его феноменально проницательному Горбовскому приходится едва ли не насильно обезоруживать, спасая от привычно-обывательской реакции на новое. Как же отнесся бы добрейший Леонид Андреевич к Клавдию Октавиану Домарощинеру и иже с ним?!.
* * *
Как выясняется ближе к концу книги, биостанция произошла от лагерной зоны. Где и отбывал срок лесопроходец Густав. А стало быть — и великий герой Селиван… На лесоповале. Никаких намеков — все сказано напрямую. Три структуры: лагерное начальство с вохрой, научная часть (шарашка) и собственно зэки, лесоповал… Из этих-то корней и вырос весь социум: с умными дураками в картонных масках, с вечным кефиром и с высокими поэтическими мечтами о светлом будущем — с хрустальными распивочными и с писанием стихов хорошим почерком. Что ж, реализм требует полной правды… Это вам не полуденный мальчик Вадим из «Попытки к бегству»: «— …Однако же нельзя все время работать… — Нельзя, — сказал Вадим с сожалением. — Я, например, не могу. В конце концов заходишь в тупик, и приходится развлекаться».
И в завершение метафоры — безнадежные метания Переца, ставшего в одночасье монархом. В этом — горькое предвидение судьбы любых попыток «изменить структуру» бывшей зоны сверху, от ума. Пессимизм строится не на эмоциях, а на холодном и полном понимании. «— История, — хрипло сказал Саул, не поднимая головы. — Ничего нельзя остановить».
Анти-Полдень здесь — вживую. Административный вектор, уходящий основанием в глубь времен…
Приговор.
* * *
Я знаю, меня здесь любят, но меня любят, как ребенок любит свои игрушки. Я здесь для забавы, я здесь не могу никого научить тому, что я знаю…
Кому-то надо уехать, либо мне, либо вам всем.