ИЗ ЯМЫ МЕЧЕТИ НЕ ВИДНО ( писатель в чеченском плену ) Николай Иванов

ИЗ ЯМЫ МЕЧЕТИ НЕ ВИДНО ( писатель в чеченском плену ) Николай Иванов

Николаю Иванову, если так можно сказать применительно к плену, еще “повезло”. Почти сразу за его жизнь и освобождение начали борьбу товарищи по налоговой полиции, российские писатели и множество других людей и организаций.

Возможно, поэтому его положение в плену, о чем он рассказывает в этих заметках, может местами показаться не таким тяжелым и безысходным, как у захваченных на поле боя безвестных рядовых и лейтенантов.

А может, причина еще и в том, что Николай — писатель, и его дух, его богатый внутренний мир, умение собраться помогли ему стойко перенести сто тринадцать дней чеченского плена.

Наверное, поэтому в его рассказе не много сетований на свои страдания. Нет рассказов об унижениях и избиениях, которые, мы знаем,порою были: писатель оказался выше этого. Правда, пережитое в плену не отпускает Николая, держит в своих цепких лапах: на следующий день после подготовки этой публикации Иванов уже был у врачей. Сдали почки, застуженные подвалами и ямами…

Нас остановили на дороге. Машина с боевиками подрезала нас и оттеснила к обочине. Выскочили боевики. Целый спецназ. Три автоматчика, гранатометчик, целых четыре пулеметчика. Вытащили. Обыскали. Завязали глаза и куда-то повезли.

Лично я считаю, что это была наводка. На 80 процентов наводка, потому что вооружение, которое было задействовано в нашей машине — гранатомет, 4 пулемета — для боя серьезного. Ждали, что мы с охраной будем. А нам и обещали сначала охрану. Только в последний момент отменили. Кого брать? Не знаю. Моим товарищам по плену говорили, что брали меня, а мне, что брали их. Это была игра, может, они скрывали источники информации…

Взяла нас одна группа, потом передала другой.

Первую ночь мы провели в каком-то доме. Я был прикован к батарее, вторую и третью ночь мы провели в яме. Это где-то на уровне пяти с половиной метров под землей. Потом нас перетащили в село, уже в каменный погреб. На четвертую ночь нас перевезли обратно в горы, в лес, там поместили в блиндаж. Июль, август, сентябрь мы провели в лесу.

Я благодарю Бога, что меня взяли в плен летом. Жара. Духота. Ребята, которые со мной там были, говорили: “Хоть бы один дождик, душно. Дождик, дождик!” Я говорю: “Ребята, не о том просим: должно быть сухо”. Однажды в горах зарядил дождь. Землянка протекла, и мы почти сутки сидели полностью в воде. Вот тогда они поняли, что такое “дождик” для пленных. Больше о нем никто не мечтал.

Конечно, чеченцы сначала решили, что я из спецслужб. И что “налоговая полиция”, “журналист”, “писатель” — это прикрытие. На допросы нас все время выводили в повязках: только из ямы — на тебя сразу повязку. Так же и перевозили по Чечне. Только в повязке. До сего дня не знаю, где нас держали. Если вдруг снимали повязку, то перед нами стоял человек в маске. Пытались “расколоть”, вдруг сзади подходит кто-то: “Хау ду ю ду?” Я прекрасно понимал, что это подвох, что если что-то спрашивают по-английски и что-то совершенно безобидное и незнакомое, как реагировать? Я остановился и молчу. Они: “Вы, что, не понимаете по-английски?” Я: “Не понимаю”. “Не ври. В разведке все язык учат”. “Я не разведчик, я журналист”. Хмыкают. Первое впечатление их было, что я из разведки. Потом все выяснили. Оказывается, кто-то в отряде видел мою книгу, читал. Нашли книгу, там -биография, фото. Поверили, что писатель. Почему-то стали называть меня Антон Павлович — Чехов им вспомнился… Гордились: вот, мол, какой большой человек у нас в плену сидит.

Их “чекисты” первое, что делают, отбирают паспорт, смотрят домашний адрес, тут же надо биографию написать.

“Только попробуй что-нибудь не укажи — две недели мы будем заниматься тобой”. В принципе где-то как-то меня проверяли. “Чекистов”, как таковых, в каждом отряде нет. Приезжали откуда-то. А вообще нас ото всех прятали. Видимо, сразу для торговли и обмена решили держать. Даже сказали об этом: мол, вас ни в общем лагере, ни в общем списке не будет. Как мы жили?

Как ни странно, больше всего угнетал день, потому что днем никто не подходит, мы ждем известий, знаем, что днем что-то может происходить, могут быть какие-то события, и потому день тянется-тянется. Я даже потом перестал подходить к двери, смотреть на улицу, потому что очень тяжело потом возвращаться в темноту.

О побеге не думали. Сначала была усиленная охрана, а потом ослабли очень. Да и куда бежать? Ничего же не знали. Ни где мы, ни в какой стороне наши. Да и не чувствовал я себя “виноватым”.

Я даже говорил, что можете оставлять совершенно открытые двери — я отсюда шага не ступлю, это моя судьба, я ее буду тащить до конца. И если состоится мое освобождение — оно должно быть “чистым” освобождением. Вы сами договоритесь как и что.

Самое тяжелое — это безделье. Если бы мы ходили на работу, было бы легче. А так: чем заняться? Потому я старался днем спать — день проспал, а ночью… Ночью я ловил мышей. Есть рыбак, а я — “мышак”.

В землянке бурундуки бегали. Лягушек, которые к нам прыгали, выбрасывали. Жуки, пауки… Однажды божья коровка упала к нам в яму, я эту божью коровку, как можно ближе, к свету вынес. Вообще всех, кто к свету стремился — пауков, мух, гусениц — старались выпускать. Можно сказать “свой кодекс чести был”. Помогать всем, “кто к свободе стремится”. А мышаком я так стал. По осени очень много мышей стало. И все к нам, в темноту норовят залезть. Спать было невозможно. Бегали по нам. Вообще достали. Да и опасно это. Мыши, как известно, разносчики заразы всякой. Я взял свою пиалу. Надо сказать, что из нее я не пил. На ней был номер “13”. Я отказался ею пользоваться. Из суеверия.

Я ее приспособил. Ставил палочку, затем нитку из повязки наглазной вытащил. Под пиалу кусочек хлеба. Сначала у меня не получалось, потом стал ловить. В первый же вечер, когда начал ловить, поймал 8 мышей, потом уже 12, спать стало полегче, и это было занятие.

Мышей выкидывали…

Кормили по-разному. Первое, что меня удивило. На второй день, когда нас взяли, неподалеку шел бой. Рядом рвались снаряды. Конвоир скинул нам хлеб и сказал: “Ребята, извините, мы не можем под бомбежкой разводить костер”. Вечером принесли гречку, когда еды не было, извинялись: “Ребята, жратвы нет”.

Под бомбежками я был первые два дня, и еще где-то в августе мы два дня были под бомбежкой.

Однажды даже выпили. Это было первого сентября. У меня заболел зуб, я говорю: “Помогите, зубы болят”. Стал выпрашивать лук, чеснок, хотел попросить сало. А мне мои “сокамерники”: “Они мусульмане, ты что?” Потом парень подходит и говорит: “Знаешь, есть две баночки водки. Будете пить?” “Будем! Мы все будем, несите, что есть, мы все будем!”

“Мы в отряде приняли шариат: никто не должен пить, эти две банки велено вам отдать”. Одну банку мы выпили первого сентября: у Бориса, который в плену, дочка пошла в первый класс; вторую банку я отложил — на болезнь, на промывку. Как сейчас помню — водка “Асланов”.

Ели чаще всего сосиски. Потом основной пищей была перловка на воде и комбижире, потом макароны на воде, гречка с подливой. В какие-то моменты давали мясо. По первому очень скучали, очень хотелось первого. В этом была проблема. Всего раза три за сто тридцать дней плена давали гороховый суп.

Когда стало холодно, нам стали давать уголь. Мы из железных банок сделали корыто, туда клали уголь, это был древесный уголь, головешки. Лопату угля мы растягивали часа на четыре-пять. Грелись.

Я был и портной, и швея. Одежда рвалась и изнашивалась. Нашли проволоку от ПТУРа. Вот эта проволочка была иглой и ниткой одновременно. Зашивал носки, брюки.

Мы старались не потерять счет дням. Из пачки сигарет в первую очередь сделали календарик и отмечали дни. Поначалу даже были у нас часы, которые мне подарил коллектив журнала “Советский воин” с надписью: “Капитану Н.” Потом их отобрали при обыске, счет часам потеряли. Однажды спросил у охранника: “Сколько времени?”. Он говорит: “Ты что, куда-то торопишься?” Но дни считали.

У нас было два календаря, я себе сделал, Махмуд — наш второй собрат по плену — себе. Это обыкновенные разлинованные квадратики на сигаретных пачках. Махмуд дни зачеркивал, а я вписывал, то есть такой двойной контроль был. На сигаретной пачке три месяца вмещаются: июнь, июль и август, мы нарисовали так. Вначале у меня была авторучка, потом ее у меня отобрали. Но когда я сказал, что писатель и что мне надо работать, они авторучку мне дали. Тем более какие-то записки по их команде писали, поэтому авторучка была. Этой же авторучкой мы сделали карты игральные, домино нарисовали.

Держали первое время в чем взяли. Хорошо, что майка была. Когда нас в июле бросили в яму, нас заели комары, две ночи не спали. Потом разорвали майку и закрыли вход. В конце лета нам дали “хэбэ” солдатское 70-го года. Я в таком еще присягу принимал.

…Очень боялся снов с четверга на пятницу, вспомнил вдруг, что мне кто-то сказал якобы эти сны сбываются. Мне как-то в июле под пятницу приснился сон: я еду на лифте у себя на службе и он останавливается. Жму на кнопки — и лифт понемножку начинает дергаться и по чуть-чуть подниматься вверх. До конца он так и не дошел, но кусочек этажа, на котором я должен выйти, появился. И вот в эту щель я выбрался к себе на этаж. Потом выяснилось, что в самом деле, ребята вытащили меня буквально в какое-то “окошко”, которое образовалось в обстановке, переговорах и обстоятельствах. Сон в руку был…

Когда в подвале жили, там уже можно было делать зарядку. Конечно, вспоминал все-все. А потом уже начал раскладывать по полочкам, и не только по “полочкам”, а “по этажам”, по людям конкретным.

Надо было тянуть время, и если я днем случайно что-то вспоминал большое, долгое, то я просто оставлял на вечер, на бессонную ночь, замалчивал это воспоминание, чтобы ночью вспоминать долго.

Что понял о своей жизни — многое. Главное — я ни о ком мнения не изменил. Может, перед кем-то повинился, кому-то больше внимания уделил бы, а так ни о ком мнение не изменил. Меня окружали светлые люди, и в этом судьба у меня счастливая.

С охраной, с чеченцами, отношения были ровные. Они к нам привыкли, мы к ним привыкли. Словом, нормальные отношения были. Охранники у нас были одни и те же с первого до последнего дня. Нас “держал” какой-то небольшой отряд. Суд я по всему, “дикий”. Он никому особо не подчинялся. Жил сам по себе. Боевики — все разные.

“Равнинные” — они больше восхищаются Джохаром Дудаевым, у них больше показная гордость, что ли. “Горные боевики” — те более трезво анализируют ситуацию, уже не все восхищаются Дудаевым. Более критичны. Говорили даже в какие-то моменты: Джохар мог сам пасть, зря вы пришли. Приход российских войск поднял его на такую высоту.

Возраст боевиков где-то от 15 до 40 лет. Они говорили, что “стариков” (тем, кому за сорок) отправляли по домам, поэтому воюют вот такие ребята.

Многие в прошлом служили в Советской Армии, у кого-то друзья в российских войсках по службе в армии, по службе в Афганистане. С такими было легче находить контакт, легче разговаривать на какие-то серьезные темы. А вот ребята, молодежь, которая бросила школу и пошла воевать. С ними будет проблема: они не доучились, только и умеют, что держать в руках оружие. Да и пропаганда им в головы сильнее вбита. Правда, и среди них нашелся парень, который играл на гитаре. Песни пел. Кстати, и русские тоже. Я ему прямо сказал: “Мне приятно, что ты, кроме автомата, научился держать гитару”.

…Шамиль Басаев — для них герой. О Дудаеве они говорят: “Наш Джорик”. Сетовали; мол, если бы были возможности выбирать мир без Дудаева или вечная война, но “Джорик” жив, то они за вечную войну, лишь бы был жив Дудаев. Молодые боевики верят и надеются, что он жив.

Я в чем-то их понял. Уже в конце они подходили и говорили: “Николай! Прилетели ваши самолеты. Я учился в школе. Разбомбили мое село. Убили мать. Я, что, должен благодарить вас за это? Как я должен к вам относиться? Я совершенно не хотел воевать и не хотел убивать. Но как я должен относиться к вам? Я взял автомат и пришел в отряд. И буду воевать до победы Ичкерии”. Чеченцы говорят: “Эта война закончится не в Чечне, она закончится в Москве”. Как-то ко мне подходит парень и спрашивает: “Вы писатель?” (с уважением!, на “вы” ко мне.) Я очень Пушкина люблю”. Потом целые страницы читал на память из “Евгения Онегина”. А другой пришел и, кроме дебильного “на еда” и “давай посуда”, ничего не знает. Война их всех сплотила и свела в один отряд. Я сказал им: “Ребята, скверно вам будем после войны. Начнется дележка власти, портфелей. Как в Афганистане. Они уже много лет между собой воюют. Так может получиться и у вас”. Боевики этого очень бояться, говорят: “Мы будем молить аллаха, чтобы он нас от раскола уберег”.

Но на данный момент они совершенно убеждены, что непобедимы, что они, как только справятся с нами, здесь, в Чечне, то дальше пойдут — на Ростов и Москву. Когда они уезжали “на боевые”, мы молили Бога, чтобы не было потерь. Такова горькая правда плена, потому что любая потеря могла отразиться на нас. Сидим, ждем их. Потом подъезжает машина, и первым делом мы вслушивались, как там настроение. Если слышен смех, они обнимаются, играет музыка, мы знаем: значит, никого из них и их родных не убило. Все хорошо. Если молча, без эмоций, значит, плохо — кого-то убили. Жди ухудшений. Могли ударить, обругать, пообещать убить.

Перемирие в Грозном в августе они почувствовали как окончание войны. Считали, что это была их настоящая победа.

Они радовались, потому что многие боевики из отряда ушли в Грозный. И потом, когда первая группа вернулась, были бешеная стрельба вверх, крики, танцы. Большой шашлык. “Мы победили Россию. Лебедь это признал”, — говорили они нам тогда.

Хотим мы этого или не хотим, с войной или без войны, но мы будет жить вместе. Среди чеченцев оказалось много порядочных людей, которые меня вытаскивали. Я потом узнал, сколько людей участвовало в моем освобождении. Среди них, особенно на первом этапе, масса чеченцев. Среди боевиков были и “бешеные”, но были и нормальные ребята.

Когда нам впервые сняли повязки, один парень сказал: “Черт возьми! Когда были в повязках, нам было совершенно безразлично, кто и вы и что вы. А сняли повязки, посмотрели в лицо, глаза увидели — и уже все иначе. Прикажут расстрелять, и жалко вроде”. Взаимоотношения с Чечней будут очень сложными! Шаг вправо, шаг влево — и сразу кровь, сразу обострение.

Среди них ведь нет единства. Еще один штрих. Их командир еще в августе мне сказал (это мне запомнилось и удивило): “Мы вас просто так убивать не будем, я не хочу, чтобы сейчас на моих ребятах лежала кровь, потому что если мы вдруг станем федеральными войсками, договоримся с Россией, я не хотел бы, чтобы это тянулось за мной”.

Кстати, командира отряда, где нас держали, я так ни разу и не увидел. Нас водили к нему только в повязках и только ночью. Но осталось впечатление, что это очень грамотный человек и, по-моему, служил где-то близко к десантным войскам. Все про десантников расспрашивал. Боевики друг друга при нас по именам не называли. И был видно, что в подразделении подготовленные люди. Когда я увидел их блиндаж, как он оформлен, как была наброшена масксеть, то понял, что специалисты военные среди них есть. Что я еще отметил: никакой суеты, никаких переспросов. Когда дана команда — мгновенное исполнение. В общем, не банда — боеспособный отряд.

Но очень тяжело было, когда наши войска стали уходить. Это тяжело для нас — пленных, и для родственников. Уходят войска, а мы остаемся, и теперь все, все! С другой стороны, мы знали: закончилась война, по крайней мере, они, боевики не будут гибнуть — значит, больше шансов выжить. И действительно, после выхода войск другое отношение стало. Уже никто не кричал на нас. Больше стало свободы, легче режим.

О своем освобождении я знаю немного. Как мне сказали, была “трехходовая операция”. Но не просто выкуп за деньги. Если здесь деньги и участвовали, то только в силу того, что здесь работали посредники, которым надо было платить. В основном сработала оперативно-розыскная линия. У нас, в налоговой полиции, есть задача: охрана своих сотрудников и освобождение заложников из числа своих сотрудников. Поэтому по мне работали наши лучшие профессионалы, сыщики.

Обмен? Наверное, что-то было. Мне как-то боевики сказали: все нюансы обмена с тобой решены, все согласовано. Когда меня передали на руки нашим, я спросил их: “Ребята, как меня вытащили?” Они: “Коля, не задавай лишних вопросов. Ты сам профессионал, мы тоже профессионалы. Есть профессиональные секреты и тайны. Пойми нас правильно”.

А потом подарили мне пистолетный патрон, который всегда был в патроннике у того человека, который работал по мне. Бывший офицер “Альфы” ходил на переговоры с чеченцами. Он мне сказал: “Как видишь, он не выстрелил, и ты с нами. Держи на память…” Я кланяюсь всем русским писателям, всем журналистам за то, что меня не оставили в беде. Искали. Хлопотали обо мне. Кстати, самая первая весть из России была именно от товарищей по перу.

Как-то чеченцы-охранники сказали: “А ты, оказывается, известный человек. О тебе какое-то там содружество писателей хлопочет. Кто-то даже себя на тебя поменять просит…”

Низкий вам всем поклон, мои друзья!

Записал Владислав ШУРЫГИН