Украденное богатство

Украденное богатство

О ГЛУБИНЕ И ТРАГЕДИЙНОСТИ

— Валентин Васильевич, прошлый разговор мы начали с поэзии Осипа Мандельштама. Думаю, будет правильно, если в наших беседах мы будем касаться и творчества ныне действующих литераторов. Хочу вам прочесть несколько стихотворений из недавно вышедшей в Москве книги «Засекреченный рай». Её автор, поэт Игорь Тюленев, лауреат многих литературных премий. Юрий Кузнецов так охарактеризовал его творчество: «В стихах Игоря Тюленева ветвится ствол характера и судьбы. Если его характер принадлежит ему, то его судьба неотделима от судьбы Родины…».

— Я хорошо знаю Игоря Тюленева. Пожалуйста, читайте.

— Открываю сборник наугад… Стихотворение «Школьный музей».

На родине моей в девятой школе,

Отдали под музей начальный класс.

И закупили тюлевые шторы,

Развесили нас в профиль и в анфас.

— Это не стихи и даже не басня. Это — поспешность, публицистика. Конечно, она вполне допустима в поэзии, но публицистика Пушкинская, Лермонтовская совсем иная:

Нет, я не Байрон, я другой,

Еще неведомый избранник

Как он, гонимый миром странник,

Но только с русскою душой.

Горе какое, камень какой святой — в груди или на плечах; какой груз, Богом положенный, нареченный Богом нести! А Игорь Тюленев все говорит правильно, гладко: «И закупили тюлевые шторы». Но звучит это мелкотравчато… Профиль, анфас… Карикатурно.

— Продолжаю:

Поэт, биатлонист олимпиады

И средний чин из президентских сфер

Мы трое проучились здесь когда-то,

Тот октябренок, этот пионер.

— Ничего. Но сделано холодно. Читатель это чувствует, а значит, когда поэт писал, он был бесстрастным! И так ли важна сия информация?

— Лишь я один — ни сено, ни солома,

И видит Бог, нигде не состоял.

Но вырван был поэзией из дома

И вот… музейным экспонатом стал.

— Плохо это! Игорь Тюленев — человек честный, умный, он учился у нас на Высших Литературных курсах, занимался в семинаре Юрия Кузнецова. Но понимаете, в чем дело: у одного душа кричит, прекрасный язык, голос прекрасный, а совершенство техническое, как говорится, техника стиха, ему не дается. Слово его хромает, ритм хромает. Так вот, лучше его читать! Знаете, лучше смотреть на усталого скакуна, усталого коня с печальными глазами, чем на огромного, дурного бугая.

Игорю захотелось сказать, что он поэт, что он отличен от других выпускников, хоть и попал в школьный музей. Стихотворение сделано технически громоздко — будто это телега, свободно пущенная с горы. И вот она тарахтит вниз — без хозяина и без коня. Ну что же, такие стихи имеют право на существование. Особенно много их было в эпоху индустриализации и военной поры.

— Прочитаю еще одно короткое стихотворение:

Лишь эту землю

Признаю одну

Не только потому,

Что здесь родился,

Я с ней своей кровью

Поделился

Когда в ней хоронил

Свою родню.

— Хорошо. Крепкие стихи, только не надо было рифму терять. «Одну» и «родню», это все-таки рифма, как бы вам сказать… Придавленная полутрезвым сапогом. Фрукт лежит на асфальте, человек наступил, и яблоко лопнуло. А не надо этого делать! Поэт должен быть красивым и в действии, и во фразе.

— Еще одно стихотворение на эту же тему. Эпиграф: «46 Тюленевых из нашей округи геройски пали на фронтах Отечественной, в том числе и мой родной дядя Федор Иванович».

46 Тюленевых в округе

Защищают Родину мою.

46 царя-грузина слуги,

Я их всех по ликам узнаю.

— Молодец! Посмотрите, когда душа искренна, она независима от равнодушия. Мало ли чего я хочу сказать, но если душа моя равнодушна, если она меня не окликнет, я и скажу бесстрастно. Люди прочтут стихотворение и подумают: «А зачем он это написал?» Посмотрите, от одного эпиграфа плакать охота!.. Это строфа изумительная!

— Дальше:

Вот иду согбенный по погосту,

Тот и этот — вся моя родня.

Защищать Отечество не просто

С той поры до нынешнего дня.

— Хорошо! Он говорит, и куда денешься от его горя, от его признания, от доверчивости его! Он нас не знает, мы ему чужие; допустим, он в поезде едет, или по тропе шел, мы встретились, закурили, или за чаркой с ним сели, и вот он говорит о своем чувстве, о своем горе… А после ты подумаешь: какой умный мне человек повстречался! Молодец. Но пусть уберёт «попо» в первой строчке…

— Продолжу:

Я один фамилию размножил,

Вешками расставил по стране.

С вами 46 я жизней прожил,

Ваша слава остается мне!

— «Размножил»… Это же не ксерокс, не надо было ему так говорить! Но все равно молодец. Я, конечно, очень суровый человек, и молодой поэт может осерчать: «Да пошел он подальше, подумаешь, учит!» Но когда он будет такой же опытный, как я, он скажет: «А Василич-то был прав!..»

— С криками: — За Родину! За Сталина!

Падала убитая родня.

Нынешними всё на горца свалено

Значит и на вас, и на меня.

— Я, конечно, далек от того, чтобы обожать Ленина или Сталина. И не все их имена выкрикивали. Нужно поэту иметь расстояние между собой и ними. И помнить, что на этом расстоянии стоит мать, а за нею Мать-Богородица, а за ней Иисус Христос, а там отец твой, брат твой, а там — могилы родные. Если человек этого не помнит, он или балда, или слепец. А Игорь Тюленев это понимает, молодец, если глубже поймет.

— И заключительная строфа:

Но идет народная стихия,

Словно искра Божьего огня!

46 Тюленевых в России,

46 Тюленевых и я!

— Молодец Игорь, молодец! Сегодня я рано проснулся и думал об Александре Блоке. У него очень много стихов, которые летят, как веселые листья. Вроде бы пролетели, и всё, осени ещё нет, лето ещё не созрело, а они откуда-то взялись, сорвались на ветру и летят… Человек посмотрел на них и забыл. Потому что впереди ещё все будет золотое перед тобой: трава будет на цыпочки подниматься, птицы будут плакать от радости осени, где золотая заря всплывет над нами, и над очами нашими, и над крестами нашими… А листья — улетели.

Такими у Блока были юношеские стихи. И подобные стихи можно найти у каждого поэта, даже у Пушкина — некоторые его ранние произведения были очень наивны. Я говорю это к тому, что поэт и не обязан каждое стихотворение выдавать сильным. Это и не получится. Но стихотворение технически должно быть опрятно. А страсть, глубина, трагичность, звездное ощущение радости — всё это иногда даже и от поэта не зависит. Но один поэт напишет десять, а другой — пятьдесят звездных стихотворений. Значит, Христос больше его любит, чем других и присылает ему это состояние. И говорит: на тебе, Вася, на тебе, Саша, на тебе, господин Пушкин. Ну что же делать, Бог дарит!.. Потому мы прощаем Игорю Тюленеву первое слабое стихотворение, а за это, очень искреннее, благодарим… Хотя, всё равно, «размножил», ну что это такое?! Я вот сейчас сижу, на мне темный костюм. Вдруг посмотрел — на нем белая пуговица. Да ведь с ума можно сойти! Так и это.

— Прочту еще одно стихотворение из этой книги.

Ночное. Детский бег коня,

Луна, как лаз в Эдем.

Но там еще не ждут меня,

Туда приду я с чем?

— «Лаз» — плохо. Эдем — это же не сарай! Сегодня у нас есть такие, извините за выражение, ночные кабаре, с условным девизом: «Не желаете ли отдохнуть в сумерках?» Туда может быть лаз, допустим, через второй этаж, если есть милиционер знакомый или Лужков подъезд не отремонтировал. А Эдем это Эдем, и там все было сделано по тем временам прочно. И даже после наших несогласий с Богом, порчи и прочего всё осталось в камне и в ажуре. Лаза там не было, в этом он может не сомневаться.

— Строгий вы человек… Продолжаю.

С губной помадой на щеке,

С бутылкою в одной руке

И со стилом в другой,

Сказав Петру: «Я — свой!»

— Пока не свой, — промолвит Петр,

И я скажу в ответ:

— Да, я с тобой согласен, Петр.

Мне дорог этот свет!

— По логике и по совести, так мы скажем, это ведь очень правильное стихотворение. Оно — протест против эдемной «перестройки» и против «телохранителей» этого здания, начиная с президентов, с премьеров, ну и кончая чеченами, боевиками. Честное стихотворение. Но оно не имеет того крика, вздоха того, какой должен быть, и который стихотворение сделал бы глубже. Я заметил такую вещь: всё, что глубоко, всё трагично. Бывает человек смолоду очень легковесный — всё хохочет. А бывает, что человек смеётся с такой грустью, что ты, беседуя с ним, умнеешь. То есть все эти неисчислимые цвета наших чувств, расчувст, подчувств, надчувств, они — безбрежны, почти неуловимы. А в русском народе еще говорят: смех сквозь слезы. Это же не зря сказано!

Игорь взял очень трагические темы. Он переживает за наш житейский бардак, когда унижена женщина, унижена любовь, красота унижена. Ну что ж, по Сеньке и шапка, будь здоров, будь на уровне этой трагедии! Но я возвращаюсь снова к принципу возникновения темы, образа и к возможности красиво, вдохновенно сказать об этом, или о спокойствии, которое помешает это сделать. Желание и тема, посетившая тебя, и даже нарисованный образ этой темы — далеко еще не воплощение твоих чаяний. И здесь самообман — частый гость: как бы обязанный всеми посетившими тебя возможностями, ты забываешь о главном — о неизбежной стихии, о безбрежном чувстве. Бывает такое состояние, что говоришь не ты, не ты, а кто-то другой — очень умный, страдающий и сильный. Вот какой-то заревой ком подступил к твоему сердцу и выразил тебя! Игорю Тюленеву надо очень следить за появлением под его сердцем желанием сказать и за тем, чтобы это желание было объято огнем вдохновения, которое бы выразило самого поэта.

Игорь Тюленев человек хороший, поворотливый, с умной тревогой в глазах. Вот так вот я о нем думаю…

О РАЗДУМЬЯХ ПОЭТОВ

— В прошлой нашей беседе мы говорили о том, что значит Есенин для русских. Но мне кажется, что ваша поэзия ближе к блоковской традиции…

— Я очень люблю Александра Блока. Я люблю глаза его, лицо его люблю. Возьмите современных наших поэтов, особенно тех, которых сегодня можно увидеть на телеэкране: они там хихикают, или кулаками стучат, или кого-то обличают. Так вот, если бы вдруг поместили на экран лицо Блока, а потом зритель перевел свой взгляд на физиономии этих поэтов, то он бы невольно вздохнул. Даже если бы диктор и не сказал: «Вот были они, а это был Александр Блок». Здесь ведь и говорить много не надо, люди и так видят, кто есть кто… Раздумья поэта соответствуют не только его ощущениям, пониманиям, но и его внешнему образу и даже тому, как он относится к холму, к другу, к любимой и т. д.

У Александра Блока есть такие стихи, что кажется, будто он опускался на самое дно нищеты. Нищеты незлобивой, нищеты, не мечтающей о богатстве, нищеты не продажной, а нищеты, таящей в себе огромный огонь, огромный запас благородства. У Александра Блока можно найти стихи о крестьянине, о борозде, о избе, о рядовом воине. И это не перевоплощение: допустим, сегодня актер играет Ивана Грозного, а завтра изображает повара и хорошо делает котлеты, даже чуть-чуть их недосаливая, чтобы был «эффект». Поэт — не артист. Блок — много раз как бы распятый человек…

— Наверное, это особенно видно в финале поэмы «Двенадцать»?

— Маяковский говорит: «Видел Блока у революционных костров в Петрограде». Блок ходил один, ночью. Представьте, какое же было непогодное окружение, атмосфера, в которой жил поэт, если он бродил в одиночестве среди этих костров! Он, видимо, хотел понять: ну как же мне быть?! Ведь он слышал эти клокочущие родники крови безвинной — война народа с народом, брата с братом, огорода с огородом, прицела с прицелом, разве он не понимал это все?!

Поэма «Двенадцать». Вроде идут в ней частушки, революция, вроде бы победила правда, красное знамя победило, и вроде бы сам поэт это понимает. Но чем же он завершил поэму? «Впереди — Исус Христос». Я даже мальчишкой думал об этом: почему Блок так написал? А сейчас мы на коленях кирпичи носим, чтобы храмы восстановить! Вот тебе и «Впереди Исус Христос»! Как Блок и предвещал: «Вы-то накровавились, надрались, вы перестреляли друг друга, вы должны приползти к Богу, и пока он вас не простит, пока вы не начнете эту красоту возводить, чтобы над вами опять возник этот осиянный крест, ничего вы не сделаете!..»

— Я думаю: неужели настанет время, кода лицо Александра Блока, пророчески произнесшего «Впереди — Исус Христос», можно будет хоть изредка увидеть на телеэкране…

— Маленькие народы так берегут своих поэтов! Мне, конечно, тяжело говорить — «маленькие народы». Потому что и мы становимся маленьким народом. Турция нас догоняет, Пакистан уже перегнал по населению, Япония ушла дальше нас. А мы когда-то хохотали над разницею численности наших народов — между Японией и нами. Сейчас, я думаю, немцев в ФРГ больше, чем русских в России. Мало того, что мы вымираем, нас еще и убивают — не менее ста тысяч в год. Убивают в основном молодых, активных. Предпринимателей, например. Некоторые говорят: ну, чего новых русских жалеть!.. Но, во-первых, и предприниматель может быть честным человеком, а, во-вторых, и новый русский способен приникнуть душою к Отечеству. Сын у него вырастет, будет инженером, дочка вырастет, станет врачом… Так ведь тоже могло быть.

Дальше. Ежегодно около пятидесяти тысяч человек у нас пропадают без вести. Их воруют, калечат, вывозят за границу. А ещё ежегодно около 900 тысяч человек у нас вымирает. Поэтому я думаю, что придет время, когда останется маленький русский народ, и он так будет беречь поэтов! И не потому, дескать, что они лучшие. Для меня, конечно, поэты — лучшие. Как для старой вороны, у которой самая красивая птица — ворона, самая любимая стая — вороны. Хотя себя я отношу к тем еще беркутам!.. Я человек очень драчливый… Но народ будет беречь поэтов не потому, что поэт лучше остальных людей, а потому, что увидит в нем свое спасение.

Ведь настоящий поэт — это человек даже более глубокий, чем проповедник. Мы не говорим о святых или о пророках, хотя поэт часто провидит будущее, он сам — пророк. Но народ увидит в поэте спасение языка своего, спасение песни, спасение нрава своего, спасение дома своего, потому что поэт несет невыразимое тепло, в котором живет человек. Александр Блок говорит:

Век девятнадцатый, железный,

Воистину жестокий век.

Тобою в мрак ночной беззвездный

Беспечный брошен человек.

Это же кошмар, как сказано! А стихотворение «Авиатор», помните? Когда летчик падает с высоты, и в «сплетеньи проволок машины Рука мертвее рычага»? А как всё начиналось?!

Но снова в золотом тумане

Как будто — неземной аккорд…

Он близок, миг рукоплесканий

И жалкий мировой рекорд!

Блок — это пророк, идущий в грядущее. Пророк, который нам говорит: здравствуйте, ну что? Как вы себя чувствуете? Всё, что мы натворили, грядущие поколения не смогут перейти, пока не излечат нанесенные нами раны. А ещё он нам говорит:

И неустанный рев машины

Кующий гибель день и ночь.

И вот к берегам Испании шел танкер «Престиж». Вёз 700 тысяч тонн нефти. Дешево, правда? Потому что один танкер, один капитан, у него один помощник, пять матросов и 700 тысяч тонн нефти. Кто-то стоял на берегу и гладил живот: мой танкер, моя нефть! Дешево привезут… А вот представьте, шел бы не один танкер, а 70, каждый по 10 тысяч тонн. И, допустим, произошла авария на борту, её сразу бы ликвидировали. Но для богача главное прибыль, им нужно с каждого литра нефти урвать выгоду. Ну, допустим, сидит обжора, и ему на сапог или на ботинок упала икринка. Он ее — раз, поднял и сожрал. Вот такой народ они, понимаете?

А когда Бог разломил танкер, ткнул носом в эту трагедию, то разве оправдывается эта «экономия» на перевозках?! Я смотрю, побережье черное, вода черная и чайка черная — плачет. На птиц, на животных еще тяжелее смотреть, когда они попадают в беду. Я — лесной человек, я вырос среди озер, рек, птиц, зверей, соловьев, лягушек! Среди уток — утка начинает крякать — заслушаешься! Мать и мать. Хозяйка. Она выходит на берег и бранит, как бы взбучку дает своим утятам.

Месть природы — страшная месть. И человек, болван, ничему не научился, ничему…

Или возьмем дневники Александра Блока. Отношение его к политике, к другим писателям. Блок любил Горького. Но когда тот ушел в политику, Блок пишет в дневниках: я все больше и больше начинаю отходить от Горького. Потом он резкие слова говорит, что я протестую, что я всё выскажу ему… Но не из-за себя же это делал Блок!

Он ведь голодной смертью умер, а мы лжем об этом до сих пор. В пайке ему отказали. Но не пойдет же Блок к Зиновьеву просить себе хлеба! Где-то я читал, что Зиновьев после беседы с поэтом (какая-то у них встреча была, но не о пайке, конечно, шла речь) сказал: вы должны умереть, потому что вы — мастодонт, прошлое. Вынутая из корыта борода Яши Свердлова — грядущее, а глазастый как Христос Блок — прошлое. А видите, всё получилось так, как Бог задумал. Блок и есть будущее.

А в «пайке» ему отказали… Пошла водянка — она бывает от голодной жизни, и русские эмигранты в Финляндии, услышав, что Блок умирает, решили его забрать. Зиновьев отказал, дошло до Ленина. А я так думаю, что один Ленин не стоит одного Блока, и даже десять ленинов не стоят одного Александра Блока.

Многие политики, которые прежде 15–20 глав из Ленина наизусть знали (они работали в ЦК партии, в КГБ их было много), книги Ильича теперь выбрасывают. На помойки. Это ведь нехорошо? Это неуважительно. Но Блока никто не выбросит. Даже они. Потому что на молитву грешно наступать, даже палачи это не смеют делать. Вот что такое Блок…

«ТЕ, КТО ДОСТОЙНЕЙ, БОЖЕ, БОЖЕ…»

— Валентин Васильевич, почему же Александр Блок был таким красивым, таким одухотворенным поэтом?

— Поэзия его, она настолько народная!.. Я иногда думаю: почему же так? Почему же Пушкин стоял и записывал песни о Стеньке Разине? Почему Блок о своем Шахматове так красиво пишет? У него там озерко такое, у нас на Урале говорят: «озерце», болото и болото для меня. На Урале если озеро, так на полмира, если гора — так даже Китай с неё видно… А у Блока в дневниках мы найдем: в этом озерке нашем плавают разбитые бурей части кораблей, которые сюда из океанов подземными морями приплывают… Это же изумительно! Человек какой! Разве можно было его губить!

И вот отсюда у него стихи невероятной силы.

— Вы можете прочесть свои любимые?

— Да.

Черный ворон в сумраке снежном,

Черный бархат на смуглых плечах.

Томный голос пением нежным

Мне поет о южных ночах.

В легком сердце — страсть и беспечность,

Словно с моря мне подан знак,

Над бездонным провалом в вечность,

Задыхаясь, летит, рысак.

Снежный ветер, твое дыханье,

Опьяненные губы мои…

Валентина, звезда, мечтанье!

Как поют твои соловьи…

Страшен мир! Он для сердца тесен!

В нем — твоих поцелуев бред,

Томный морок цыганских песен,

Торопливый полет комет!

Боже мой, Боже мой, Боже! Христос мой великий, бессмертный! Зачем же он нам, дуракам, так сказал: «Торопливый полет комет…» Мы с вами — не слепые, мы с вами — не бескрылые, хоть раз, хоть миг в жизни, но всегда-всегда каждый из нас ощутит — мы-то и есть торопливые кометы! Как же нам не любить Александра Блока?! Да пропади они все пропадом, эти слепоглухонемые, начиная от Чубайса и кончая самым пьяным киллером за эти строчки!

Но Блок ведь и другой. Александр Блок — как древний камень, который в сказке. Направо пойдешь — коня потеряешь, налево пойдешь — жену потеряешь… А богатырь говорит: прямо я и пошел! А там — головы не сносить. Таков Блок. Он нам говорит в этой кровавой эпохе, когда один путь за истину, если ты с чем-то не согласен — под пласт земли. Когда какая-то шваль бородатая командует: становись к стенке! А кого ставят? Народ. Северный народ самой суровой страны, народ, который всю Европу и Азию вокруг себя обхлопывал — не мешайте нам жить!.. И этот народ — становись к стенке?! Блок пишет:

Рожденные в года глухие,

Пути не помнят своего.

Мы — дети страшных лет России —

Забыть не в силах ничего.

Испепеляющие годы!

Безумья ли в вас, надежды ль весть?

От дней войны, от дней свободы —

Кровавый отсвет в лицах есть.

Есть немота — то гул набата

Заставил заградить уста.

В сердцах, восторженных когда-то,

Есть роковая пустота.

И пусть над нашим смертным ложем

Взовьется с криком воронье —

Те, кто достойней, Боже, Боже,

Да узрят царствие твоё!

А достойны — правнуки, праправнуки Блока, которые перекрестясь, крепкие, красивые, глазастые, как Христос, возносят кресты на купола православные, чтобы мы жили, рождались и помнили, что у нас был Блок. Блок был, а по нашей траве монгольская конница скакала и копытила. И кто только на нас не шел! До Волги доходили, дергающийся Гитлер миллионы уничтожил, а мы Блока теперь издаем, нам он милей даже Савика Шустера…

— Тяжело вы говорите…

— Александр Блок — земля русская. Она родила народ. Если бы не было Блока — не пришел бы великий Есенин. Мы бы не знали его. А через Есенина мы все стали Рязань знать, даже лучше, чем свой двор деревенский. А что есть Рязань? Рязань выходит из тумана и говорит: посмотрите, какая я мудрая! Посмотрите, какая я настрадавшаяся! Посмотрите, какая седая я, я, мать ваша русская! Посмотрите, каких детей я несла у сердца, вырастила и отдала их вам. Александр Блок и Есенин — сыны мои. Не забывайте!..

О НИЩИХ ДУШОЙ

— Валентин Васильевич, ваша трактовка стихов и ваш взгляд на поэзию и жизнь очень отличны от воззрений господствующего ныне «общественного мнения». Почему?

— Понимаете, встретили вы человека. Он — хороший, в галстуке, и живот у него есть, должность хорошая, и глупостей много в голове, и приятный он во всех отношениях. А ты, скажем, попал с ним в какую-то беду и ждал бы от него зашиты и справедливости, но видишь, что это просто мешок с давно траченной мякиной, и толку от него не будет. Или перед тобой человек обаятельный, машет руками, радуется, а ты сел с ним за стол и понимаешь, что он — агрессивный мерзавец. А после думаешь: зачем я загубил с ним вечер?!

И эти вот люди, у которых давно душу съели насекомые, они-то, на нас глядя, и говорят: «Родинолюбы». Но какое они имели право так употреблять слово «Родина»! Так его коверкать и огрублять! А что такое Родина? Посмотрите, один корень — «род», «народ», это же все равно как «человек» — «чело» и «век». Ум твой, свет твой, глаза твои, а еще век тебе дан, чтобы соединить эти два понятия… «Род» и «народ», — разве это случайно, что они стоят, великаны, на золотом пьедестале, эти два понятия?

Для меня Родина — это тысячи-тысячи лет, откуда пришел, вырастая, голубоглазясь, стройнея, добрея, мудрея, витязь мой — народ мой русский! Почему же я не могу радоваться тому, что есть у меня такой народ?! Если я вижу замечательного поэта из манси Андрея Тарханова, почему же я не должен ему радоваться?! Почему я должен думать о том, что куда я ни пойду, везде Голда Мейер и Илья Эренбург? Это же скучно, в конце концов! Или почему я должен радоваться, если я в любой угол, в любую сторону пойду и везде — китайцы? Прекрасно, что есть палестинцы, что египтяне есть, англичане есть, даже хорошо, что Буш есть, черт с ним, в конце концов, ни в этом дело, и даже пусть его псевдоним Бен Ладен, только пусть он не кровавит и не калечит людей! А мы, значит, «родинолюбы»?.. А кого же мне еще любить? Я хочу, чтобы в моей душе, в моем сердце, в моем облике мама была, отец мой был. Я был маленький, очень на маму похожий, и мне говорили: «Вот — тетя Нюра»! Разве это плохо?!

А Есенин пишет:

Разбуди меня завтра рано,

О моя терпеливая мать!

Я пойду за дорожным курганом

Дорого гостя встречать.

Так почему же Есенин должен быть китайцем?! Я говорю это вам, вам, кто изобрел слово «Родинолюбы»! Вы — нищие душою, вы неинтересны памятью своей, у вас нет голоса, у вас нет речи, у вас нет стати, вы — просто пустой звон над всей территорией России. И вы — меня учите?! Но как я могу забыть маму, папу, забыть брата своего? У меня был брат — золотистоволосый, русый, играл на балалайке, на гармошке, танцевал прекрасно. И вдруг моего брата не стало, он погиб, и его нет. И что, я должен любить Шарона, а не своего русского брата?!

Пусть Шарон любит Шарона, маму свою любит, пусть на могилу Меер ездит, он мне не мешает. Но и вы, циники, не лезьте в мою русскую душу, и не учите меня быть нерусским!..

О ЗРИМОСТИ ОБРАЗА

— Валентин Васильевич, журнал «Наш современник» с 1989 года ведет поэт Станислав Куняев. «В современной литературе не так много личностей, отличающихся страстностью. Неравнодушие ко всему, что так или иначе связано с происходящим на просторах Отечества нашего, — вот „фирменный знак“ Станислава Юрьевича», — пишет о нем «Литгазета». К 70-летнему юбилею Станислава Куняева «Российский писатель» напечатал подборку его стихов. Давайте обратимся к некоторым из представленных стихотворений. «Путь змеи»:

Змея вползла, приподняла главу

с Кремлевского холма под небом хмурым

и на остолбеневшую Москву

взглянула алчно с ленининским прищуром.

Шли времена, перерождалась плоть,

змея росла и сбрасывала шкуру,

но тварям не дано перебороть,

как ни линяй, ни душу, ни натуру.

И наконец остановился рост…

Рептилия движением усталым

к разверстой пасти подтянула хвост

и укусила с ельцинским оскалом.

— Дело в том, что это стихотворение поэта гневного. Гневного состояния поэта. Исповедь. Но всё равно «глава змеи»… У змеи — голова. Крестьянка, и даже ученый так не скажут — это Стас упустил из виду. Глава есть глава. Даже если глава секты какой-то. Это все-таки более широкое понятие и даже понимание государственного или какого-то иного движения, общины и т. д.

— Откуда у вас такая корневая точность слова? Это удивительно!

— Я родился в очень русской семье, и у нас говорили на изумительном русском, так называемом — для Самуилов Маршаков — «неправильном» языке. Мама моя говорила: «Валька, Валька, какой ты несчастнай!..» Не несчастный, а несчастнай… А красиво же как! Некрасивых же слов вообще нет!

В прочитанном вами стихотворении поэт, конечно, очень разозлился на Ленина. Вождь наш когда-то говорил: «Цивилизованная Европа, Россия — тюрьма народов…» Тюрьма народов, плевал в неё с детства, а она его даже в камере подолгу не держала!.. Могла бы его просто ликвидировать и всё! Не сделала же Россия этого! А в цивилизованной Европе его бы сразу истребили.

В нас это внедрили: «нецивилизация», «нецивилизованность». Горбачев — безграмотный, глупый, самонадеянный, хитрый, ловкий, изворотливый тип. А тоже — «цивилизация Уевропы». Он не мог выговорить «Европа», говорил «Уевропа по Урал». И Ленин такой же малограмотный был! Плеханов примерно так о нём писал: «Вы почти не читаете книг! Всем, чем вы занимаетесь ежедневно, 24 часа в сутки — это кассой. Без вас даже никто никуда отъехать не может». То есть он, видимо, даже бухгалтера не держал, сам деньги выдавал. И, конечно, Ленин был человеком, поставленным нам Европой, также как Горбачев. Россию всё время боялись, во все века. И, значит, пожалуйста, «нецивилизованная, тюрьма народов»… Поэтому Стаса можно простить за его гнев, это — возмездие поэта. Хотя, я еще раз говорю, я не политик, я особо в эту ленинскую душу, в мавзолей его вторгаться не буду.

— У вас есть родственное по образу стихотворение, «Комета 1996 года». Вы пишите:

И недаром, каждому знакома,

За пространством Южного Креста,

Шевельнула голова дракона

Золотыми кольцами хвоста…

— Да, я не мог написать «глава дракона»! Образ какой — во-первых, чисто зрительный, во-вторых, какой подтекст мощный — «шевельнула голова дракона золотыми кольцами хвоста». Сила гнева, злобы, трагедии, катастрофа какая! И мощь какая! А кольца какие! Это же всё дорого, ведь кровь-то дорого обходится, даже Гитлеру!

— Любопытно, что дракон идет из русской мифологии, а если мы возьмем змею… Пушкин в стихотворении «Пророк» пишет: «И жало мудрыя змеи…». Змея в русской поэзии — образ положительный?

— Нет, змея — отрицательный образ, а эпитет «мудрыя» дает ему положительную окраску. Змеи есть подколодные и т. д. Не бывает врага глупого. Это мы Гитлера рисовали — вот, дурак, вроде бы потому, что барыню русскую не пляшет, цыганочку… Меня в этом стихотворении вот что смущает. Поэт, когда избирает тему, из темы в его воображении вырастает образ. И Стас не справился, он не довел его до зримого воплощения. Не может быть главы у змеи! Он не увидел образ. Пушкин пишет:

Зима! Крестьянин, торжествуя,

На дровнях обновляет путь;

Его лошадка, снег почуя,

Плетется рысью как-нибудь…

И мы всё это видим, то, что и поэт себе представил, вообразил. А тут этого нет.

— Согласна. Прочту еще одно стихотворение.

С каждым годом беднее земля,

лес редеет и реки мелеют,

но, представьте себе, для меня

чем бодрее она — тем милее,

словно близкий больной человек,

чем болезненнее — тем дороже…

Гладишь руку, прощаясь навек,

чуешь — дрожь пробегает по коже.

— Стас вообще прекрасный поэт русский поэт! Это стихотворение хорошее, но одно слово здесь не на месте. Конечно, я не автор, и Куняев может сказать: знаешь что, дорогой, иди своей дорогой! Ты пришел из уральской тайги, до сих пор ты дикий на московских тротуарах, а я из Калуги. Там недалеко Куликово поле. Стас, конечно, может мне это сказать. Но: слово-то «чуешь» не на месте! А вот если бы он сказал: «слышишь»! Ну-ка прочитайте еще раз!

— Гладишь руку, прощаясь навек,

Чуешь, дрожь пробегает по коже.

— Ну, конечно. Чуешь… Дело в том, что есть слова, которые надо употреблять только в близком отношении украино-русского мира. Если Гоголь говорит, то он так здорово соединяет наши украинско-русские миры, их столкновения, или осязания, ощущения. Но есть и сугубо русское ощущение! А «чуешь» — это всё-таки более Украине слово принадлежит в данном контексте. Поэт не подготовил наше восприятие. И тут, если бы он сказал «слышишь», стихотворение было бы нежнее, точнее, легче и трагичнее.

КРАСОТА ПОБЕЖДАЕТ ВСЁ

— Валентин Васильевич, одни говорят о мудрости поэтов, другие — об их наивности.

— Мудрый человек ближе к детству. Парень с четырех до пяти лет очень мудрый и близкий по миропониманию к старику. Я давно заметил, что есть точка соприкосновения на какой-то огромной высоте над бездной старца и ребенка. И настоящий поэт несет два мира, два крыла. Труд поэта не легче труда шахтера, только тот держит в забое, под толщей земли, тяжелый отбойный молоток, а поэт несет свое горе, крест, тему свою, огонь через народ свой несет. Детство у человека не только никогда потом не иссякает, но главным мир его. И потом, где-то уже после тридцати лет — появляется второй, приобретенный мир, равный миру детства, а по мудрости, может быть, и выше. И в поэте соединяется наивность, беззащитность искренности, любви, доверчивости, ощущение красоты, радости и разума. Мудрец, отяжеленный горем, обманом в людях, разорением природы, души его разорением, которую он лечит вот тем ребенком, каким он был…

— И вновь мы возвращаемся к поэзии Александра Блока…

— Да, у него есть такие стихи! Я очень люблю его лирику. Вот он говорит:

Твое лицо мне так знакомо,

Как будто ты жила со мной.

В гостях, на улице и дома

Я вижу тонкий профиль твой…

Блок — гордый человек, красивый. Умный, знаменитый. А посмотрите, он за любимой женщиной, как ребенок за мамкой идет. Разве он унижается? Нет, он возвышает её! Он к ней, словно к Богородице, идет. Он защитник её, витязь её, он сильней её обязан быть, а вот в ласковости, в признании ее доброты, красоты, и щедрости — он ребенок её. Вот какая любовь красивая! И поэт — красивый. Сейчас таких стихов и не услышишь!

Твои шаги звенят за мною,

Куда я не войду, ты там.

Не ты ли легкою стопою

За мною ходишь по ночам?

Колдун ведь! А говорит, что он — мальчишка, что она его околдовала. Любовь, и какая беззащитная искренность! Это же храмовые стихи! Ведь святость какая! После этих стихов послушаешь наполовину раздетую, глубоко пожилую Аллу Пугачеву и повесишься… Чья красота разбудит вновь твои чувства и память? Красота Блока, прежде всего, красота его поэзии.

Я часто говорю о рифме. Александр Блок — наследник той культуры, того времени и т. д. Я бы сейчас не срифмовал «там» и «ночам». Есть буквы настолько сильные, например, такая ласковая, как «л». Она родит звук, который съедает букву «р». Ласточка орла победила, так же не бывает? А тут? Буква «ч» — очень сильная, она еще сильнее, чем «л». И на мой слух такая рифмовка невозможна. Но я всё это принимаю и не замечаю… Красота побеждает технику стихосложения.

— Я продолжу это стихотворение, оно и мне очень нравится:

Не ты ль проскальзываешь мимо,

Едва лишь в двери загляну,

Полувоздушна и незрима,

Подобна виденному сну?

— Да, он еще никак не очнется от этой радости, радости любви! И разве я могу его уличить, что он как бы не дождался в самом себе того высокого чувства, о котором поет и рассказывает?! Он выше даже моих воображений! Я всегда замечал, что большой поэт, или большой ученый, или большой изобретатель, он выше своих деяний. Поэт выше не только своих чувств, но и своих умственнопрозорливых грядущих провидений! Он говорит настолько красиво, настолько точно, настолько мудро, а в себе самом он еще мудрей этой красоты и мудрей своей мудрости. То есть стихия его неизрасходована, а запас его таланта таков, что он как бы говорит: ну, главное еще впереди! Я еще не тем вас удивлю…

Вообще, мне Василий Дмитриевич Федоров всегда говорил:

— Валентин, запомните, есть две ступени, на которых должен стоять поэт, если он на них не встал, это маленький поэт. Я говорю:

— Какие? «Первое — это стихи о любви. Какие стихи о любви, таков и есть поэт, таков его талант, характер, совесть его, доброта, всё». — А вторая ступень? «Поэмы. Если поэт не овладел этим жанром — он наполовину поэт».

— А Николай Рубцов? На одну-то ступень он точно не встал — я имею в виду поэмы, да и что касается любви — не вполне поднялся…

— Коля мой друг хороший был, он верный, нежный в дружбе был, я никогда его не видел резким, неуважительным, он говорил нежно — Егор, Егорушка, Валек, Валя… Вот такой — Коля. Очень умный — глаза у него, как у птицы, небольшие, всегда тревожные, но очень далеко смотрящие… И я считаю, что когда мы приходим из деревень, от борозды или от станка в поэзию, мы лишь годам к сорока становимся только для самих себя несколько уже удовлетворительно грамотны. Не надо это забывать. Пушкин в 12 лет знал языки, древнюю историю, а Коля, как мы звали Рубцова, до двадцати с лишним лет морячил, рыбу ловил, работал рядовым матросом. Есть разница? И, конечно, если бы он пожил, и он был бы прекрасным эпическим поэтом. А стихи его были бы более наполнены и лирикой, и любовью. Но, как говорится, Бога не учат. Я всегда о Рубцове думаю светло и говорю так же…

О ХРАМОВОМ ПОВЕДЕНИИ ДУШИ

— И еще одно лирическое стихотворение Александра Блока:

Иди, иди за мной — покорной

И верною моей рабой.

Я на сверкнувший гребень горный

Взлечу уверенно с тобой!..

— Ямб! Какой ямб красивый. И в то же время ямб, принадлежащий только Александру Блоку. Не веет ни Пушкиным, ни Лермонтовым, ни Некрасовым. И влюбился только он, Саша, красавец. У каждого поэта стихи о любви — его стихи, и они не должны быть не на чьи другие похожи. Потому что его любовь ни на какую другую не похожа. Любит поэт, переживает как поэт, радуется как поэт.

И если бы министр Швыдкой прочитал эту строфу, мне кажется, он даже бы кудрявым стал. Потому что он «полностью лысый», как вы его характеризуете, а стал бы кудрявый, красивый и стройный. И уверен, он бы меньше ел. И реже.

— Продолжу:

Я пронесу тебя над бездной,

Её бездонностью дразня.

Твой будет ужас бесполезный —

Лишь вдохновеньем для меня.

— Эх, какая открытость! Хотя тут неприятный звук, слух ему изменил. Но он, поэт, такой красивый, что Бог с ним — я не буду это цитировать…

— Я тоже. Дальше:

Я от дождя эфирной пыли

И от круженья охраню

Всей силой мышц и синью крылий

И, вознося, не уроню.

— Этой строчкой он всё искупил: «И вознося — не уроню». Осторожность какая — осторожность чувств. Ясно, что он её страшно любит, и она его, поди, любит и днем, и ночью, а какое уважение! Вот это называется — храмовое поведение души. Человек, бабушка, или мудрый старик, который верит в Бога, смотрит на икону, в храм входит, крестясь, кланяясь Богу, привыкает к нему и вроде бы они родные, но есть та грань поэтичности в этой бабушке, у этого старика, та грань отношений, которые они никогда перед Богом не перейдут. Никогда! Это даже уважением нельзя назвать, это что-то тайное, от матери данное. Так и у поэта: «И, вознося, не уроню». Осторожность какая! Ясно же, что он ее целовал, она его целовала, а вот не переступает он эту грань отношений и всё…

— Да! Очень красиво:

И на горах, в сверканьи белом,

На незапятнанном лугу,

Божественно-прекрасным телом

Тебя я странно обожгу.

— Изумительно же! Вот он говорит о поцелуях, о том как они сливаются в этом миге, и опять, красота какая!..

И всё это теперь отобрано у нашего народа. Если бы, допустим, с телеэкрана так говорили! Бабушка бы, наверное, перекрестилась в память об Александре Блоке, девчонка 12-летняя вздохнула бы, улыбнулась — красивые стихи, зрелая женщина, влюбленная, или невеста юная всплакнули бы… Но у нас, у нашего народа, отобрали эту радость. И он даже не знает, что есть такие стихи, есть такие живые молитвы. Околохрамовые, храмовые, которые также лечат нашу душу, как прямые молитвы — молитвы у креста. Народ наш этого не знает, он обворован.

— А я думаю о том времени, когда у нашего народа не будет даже людей, понимающих, как мы обворованы!.. И неужели Блок тогда никому будет не нужен:

Ты знаешь ли, какая малость,

Та человеческая ложь,

Та грустная земная жалость,

Что дикой страстью ты зовешь?

Когда же вечер станет тише,

И, околдованная мной,

Ты полететь захочешь выше

В пустыне неба огневой, —

Да, я возьму тебя с собою

И вознесу тебя туда,

Где кажется земля звездою,

Землею кажется звезда.

— Да… Посмотрите, как поэт говорит — теперь он над любимой хозяин! Он очнулся, и утверждается: мол, я конечно же, люблю тебя больше, чем ты меня, но я твой хозяин. Но какой женщине это не понравится, правильно?

Я вообще считаю, что женщина более нежная, мудрая, решительная и поэтичная натура, чем мужчина. Она же вызвала такие красивые стихи! Да, женщина, красавица, невеста, любимая… А представьте, шел бы задумчивый Блок и столкнулся с Валерией Новодворской, политиком. Мы могли бы его даже раньше потерять, такого родного и великого…

И видите, мы дожили до такой степени опустошения, что появляется на телеэкране Новодворская и рассуждает, рассказывает как она ест и видимо, очень много она ест, и, в основном, мясное, судя по ее богатырскому телосложению. Во как нас опустошили! И в сущности, те, кто это «шоу» устраивает русскому народу, те же его и презирают! Они в нашем народе видят дурака, малодушного и уже неспособного к возрождению человека.

— А Блок пишет:

И, онемев от удивленья,

Ты узришь новые миры —

Невероятные виденья,

Создания моей игры.

Дрожа от страха и бессилья

Тогда шепнешь ты: отпусти…

И, распустив тихонько крылья,

Я улыбнусь тебе: лети.

— И как же не любить его! Вот я — мужчина. Ни князь я, ни дворянин, слава Богу, рядовой «советский» человек. Но я ж люблю его как!

Эх! Я не знаю, сколько я буду жить на земле. Может быть, как мама моя, почти сто лет. Может быть, завтра меня не будет. Но клянусь вам: с детства озарена моя душа красотою поэта, красотою крыльев его, звенящих над миром, а не только над головой моей. Я седой и старше Блока. И я говорю ему: спасибо тебе, родному, мудрому, русскому, великому поэту!

А завершим мы нашу сегодняшнюю беседу так. Раньше казаки говорили: спасибо тебе Бог, что я русский и казак! Спасибо нам, что мы русские, спасибо судьбе нашей, что у нас речь такая родная. Осмысленна она вся, рождена природой, росами, ливнями, соловьиными песнями рождена, клекотом орлиным, причитаниями матери, ратною славою рождена. Лучше не жить, чем не слышать голос своего народа. Лучше не жить. Если бы мне пришли и сказали: Валентин, завтра не будет России. Я бы сказал: дай мне Бог погибнуть через минуту. Не хочу я быть другим, не желаю! И это не шовинизм, а талант и счастье!

Вчера я выступал на литературном вечере и сказал, что мы имеем право, что я имею право, идти великим полем русским. Я имею право сказать: я — русский, я иду по русским травам, по русской дороге. Я иду, я хочу быть русским, не смейте меня одергивать и не мешайте мне быть русским!

2003