Иван Вишневский МЕЖДУ РАЕМ И АДОМ
Иван Вишневский МЕЖДУ РАЕМ И АДОМ
"ЗАВТРА". Иван Сергеевич, от лица сотрудников газеты и наших читателей сердечно поздравляем тебя с пятидесятилетием. Хороший повод для обстоятельного разговора о жизни, музыке, культуре. Но для начала вполне оправданный ретроспективный вопрос: как появился композитор Вишневский?
Иван ВИШНЕВСКИЙ. У меня довольно странная для композитора биография. Во-первых, я крайне поздно начал заниматься музыкой, почти в 17 лет. И второе — очень странное отлучение меня от Союза композиторов, которое длилось почти пятнадцать лет. Две нерядовые странности. И эта нестандарность мне самому интересна.
Вспомню один анекдотический случай. Отец мой, Сергей Николаевич Вишневский, был известным журналистом-международником, работал в "Правде". И первые шесть лет своей жизни я провёл в Вашингтоне. Никакого слухового опыта нашей национальной музыки почерпнуть мне было невозможно. Помню свои тогдашние художественные предпочтения — вставал в шесть утра и смотрел по американскому телевидению мультфильм "Astroboy", "Звёздный мальчик". И это увидел коллега отца Юрий Жуков, приехавший к нам погостить. Позже он написал: "Русский мальчик по имени Иван смотрит нечто тлетворное, разлагающее сознание…" Кончалась эта тирада тревожно — мол, что же вырастет из этого мальчика?..
Но было и другое влияние, по-настоящему культурное — это Ахтырка. Для меня Ахтырка во многом синоним рая. Ахтырка — это гоголевское место, районный центр Сумской области, восемьдесят километров от Полтавы. Когда едешь от Ахтырки до Полтавы, где мы с бабушкой покупали поросят, то мимо проплывают Миргород, Диканька, Великие Сорочинцы. Все ясные тёплые месяцы я жил не в США, а у бабушки с дедушкой. И там, наверное, я и получился такой, как получился. Украинские песни — "Ой, на горе та жинцы жнут" или "Ой, хмелю мий, хмелю" — мы тогда не только по радио слушали, а и вживую. Помню свадьбу моей тёти — столы во дворе, сотни гостей. И когда двести глоток грянут "Ой, на горе…" — восторг. Для детского сознания — впечатления фантастические, которые и подтолкнули меня к музыке.
Семьёй мы регулярно посещали концерты в Большом зале консерватории, в Юрмале, куда часто ездили, был прекрасный концертный зал, где соловьи "конкурировали" с Федосеевым. Дирижёр исполняет Пятую симфонию Чайковского, а в это время за окном соловьи наяривают…
Дальше — всё сложнее. Музыку-то я полюбил, она была естественной частью жизни. Вспомните советское радио — это же чудо было. Я узнал классику, восхитился Бахом, Римским-Корсаковым, Рахманиновым. И, конечно, Свиридовым. Мог ли я тогда подумать, что он станет моим учителем и заменит рано умершего отца…
Но жизненные устремления долгое время были иные — звери, зоопарк, где с десяти лет был членом кружка юных биологов. Там писали научные труды, наблюдали за очковыми медведями, принимали роды у зебр. Это была особая общность людей, но крайне далёкая от академической музыки. Впрочем, я благодарен судьбе, что она не сделала меня кабинетным академистом. Видимо, оттого, что юная жизнь проходила в народе и в природе: косил для кроликов деда сено, ходил в лесные и горные походы, изучал зверушек, с которыми брезгливости быть не может — надо кормить, убирать. Ни о каком сбережении пианистических пальцев речи не было.
Но дальше случилось странное: музыка мне стала сниться. Причём новая. Это было некое предвосхищение моей собственной музыки, написанной спустя много лет. Так сочинив симфониетту, я вспомнил, что уже во сне её слышал. Иначе как божественным вмешательством в мою судьбу всё это назвать не могу. Ещё какое-то время я по инерции готовился к биофаку, но становилось очевидным, что всё это уже бессмысленно. И в десятом классе общеобразовательной школы я пошёл в первый класс вечерней музыкальной школы имени Дунаевского. Дело было осенью 77-го года, а в мае 78-го я уже поступил в музыкальное училище. Фактически профессиональное образование до училища заняло около полугода. Так не бывает, но так случилось. Да, надо было заниматься по двадцать часов в сутки. Я даже гаммы, арпеджио и все эти ужасные вещи, которые отвращают детей, истово долбил. Я понимал, что мне нужно за очень короткое время сделать пальцы пристойными. Хорошим пианистом я, конечно, в результате не стал, но впоследствии Российскую академию музыки им. Гнесиных по фортепиано окончил "на отлично".
Повторюсь: эти странности иначе как вмешательством свыше назвать не могу. Не было среды, которая могла бы меня в музыку по инерции толкнуть. Были литературно-журналистская среда родителей. Был ахтырский рай, нормальная жизнь со свинками, курами, кроликами, клевером, рекой Ворсклой, сбором маслят. Там же меня и крестили. И, может быть, открылись какие-то каналы, через которые стал воспринимать гармонию. Причём не хотел креститься — я же был правоверный пионер. Но бабушка "купила" меня дудочкой, украинской сопелкой, которая имелась в ахтырских культтоварах. Дудочку я очень хотел и за дудочку "продался".
"ЗАВТРА". Наверное, дудочка повлияла на твое композиторское будущее. Если бы подарили пистолет — сейчас бы стал генералом.
И.В. Может быть. Дальше — теоретическое отделение музыкального училища имени Октябрьской революции. Ныне это институт имени Шнитке — в таком переименовании, пожалуй, заметны некие веяния времени.
Училище дало всё, там были потрясающие учителя. Это не дежурная вежливость, педагоги действительно были гениальные, одержимые. И мы, студенты, были такие же горящие. Приходили к восьми часам утра и уходили из стен училища в восемь вечера, но не расходились, а шли к какому-нибудь, кто ближе жил, например, ко мне или к Лёше Вульфову, чтобы ещё заниматься. Слушали музыку, играли гармонические последовательности, писали диктанты. С утра мы не наедались музыкой — хотелось продолжать. Это тоже был своеобразный рай.
Возглавляла наш факультет Ирина Дмитриевна Злобинская. Она познакомила со свиридовским миром, потому что дружила с Александром Филипповичем Ведерниковым. Он приезжал к нам в училище. Представляете, какой был уровень образования, что Ведерников мог приехать и дать феноменальный концерт из произведений Свиридова для небольшого круга! — нас ведь было всего семь человек в теоретической группе.
Тогда в музыкальном мире не было сегодняшнего жуткого расслоения, и вполне можно было любить и Шнитке, и Свиридова. Они были лидерами нашей музыки, отношение к ним было почти религиозным. На их концерты мы лазили через окна консерваторского туалета. Подозреваю, что служители консерватории об этом знали, но, тем не менее, в милицию нас не отводили.
И второй гений-учитель — это Владимир Викторович Кирюшин, человек очень сложной судьбы. Сольфеджист — единственный в природе. Он мог воспитать абсолютный слух. Говорят, что это сделать невозможно, но у Кирюшина получалось.
Дальше всё было настолько естественно и просто — Гнесинский институт, красный диплом. Мой учитель по композиции, здравствующий сегодня, замечательный человек Геннадий Владимирович Чернов давал такой спокойный тон всем отношениям, что внутри профессии было спокойно, уютно. Последующая жизнь казалась лучезарной.
Одновременно, как и положено, — женитьба, двое детей. Параллельно учёбе — работа в музыкальной студии завода "Серп и Молот".
На четвёртом курсе меня и Вульфова пригласили на Всесоюзное радио. Лёшу не приняли по пятому пункту, он не стал перекрашиваться, писать, что папа "удмурт" или "мариец", указал честно. Довольно позорно поступили тогдашние кадровики, потому что Алексей Борисович всей своей дальнейшей жизнью доказал, что он — подлинный русский патриот, один из ближайших молодых друзей Свиридова, продолживший его дело. Маразм.
У меня такой проблемы не было — меня приняли. Это был 86-й год. Если бы знать, что райской жизни оставалось совсем немного… То время вспоминается, как залитое солнцем. Кульминация — в 88-м году мне поручили сделать первый в истории радиовещания День музыки, героем которого был выбран Георгий Свиридов, так я с ним и познакомился. Георгию Васильевичу оставалось жить десять лет.
Тогда же случился мой первый композиторский триумф. Свиридов инициировал Фестиваль отечественной хоровой музыки, и я там участвовал в приятной компании Глинки, Чайковского, Рахманинова. Это был грандиозный смотр хоровой музыки, звучали только мэтры, проверенная классика. А Свиридов так полюбил мои хоры на народные слова, что в этот фестиваль их вставил. С одной стороны, это был момент триумфа, но с другой — начало очень больших проблем, которые продолжаются и по сей день. Рай кончился.
"ЗАВТРА". И вся страна входила в иную жизнь.
И.В. Кто-то, наоборот, выиграл от вхождения в этот новый период. Я проиграл всё. Пошли уже штрихи из ада. Совершенно не стесняюсь того, что в тот период я, старший редактор Всесоюзного радио, который продолжал вести передачи из Останкино, в том числе и с крупнейшими деятелями культуры, чья музыка продолжала исполняться, — параллельно торговал пивом на Белорусском вокзале, чтобы элементарно выжить. На велосипед грузил несколько сумок с пивом, расставлял их на картонном ящике и спекулировал. Длилось это недолго, но было, факт.
Дальше всё подёрнуто мраком, за исключением одного. В 1991-м году, когда начался весь этот бред, я встретил свою нынешнюю жену Галю. Бог мне сделал некое послабление, потому что без этого было бы совсем трудно.
Всесоюзное радио гибло. Союз композиторов — а я был членом бюро молодёжной секции — начал разваливаться даже раньше смерти СССР. Состоялся съезд Союза, на котором изгнали из руководства Свиридова, Хренникова, Чайковского, Эшпая, Пахмутову. Естественно, что и ученик Свиридова не мог уцелеть в новой системе. На вступлении во взрослый СК ко мне были применены особые меры. Рекомендацию написали Георгий Свиридов и Борис Чайковский, люди, которые и сейчас входят во все музыкальные энциклопедии всех стран мира как крупнейшие представители своих творческих течений. Но в Союзе мне сказали, что я не композитор вообще, недоразумение, что Свиридов и Чайковский ошиблись с рекомендацией, и было принято беспрецедентное решение, чем я сегодня даже горжусь. Нет, мне не посоветовали прийти через пару лет, написать что-то новое, мне сказали, что я профнепригоден, категорически не гожусь, чтобы находиться в стенах такого учреждения.
В недрах всего нашего музыкального мира пострадали очень многие люди. Я-то жив и говорю с вами. Но многие ушли раньше срока. Абсолютно убеждён, что Борис Чайковский мог прожить куда больше. И Свиридов, если бы участвовал в культурной жизни страны. Но их изгнали.
"ЗАВТРА". Это не было похоже на V съезд Союза кинематографистов, когда топтали Бондарчука?
И.В. Один к одному. Малоизвестные люди инкриминировали мэтрам, что те зажимают талантливых, молодых и ярких. Если я начну называть этих "молодых, ярких, талантливых" — боюсь, эти имена вам ничего не скажут. Они и поныне состоят в правлении СК. Правда, сейчас туда вошли люди из русского культурного суперэтноса: Довгань, Кикта, Микита, Ульянич, и пусть они мало что решают, это положительный знак.
Вскоре случился 93-й год. Квинтэссенция мрака. Тогда я ещё работал на Гостелерадио. Я позволял себе не просто намёками — впрямую, жёстко, агрессивно вести антиельцинскую борьбу. Непосредственный начальник Всеволод Тимохин и Геннадий Черкасов, который возглавлял музыкальную редакцию, мне это позволяли. В целом же наше радио с наслаждением оттаптывалось на портретах свергнутых кумиров. Всё это носило ярко выраженный характер Пурима, праздника с поеданием ушек Амана. И тут находится какой-то Иван Вишневский, который две передачи "Новости музыкальной жизни" в двадцатых числах сентября посвящает событиям 93-го года, даёт протестные песни.
Потом я сочинил Торжественный траурный марш памяти защитников Дома Советов.
Мою музыку тогда исполняли два раза в год на концертах цикла "Что пишут молодые композиторы". Его проводила подвижница Валида Келле, она и сейчас преподаёт в Российской Академии музыки. В пику "модернистскому" официозу швыдкистского типа устраивала концерты русской музыки. Странно вспоминать, но в рамках этих концертов мою музыку играл ныне видный теле-— и радиоведущий Артём Варгафтик, вполне противоположный мне по взглядам. Таков сложный музыкальный мир.
Честно говоря, на тот момент я полностью поставил крест на своей композиторской жизни. Больше чем на песни меня не хватало. Две из них исполнял Юлиан, они широко крутились, особенно по "Маяку".
Я люблю песню, и моя хоровая музыка — очень часто это тоже песни. Но такие хоровые песни требуют больших энергетических затрат. Музыка вообще энергетическое искусство — здесь без биологической энергии делать совершенно нечего. А у меня она была почти на нуле, горела красная кнопка, батарейки сели.
Полный пик ужаса — это лето девяносто седьмого года. После окончательного падения Всесоюзного радио я год поработал главным режиссёром телерадиокомпании "Мир". Потом меня пригласили имиджмейкером на радиостанцию "Моя волна". Однажды приходим — надпись на двери "Все уволены, просим не беспокоить".
Нет жилья, нет работы, нет профессиональной музыкальной реализации. Абсолютное падение. Я — русский человек, познал глубины стакана, узнал, что такое вытрезвитель, узнал, как могут ограбить и избить на улице. Всё это было.
А потом начался подъём, и опять-таки это было связано с радио. Случилось это, когда Владислав Горохов решил создать радиостанцию "Народное радио".
"ЗАВТРА". Что же это был за феномен — "Народное радио", тем более в твоём случае возможно проанализировать его изнутри?
И.В. На тот момент больше оставалось сильных, пассионарных, честных людей, ещё не всё было "Единой Россией". Велика заслуга Горохова. Владислав Андреевич — сложный человек, мог быть невыносим в общении, но и необыкновенно обаятелен. Факт тот, что он не побоялся создать радиостанцию, которая без всяких околичностей сказала: "Мы — радиостанция русского народа". Ближе всего по своим воззрениям тогдашнее "Народное радио" было к НПСР, куда входили Распутин, Клыков и многие другие замечательные представители русской мысли, русской политики, русской культуры.
В музыкальном плане многие думали — "НР" будет крутить псевдонародные песенки а-ля Зыкина. А народу стали "впаривать" очень сложную классическую музыку, в том числе и западную музыку. На значительный период времени только "Народное радио" стало тем рупором, где можно было услышать современную академическую музыку. По жанрам это было возвращение к фундаментальности советского радио, но манера ведения, подача материала — свободная. Там собрались очень талантливые люди, начиная с самого Горохова. Это было не скучно. Это была анти— "Единая Россия", хотя это и была по-настоящему единая Россия. Там выступали и Проханов, и Бурляев, и Поляков, и Шафаревич, и Ямщиков, и Казарновская. А потом с радио произошло то, что происходит с этносами. Но если этносы умирают за полторы тысячи лет, то здесь хватило чуть более десяти лет. Причины были разные.
"ЗАВТРА". В том числе и то, что нашей системной патриотической оппозиции, обладавшей ресурсами, как оказалось, радио не нужно. Она прекрасно себя чувствует и без этого — за все годы ничего не было создано в формате электронных СМИ, при этом не смогли как-то поддержать даже то, что было.
И.В. Это основополагающая причина, биологическая, но помимо неё хватало, увы, и внутренних причин. Было время, когда на демонстрациях люди несли транспаранты "Народное радио", а кассеты с записями программ перезаписывали. Потом популярность упала.
Я обожаю радио, и огромный кусок жизни посвящён радио. Только в этом году я не вещал, а в той или иной форме с 1986 по 2009 г. на радио оттрубил. Ребёнком казалось, что я могу сочинить лучше любого нынешнего композитора. Я и сейчас от этой мысли не отступаю. То же самое я знал и про радио. Я сидел на сундуке в нашей прихожей, слушал музыкальные передачи и думал — как же это скучно, тупо. "А теперь послушайте "Испанское каприччо Николая Андреевича Римского-Корсакова". Исполняет Государственный академический симфонический оркестр…" Нельзя об этой музыке так говорить! И на Всесоюзном, и особенно на "Народном радио" я попытался реализовать свою детскую идею: говорить о том, во что ты влюблён — влюблённо. То есть эмоционально, ярко. Может быть, это и против каких-то канонов, но так вели себя в золотой период "Народного радио" все его сотрудники. Постепенно эта интонация исчезла.
"ЗАВТРА". Не было ощущения, что ты положил свою композиторскую судьбу на алтарь радиоведущего?
И.В. В период моего интенсивного становления как радиоведущего музыка немного уходила на второй план. Не то чтобы я перестал быть музыкантом, но на какое-то время стал добровольным слугой других музыкантов. Богом данное мне свойство — не влюбляться в себя одного.
Вокруг радио очень много крутилось в моём мире. Через радио я полюбил классическую музыку, главная и лучшая работа в жизни была на радио.
Советское радио одновременно было библиотекой, концертным залом, театром, школой ораторского искусства для сотен миллионов. Это был инструмент благотворного влияния на общество. Никакого негатива не было вообще — чистое благо. Это делалось осознанно со сталинских времён. Существовал отдел планирования — музыка не абы как шла, у классической и современной академической музыки было зарезервированное для неё время, доминирующее, на развлекуху отводилось гораздо меньше. К чему это приводило? Моя бабушка с тремя классами образования церковно-приходской школы, когда в Ахтырке готовила кабачковую икру, напевала не "Миллион алых роз", а арию Снегурочки из одноименной оперы Римского-Корсакова. Именно радио, а не телевидение, создавало культурную среду, объединяло народ. Во Владивостоке могли слышать мою беседу со Свиридовым, а потом, спустя много часов, и в Ужгороде.
"ЗАВТРА". Георгий Свиридов — это большая часть твоей жизни. Сотрудничество, общение, ученичество. Что это был за человек, что за тип личности он представлял собой?
И.В. Это был пророк. В силу профессии я знаю очень много людей, которые считаются самыми гениальными. Многие писатели, музыканты прошли через журналиста Вишневского. Они все люди. А Георгий Васильевич Свиридов — не совсем человек. Единственный из всех. От него исходила потрясающая энергия. Он одновременно заражал, подавлял и увлекал. Недаром он стал, естественным образом, руководителем направления, которое сейчас выживает и создаёт потрясающее искусство. На концертах его последователей до сих пор люди получают катарсис. Во многом это влияние Свиридова. Не просто человек Георгий Васильевич — может быть, архангел? Он ведь и очень грозный был, представляю его с мечом. Во всяком случае он единственный, когда разгоняли секретариат Союза композиторов СССР в 1991 году, вышел на трибуну и протестовал. Все остальные смирились.
Гумилёв писал, что когда рухнул древнерусский этнос, нашлось несколько людей, таких, как Александр Невский, которые, одновременно являясь членами умирающего этноса, уже в себе предсказывали рождение нового этноса. Таков был Свиридов. Этот глубокий старик оказался моложе всех, потому что, пережив гибель советской цивилизации, единственный успел задать полную систему ценностей, на которых, может быть, сформируется новый русский мир. Он их внятно изложил и на словах, и что особо ценно для меня — музыкально. Он сформировал музыкальный язык, который, безусловно, современен. Меня всегда веселит: когда телевизионные либералы хотят показать что-то ультрасовременное, "инновационное", то берут "Время, вперёд" Свиридова. Это актуальный язык, но, с другой стороны, до такой степени почвенный, что можно вести разговор о палеолитических древностях, пришедших к нему явно путём озарения. Георгий Васильевич заповедал нам надежду на воссоздание. Назовём все великие имена писателей и художников, которые создают русский мир, но лидером, человеком, давшим Слово, всё-таки стал Свиридов. Для меня это не только и не столько музыкант, сколько замковый камень.
А общение наше были очень близким — и часами музицировали, и за грибами ходили, и винцо пили. Он называл нас — Вульфова, Вискова, Вишневского — "мои юные друзья".
В романе Кинга "Зелёная миля" есть герой, человек от Бога, который чудесно воздействует на окружающих. Вот и Свиридов всем нам троим передал часть своей силы. Я в это глубоко верю, потому что каждый из нас на своём уровне сделал очень многое, может быть, больше, чем может сделать один человек. Вульфов — ещё и замечательный прозаик, Висков — один из композиторских лидеров в среде регентов, а радиодеятельность вашего покорного слуги вкупе с музыкальной тоже не прошла незамеченной. Всё это частички энергии Свиридова, корпускулы разлетелись.
"ЗАВТРА". Как и чем живёшь сегодня? Новый стоический этап судьбы?
И.В. Для меня и сочинение музыки, и её исполнение — это такая радость, которая перекрывает все невзгоды. Это высочайшая радость. Это почти рай, который к тому же не зависит от того, что может прийти Горбачёв или Ельцин и его разрушить, он мой собственный.
Не так давно слышал целую группу английских композиторов среднего и старшего поколения. Очень неинтересно. Для сравнения: среди наших композиторов того же поколения есть несколько натуральных гениев. И если срочно ситуация не исправится, а исправиться она должна через радио, то эпоха, в которой творит десяток в высшей степени талантливых людей, — будет восприниматься как нечто мифическое.
Все наши крупные музыканты — это выходцы из СССР. И в меня были вбуханы вся энергия, вся сила могучего государства. Я чувствую себя обязанным это ещё и отдать.
В 2005-м году произошёл большой перелом. "Ладные песни", большой хоровой цикл, посвящённый Вячеславу Щурову, был исполнен Владимирским хором под управлением Натальи Колесниковой и через год записан на диск, получил отклик среди меломанов и репутацию среди профессионалов. Я полноправный член Союза композиторов. Участвую в фестивалях: Отечественные хоровые ассамблеи, "Московская осень", Пасхальный, Гоголь-фест, диски издают и в России, и на дорогой моему сердцу Украине. Сейчас мои сочинения исполняют хоры Киева, Владимира, Тамбова, Москвы и Подмосковья. По старой памяти пускают в Славянский центр Клыкова, где всегда есть возможность проверить на публике свою камерную музыку.
Время для меня очень проблемное. И извозом подрабатываю, надо всё время решать бытовые проблемы. Но всё это, видимо, мелочи, самое главное — сочиняется. Как рождается музыка — композитор не знает. И этого не знают ни музыковеды, ни слушатели. Как писал Алексей Константинович Толстой: "Тщетно, художник, ты мнишь, что творений своих Ты создатель!" Я себя создателем не считаю. То есть то, что выходит из моего пера, замечательно, но не только и не столько я это создаю.
Изобразить зло композитору легко и просто. Динамической демонической музыки целые груды сочинено и сочиняется. А очень трудно написать о светлом, но по-новому. Описать то, что ты любишь. Но когда я думаю о своей музыке, прикрывая глаза, то чувствую, что она не только звучит, но ещё и светится. Это не значит, что нет трагических тем, их полно. Но через весь этот трагизм возникает некое, как мне представляется, надмирное нездешнее свечение. И за это я очень ценю свою сегодняшнюю музыку.
Беседовали Андрей Фефелов и Андрей Смирнов
table.firstPanel {width: 100%} td.feedbackLink {text-align: right} input.gBookAuthor {width: 50%} textarea.gBookBody {width: 99%} div.error {color: red} p.gBookMessage { width: 100%; /* This helps in MSIE7 to keep the text withing the outer bounds. */ border: 1px dashed rgb(200,200,200); padding: 10px; margin-top: 2pt }
1