Михаил Кильдяшов -- Зазеркалье империи

Михаил Кильдяшов -- Зазеркалье империи

Последние два десятилетия русской цивилизации стали катастрофическим искажением её привычного хронотопа, когда в результате тектонических движений истории от Империи одинокими островами отошли союзные республики; когда, по мысли С.Е.Кургиняна, наше священное первородство подменили чечевичной похлебкой и, тем самым, попытались сделать нас Иванами родства не помнящими. Но, вопреки всем законам энтропии, русская душа изо всех сил ищет спасительные пути, русский ум предлагает новые проекты бытия и сценарии будущего. Именно столкновением нескольких таких проектов и стал роман А.А.Проханова "Алюминиевое лицо".

Герой романа — Петр Степанович Зеркальцев — представитель так называемого гламура и самопровозглашенной элиты, избранность которой определяется не глубиной интеллекта, не болящей душой и ответственностью за происходящее, а блеском золотых часов "Ролекс" и драгоценных камней, инкрустированных в платиновые ручки "Паркер". Зеркальцев — журналист, ведущий на популярной радиостанции в режиме реального времени эстетствующие репортажи о новинках зарубежного автопрома и совершающий рекламные автопробеги по Западной Европе и США.

Автосалон — квинтэссенция столичной жизни — представляется Зеркальцеву храмом и консерваторией одновременно. Автомобиль же, становясь продолжением и подобием тела человека, незаметно порабощает его душу, превращается в золотого тельца, на которого элита готова беззаветно молиться, не осознавая в этом самое страшное из всех возможных "восстаний машин"...

Для очередного пробега Зеркальцев выбирает Volvo XC90, но маршрут на этот раз проходит по Руси-матушке, до местечка Красавин, где, по светским слухам, премьер Хлебопеков заточил в монастыре свою жену.

Путь, пролегающий через "бедные селенья", оказался полон недобрых предзнаменований и жутких легенд, сам же Красавин предстал перед Зеркальцевым "аномальной зоной", где временные пласты выстроились не в хронологическом порядке, а наслоились друг на друга, смешались, как отдельные кусочки мозаики. Здесь организовано театральное общество, Союз православных братств и Дворянское собрание, председатель которого, Голосевич, проглотил в юности царский рубль, отчего его лицо приобрело черты Николая II и покрылось серебром. Благородное собрание Красавина мечтает о восстановлении в стране монархии, убеждено в скором воцарении Голосевича, о чем свидетельствуют пророчества местного старца Тимофея, распятого большевиками. Этот легендарный старец явил собой воплощение русской идеи во всех её частных проявлениях и антиномиях: "В нем слились все русские потоки, все времена, все христианские и языческие верования. Андрей Рублев и наскальный рисунок. Святой Сергий и Лев Толстой. Циолковский и "Купание красного коня". Перелет Чкалова через полюс и Сталинградская битва. Молоканские секты и русские полярные ветры. И полярные звезды, и блеск весенних снегов, и золотая от одуванчиков земля. И пуля, летящая в затылок невинному узнику, и крик роженицы, и стихи Александра Блока про девушку из церковного хора".

Как антипод московского автосалона квинтэссенцией Красавина становится рынок-ковчег, который держит Голосевич. В центре рынка три продавца: русский, белорус и украинец. Они одновременно и сказочные старички-лесовички, и библейские сыновья Ноя, призванные после потопа разойтись в разные стороны света, чтобы дать жизнь новым народам. Восточные славяне пойдут проповедовать имперскую идею, чьей силой вновь будут объединены грузины, башкиры, таджики, якуты, чеченцы...

Но идейно-пространственная организация романа намного сложнее и не сводится к прямолинейной дихотомии двух миров одной страны. Местность вблизи Красавина окружена потаенными топосами, о которых президенты и цари предпочитают забыть, как о ненавистной вещи, заброшенной в дальний угол чулана.

Так, движимый какими-то неведомыми силами, Зеркальцев оказывается в обездоленном селении, бывшем колхозе "Алая заря", где жителям "ни добрый, ни злой человек не страшен", потому как уже "Богом обижены", где после пьяного выстрела в гнездо не живут аисты и не приносят детей. Повсюду, как тягостное напоминание о счастливом прошлом, "валялись разорванные автомобильные камеры и покрышки. Сбоку, в рытвине, на ободах, стоял ржавый грузовик, из которого вырвали и унесли все, что поддавалось изъятию". Эта картина, похожая на поле боя, свидетельство того, что в техногенном дарвинизме исторический выбор между ЗИЛом и Volvo (между доблестным трудом и праздным комфортом) был сделан в пользу второго. В местный магазин уже несколько дней не завозили водку, будто селянам дали последний шанс спастись; собравшись с силами, бывший председатель, обращается к людям с пламенной речью: "Прежде чем вас позвать, я не спал две недели, выпил шесть литров водки и вбил гвоздь в косяк двери, чтобы удавиться. Но я вогнал этот гвоздь по шляпку, постирал и надел белую рубаху, как моряк с "Варяга", и говорю вам: "Хорош! Кончай пить! Кончай матушку Россию пропивать! Кто мы с вами такие, русские люди или пьянь паршивая?"". Народ искренне воодушевляется, вспоминает былые успехи, клянется бросить пить, начать работать, создать сельхозартель. Кажется, что "философия общего дела" вновь обретена, но через несколько часов завозят водку, и народ превращается в лютого зверя, сорвавшегося с цепи: мужья гоняются с топорами за женами, сосед в кровь избивает соседа, и все умоляют о конце света. Это уже не некрасовская "пьяная ночь", а башлачевское "спим да пьём сутками и литрами". Зеркальцев бежит из русского апокалипсиса, и только Volvo XC90 получает вслед камень — "орудие ненависти, беды и беспомощности", пущенное озлобленным мальчишкой сквозь все пространственно-временные измерения.

Второй затаенный топос — деревня Блюды, где царит полная анархия и куда направляется Голосевич, ожидая коленопреклонения. Местные рыбаки давно побросали сети, но не стали апостолами, а уподобились сомалийским пиратам. Они обрели не свободу, а почувствовали первобытную волю и жить будут лишь до тех пор, пока есть патроны, не подчиняясь ни царю, ни президенту.

Бывший колхоз "Алая заря" и деревня Блюды — два трагических сценария русской Империи, наглядная картина затухающей цивилизации, фаза окончательного распада системы после ее намеренного расшатывания.

И через все эти топосы, преодолевая временные разломы и наросты, несет главного героя "птица-тройка" XXI века Volvo XC90: "Мой драгоценный ХС90 за эти короткие дни столько раз превращался в ковёр-самолет, Ноев ковчег, в верблюда пустыни, в серого волка, на котором я, Иван-царевич, мчался по заколдованному царству. Быть может, сейчас он превратится в боевую колесницу, подобную тем, на которых Ахилл сражался с Гектором" — таков репортаж Зеркальцева. Для посетителя московского автосалона название автомобиля вполне бесхитростно: "volvo" — латинский глагол "качусь", "ХС" (Cross Country) — "вездеход", а 90 — всего лишь определенные технические параметры. Но насельник ковчега увидит здесь совершенно иной смысл: глагол "volvo" имеет и второе значение — "храню в сердце". Если прочитать "ХС" не в латинице, а в кириллице, то это церковнославянское обозначение Христа под титлом. Не случайно один из персонажей говорит: "Россия всему миру упрек, потому что в ней Христос проживает". Как известно, в кириллической азбуке за каждой буквой было закреплено числовое обозначение. Число 90 обозначалось буквой "Ч", имевшей название "червь": "Какой червяк в нашем селе поселился и точит, точит каждый дом, каждую душу?" — мучаются вопросом жители разоренного колхоза. В итоге пишем "Volvo XC90", а читаем примерно следующее: "Храню в сердце Христа, вопреки червю, точащему душу".

Именно таким пассажиром ковчега, чье сердце почувствовало Христа, становится Зеркальцев. Оказавшись в Красавине, он уподобляется "очарованному страннику", становится "за-зеркальцевым": "Он просто попал в иную реальность, в иную землю, в иную историю, в которой действовали другие законы, царили другие истины, обитали другие люди. На шоссе, ведущем в Красавин, он попал в аномальную зону, где отсутствовала связь, искривлялись магнитные линии, менялись местами полюса и время меняло свой вектор. Он попал в страну иных измерений и должен вкусить сладость этих аномалий, как вкушают экзотическое блюдо". В этой аномальной зоне он все чаще вспоминает предков, мать, детство, у него появляется почва под ногами, Родина перестает для него быть экзотикой, в нем просыпается соборность, в своих размышлениях он постоянно повторяет фразу "мой народ". Настоящим пассионарием, культурным героем он оказывается в горящем скиту, где спасает икону и монахинь-подвижниц...

После того, как раскололось пространство, произошло и раздвоение личности: "Следовало теперь выбирать между тем Зеркальцевым, который, повязанный путами, сидел в крапиве вместе с пьяным председателем, тем, который, элегантный и легкомысленный, двигался с микрофоном среди сверкающих автомобильных салонов и своим чарующим баритоном услаждал слух ценителей комфорта и благополучия".

Но главная трагедия в том, что мир Красавина с его высокой идеей ковчега оказался не меньшей обманкой, чем московский автосалон, еще одним кривым зеркалом в зазеркалье подорванной русской цивилизации. В действительности это мир ложных пророчеств, самозваных дворян и "конкретных" братков-виконтов, издевающихся над губернатором, как над шутом. А серебро на лике Голосевича — обыкновенная пудра, сходящая вместе с потом после бани. В одной из частных красавинских коллекций на копии "Богатырей" Алеша Попович и Илья Муромец переставлены местами, в чем Зеркальцеву видится предел мировой дисгармонии вплоть до сумасшествия, будто поменяли местами альфу и омегу. В Красавине действует бойня, где безжалостно разделывают туши коров, а в их обреченных, предсмертных глазах есть что-то слишком человеческое.

У святого источника неподалеку от Красавина вокруг березы — русского Древа познания Добра и Зла — собираются паломники, теснимые благородным дворянским собранием. После лжепроповеди сытого настоятеля неведомая кликуша окончательно снимает пелену с глаз Зеркальцева: "В русских церквях на латинском языке служите! Русское Рождество на католическое поменяли! Еврейскую Пасху вместо православной празднуете! Монахов ожените! Мужик с мужиком под венец пойдут! … В Кремле зверь сидит, русский народ гложет! Из русских костей башню строит!".

Истинный путь спасений мелькнул, будто в тумане, лишь в финале романа, показался Зеркальцеву очевидным, хоть и недосягаемым, как горизонт: "Боже, какое счастье быть русским, жить в стране березового ситца, где женщины в палисадниках выращивают сиреневые флоксы и кладут их на могилы святых отцов".

При попытке вырваться из красавинского лабиринта, перескочить на "вездеходе" из одного измерения в другое Зеркальцев был обречен на гибель. Аномальная зона стала для него таким же замкнутым кругом, как цирковая арена для лошади — сколько ни беги, а круг не разомкнется. Хочешь уничтожить кривое зеркало, а вместо обезображенного отражения попадаешь в себя: "как знать, куда вопьется с грохотом топор, деля тебя на альфу и омегу, на Петербург и старую Москву, на боль ума и равнодушье сердца, на ложь друзей и клевету врагов, на Родину, которую ты любишь, и на страну, в которой ты умрешь. Когда над кровлями и башнями Кремля взойдет из алюминия лицо...".

Потому нам еще предстоит, храня в сердце Христа, найти в глубине зазеркалья русской Империи то единственное, заветное зеркало, которое явит истинное отражение богоносного лика и поможет отличить серебро от алюминия.