День защиты детей В декабре 2012 года в Америке принят Акт Магнитского, вводящий санкции против лиц, виновных в убийстве юриста Сергея Магнитского в тюрьме. В ответ 28 декабря Госдумой принят закон, запрещающий американцам усыновлять российских детей. VIP-деятели оппозиции не верят, что в условиях р

День защиты детей

В декабре 2012 года в Америке принят Акт Магнитского, вводящий санкции против лиц, виновных в убийстве юриста Сергея Магнитского в тюрьме. В ответ 28 декабря Госдумой принят закон, запрещающий американцам усыновлять российских детей. VIP-деятели оппозиции не верят, что в условиях репрессий и общей усталости можно вывести людей на улицы. Марш и митинг 13 января 2013 года на свой страх и риск организовывают несколько активисток оппозиции…

Марш начинается. Слева от бульвара по проезжей части идет колонна партии «Яблоко». Я впервые вижу такой организованный, многочисленный, плотно сбитый яблочный отряд. До этого, на других маршах, были одиночки и разрозненные группы с бело-зелено-красными партийными флагами. Первый ряд колонны несет зеленые плакаты, так что проезжая часть представляет собой движущийся ряд высказываний. Все приводить не буду, вот один: «Только террористы меняют детей на преступников!» Впереди колонны идет Явлинский в большой круглой меховой шапке и черной куртке, к верхней пуговице которой привязана длинная белая ленточка. Рядом шагает Митрохин, из-под лыжной шапочки видны коротенькие седеющие баки, под пальто синеют джинсы, заправленные в высокие шнурованные ботинки. Маленькая, сердитая и энергичная женщина с мегафоном дирижирует скандированием. В колонне сплошь интеллигентные лица, интеллигентные бородки, интеллигентные женщины, даже маленький ребенок в розовом комбинезоне, сидящий на плечах у отца, и тот имеет румяное интеллигентное лицо. Скандировать хором не первое умение интеллигента, и поэтому голоса иногда звучат вразнобой. «Позор „Единой России“! Позор КПРФ! Руки прочь от детей!» — некоторые даже не кричат, а повторяют эти слова про себя, словно думают вслух. Но на лозунге «Долой чекистскую хунту!» интеллигентная колонна, осененная яблоком Евы и группы Beatles, издает дружный громкий крик, срывающий мерзнущих голубей с карнизов. Голуби быстро несутся в ледяном воздухе.

Впереди яблочников идут анархисты, перекрывающие проезжую часть красным плакатом: «Прямая демократия. Социальная справедливость». Они идут в веянии черно-красных флагов, среди которых есть парочка новеньких мутантов: черно-розовый, черно-фиолетовый. Видимо, эти флаги символизируют союз анархистов и ЛГБТ. Тут сплошь молодые лица и испытанные глотки, прошедшие тренинг на десятках акций. «Веет, веет черный флаг, государство главный враг!», — объявляют они цепи полицейских в черных тулупах, огромных валенках и шерстяных балаклавах, поверх которых надеты ушанки; затем они сообщают стареньким, приткнувшимся друг к другу домикам бульварного кольца, что «Наше Отечество все человечество!», после чего приходит черед разобраться с властью. Слушай, Госдума, что думают о тебе анархи и автономы, дети улиц, праправнуки Бакунина и Кропоткина: «Депутатов на нары! Детей на Канары!» Слушай, власть, в сознании которой уже поселился вирус по имени Неадекват, дружный вопль московского бульвара: «Защитим наших детей от безумия властей!»

Организаторы марша, в этот раз не профи политики, бизнеса, тусни и гламура из КС, а люди с немедийными именами Мария Орловская, Екатерина Тараканова, Ольга Белкова (это не все организаторы — простите, кого не назвал) просили обойтись без партийных знамен и партийных колонн, потому что в их представлении марш должен стать явлением не политики, а морали: марш людей против подлости и жестокости нового антисиротского закона. Но партийные и групповые флаги все равно есть — оранжевый «Солидарности», белоснежный «Сопротивления», синий со звездами Евросоюза и даже красно-зеленый, с круговыми надписями, которые возможно прочесть, только поднявшись в воздух и крутясь вокруг собственной оси, флаг движения «Портос». Но все-таки флагов партий и организаций действительно меньше, чем на прошлых маршах, потому что все эти сто тысяч человек, за два дневных часа прошедших по центру Москвы, в этот день действительно перестали быть демократами, анархистами, либералами, левыми, правыми — а стали просто людьми, не приемлющими подлость — и шли с самодельными плакатами и плакатиками, с которых звучал их собственный, личный, незаемный, неповторимый голос.

Шла женщина с табличкой, на которой стояло одно слово большими буквами. Так мы его тут и напишем: «СТЫДНО!» Шла еще одна, уверенная в том, что «Путин не любит детей». Шел, останавливался и разводил руки с огромным листом ватмана мужчина в кепи с теплыми ушами, и тогда становилось понятным, почему ватман такой большой — фраза длинная: «Решения о судьбах детей не принимаются по политическим мотивам». Другой на своем плакатике логично замечал то, что почему-то никому не приходило в голову: «Усыновлять детей нельзя — а базу под Ульяновском можно?» Некоторые люди, незнакомые друг с другом и шедшие в разных концах марша, тем не менее вступали табличками и листочками в разговор: «Молчи, наука, и ты, культура, за вас державно мыслит дура!» — «С такой дурой жить себя не уважать!» (отвечал повешенным на спину листом бумаги мужчина в меховой шапке, украшенной сзади толстым хвостом).

Эти таблички, отпечатанные на принтере или написанные от руки, были новым языком городского люда, у которого в эпоху СМИ, приватизированных властью или тусовкой, нет другого шанса публично высказать свою мысль. Это были сто тысяч новых египтян в новый век фараона, изъяснявшихся табличками и шагавших по заснеженному городу, блокированному оранжевыми цистернами, зелеными грузовиками и автобусами с замерзшими стеклами, сквозь которые были видны понурые фигуры греющихся полицейских. Там были не только лозунги, крики, дерзости, грубости, насмешки, оскорбления и призывы, но и слова сомнения, раздиравшего честные души. Я видел одинокого мужчину, у которого на листе было написано: «Идти бессмысленно, не идти безнравственно», — и он сделал вот как: дошел от Пушкинской до Трубной, а потом покинул марш, уйдя в город через полицейский кордон. Зато шли и шли маленькими шажками маленьких ног, обутых в допотопные снегоступы, две женщины, одна пожилая, а другая крошечная старушка в черной потертой шубе. Она несла картонку с неровными краями, заляпанную белым пятном, на которой стояло: «Депутаты, вон из думы!» Старушка была маленькая, как ребенок двенадцати лет, и поэтому картонка в ее руках казалась гигантской. А у второй женщины был плакат: «Старые клячи снова в бою!» На моих глазах к старушке подскочил шустрый фотограф, пощелкал десять раз прямо в лицо и не взял, а выхватил интервью: «Вы против кого идете в бой?» — «За детей!», — очень тихо отвечала она, удивленная его нахрапом, и в углах ее губ на коричневом лице была улыбка.

Всем этим людям, разом занимавшим четыре московских бульвара — Страстной, Петровский, Рождественский, Сретенский — было понятно, что мы добрались до такой точки истории, когда политика перестала быть политикой, а перехлестнула в безумие, в фатальную сухость мозга, в атрофию души, в людоедский бред. «Победившая фашизм страна не имеет права принимать фашистские законы», — было написано на картоне у одной из жительниц великого города, который, единственный в стране, поднимался многотысячной волной против безумия и репрессий. «Тадепуты! Ваш король голый!», — с презрением сообщал депутатам на Охотном ряду мужчина с мрачным лицом. «Чума на обе ваши палаты № 6!», — плыло над толпой, и фракции партий, механически дружно поднявшие руки за постыдный закон, переставали существовать. Перестал существовать борец за социализм г-н Миронов и превратился просто в заводную игрушку господина Путина, с ключиком в спине на три с половиной оборота; перестал существовать господин Зюганов, в механизме которого шестеренка коммунизма каким-то удивительным образом цепляла шестеренку православия; а господин Жириновский никогда и не существовал.

Ни на одном марше из всех, которые я видел, а я видел их все, не было столько инвалидов в колясках, как на этом, воскресном. Первого я встретил еще на Пушкинской, неподалеку от памятника — девочка, сидя в коляске, раздавала проходящим мимо людям листовки. Какой же радостью светилось ее лицо! Девочке нравилось, что так много людей вокруг нее, нравилось, что к ней подходят и берут листовку. Потом я видел взрослого мужчину в инвалидной коляске, который на ходу невозмутимо курил большую трубку. И еще одного инвалида, на этот раз юношу, я увидел на проспекте Сахарова, где волонтеры стояли у прозрачных опечатанных ящиков с прорезями, предназначенных для бюллетеней за роспуск думы. Юноша сидел в коляске, до пояса накрытый белым одеялом в розовых цветах, а лицо его было не видно, потому что он был в коричневой балаклаве, поверх которой была натянута черная шапочка с помпоном. Две ноги в алых кроссовках на липучках торчали из-под одеяла. В прорезь для рта у балаклавы я видел, что его нижняя губа проколота на панковский лад то ли кольцом, то ли булавкой. Он был невероятно крут в своей анархистской маске, шапке с помпоном и с булавкой в губе, и пока я рассматривал его, он невозмутимо вел ручкой в голой руке по строкам бюллетеня, внимательно читая его на морозе в пятнадцать градусов. Он не пропускал ни слова. А потом решительно и спокойно стал писать свои данные в нижней графе.

Было много людей с детьми — дети на плечах пап, дети на руках мам и даже маленькая девочка, уютно раскинувшаяся тельцем в красном комбинезоне в раскладной коляске. Она спала на морозе. А еще больше было взрослых людей, принесших на марш игрушки. Рядом со мной некоторое время шла женщина, у которой на груди каким-то образом были прикреплены два близнеца-медвежонка, оба в белых ленточках. Огромный мужчина, на голову выше меня, да еще увенчанный пушистой — ну просто царской! — шапкой нес в руке коричневого медведя с торчащими вперед лапами. Озорная морда медведя предвкушала жизнь, тогда как белые похоронные цветы за его спиной обещали кое-что совсем другое. Этот большой мужчина с красным лицом, по виду совсем не художник и вовсе не артист, сумел в своей композиции выразить тот вневременной, библейский ужас, о котором кричали, орали и вопили десятки плакатов, начинавшихся одним именем. «Иродов закон. Закон уродов против детей», — говорил плакат невысокой девушки в скромной шубке и серой шапочке, у которой джинсы снизу были украшены двумя свисающими кисточками. На ее плакате были цветные фигурки детей, в которых изначально не было ничего страшного, но которые, вырезанные из журнала или книжки, превращались в олицетворение потерянности и смертного одиночества на снежном белом листе.

Это был удивительный марш по ледяному городу, марш десятков тысяч людей вдоль полицейских кордонов, в которых стояли в основном полудети с растерянными лицами, некоторые зачем-то в бронежилетах, а один, длинный, почему-то в модных черных очках; марш вообще-то не очень громкий, но периодически взрывавшийся громкими криками: «Позор! Позор!», и марш чистый, то есть незамаранный ни дрянью тусовки, ни фальшью гламура, ни участием назначенцев крупного капитала, ни руководящей ролью бывшей и нынешней прислуги олигархов. Это был марш, который в нервных бессонных ночах готовили дизайнер Катя и художник Маша, совсем не политические деятели, а просто люди, которым больно и стыдно от подлого закона; и я знаю, сколько нервов они потратили, и как волновались, придут ли люди, и сколько десятков часов провели они в фейсбуке, договариваясь, организовывая, устраивая, готовя, ища волонтеров, оповещая о раздаче листовок. Все Рождество и Новый год они делали это, иногда с тяжелой душой, потому что часто им приходилось идти против сомнений, неверия, цинизма — «Ну придет к вам тыща человек, и что?!» — и против высокомерных дураков, которые всегда появляются на пути каждого, кто что-то делает, чтобы объяснить ему, что он все делает неправильно. А им еще надо было украшать елки в своих домах и готовить стол для близких и печь итальянское печенье! Не знаю, успела ли Маша его испечь! Но вот то, что они точно успели и сумели сделать: показали нам всем, а особенно тем, кто занимает беспроигрышную позицию «все равно ничего никогда сделать нельзя», что сделать можно. Они показали, что вывести людей на улицу в протесте против дикости Ирода и жестокости его слуг могут не обязательно статусные персоны, выкормленные ТВ, а просто люди. Показали, что если нас не устраивают випы, КС, сомнительные лидеры, карьеристы-оппозиционеры, замаранные соглашательством журналисты, превращающие оппозиционное дело в распивочную виски с представителями власти — то мы все можем сделать сами.

«Верните нам нашу страну!» С таким плакатиком шла молодая женщина. Но нельзя двадцать лет спать, а потом проснуться и за один день вернуть себе страну. То, что потеряно за двадцать лет сна и обмана, придется возвращать в долгом марше. Все эти марши по улицам и бульварам на самом деле один марш. В другой библейской истории, не про Ирода, действительно была пустыня, был вождь и сорок лет времени — но главное там то, что был народ, который шёл! Гулким ритмичным звуком больших белых барабанов сопровождали воскресный марш по морозной Москве несколько мужиков в волчьих шкурах, наброшенных на дюжие тела. Они шли, в серых шкурах на белоснежных рубашках, не чувствуя холода, эти странные русские волки, гулом барабанов призывающие к национализации всего, что есть у нас на земле и в земле; а вокруг них плыли на высоких палках портреты тех, кто голосовал за закон против сирот, перечеркнутые словом «Позор!». И вдруг среди этого выводка плоских и неживых лиц осветилось одно, человеческое. Парень нес портрет Ганди. Ганди был в чем-то легком, летнем, но он не чувствовал мороза и с улыбкой смотрел на огромное шествие людей в шубах и шапках, шагающих по проспекту академика Сахарова. Ганди явно не знал, что такое русская зима, но Ганди явно знал, что такое мирный, упорный, неостановимый протест людей, которые никогда не отчаиваются, никогда не устают и в конце концов всегда приходят к победе.

Портреты депутатов заканчивали свой путь в мусорном контейнере с надписью «Для отбросов», стоявшем на тротуаре. Со странной важностью, словно не понимая своей судьбы, они смотрели из мусорки, а напротив них стояла толпа и молча смотрела на них. В толпе ходил мужчина с косой в руках и в черном балахоне, на котором спереди и сзади было написано «Коррупция». Из-под балахона торчали остроносые туфли с серебристыми цепочками. Тут же поблизости был человек с надетым на голову картонным ящиком, с трех сторон оклеенном мыслями о текущей ситуации, соображениями о жуликах и ворах и сообщениями для депутатов. «Исаев, мы запомним твою мор_у!», — гласил текст одного из сообщений, в котором буква «д» была корректно выпущена. А на тротуаре до последнего стоял человек в желтом жилете и натянутом капюшоне с плакатом: «Богородица, Ирода прогони!»

Данный текст является ознакомительным фрагментом.