Наши беды

Наши беды

Даты на почтовых штемпелях – ни одной исторической… Все написано до 1995 года. Бумага пожухла. Мог родиться и подрасти за эти годы ребенок. Человек. Но читая их теперь, думаешь, смогли авторы их выстоять или нет, выжили? Почему пишут все больше старики? Пишут те, кто болеет, недоедает, чувствуя приближение конца, – кто обречен в первую очередь и вот в этих письмах еще судорожно хватаются за жизнь, как если бы молят, чтоб их спасли. Молодежь, конечно, далека от ощущения конца. Перед краем жизни стоят рядами еще два, три старших поколения, а молодые свободны выбирать, кем быть, сильны и здоровы, многим довольны и, как водится, думают про себя, что та же участь их не коснется. Обреченные на позорное существование, пожилые люди ищут в последнюю минуту осмысленности надрывно возвращают себе в последнюю минуту отнятое достоинство.

В каждом обращении человека есть своя болевая точка. Политики, социологи, экономисты врачуют болезни, понятие о которых имеют только сами больные, самое ясное да пронзительное – через боль. И вот лечат человека, а ему еще больней. Обещают вправить вывих, а он орет – руку сломали. А стонущих от боли окружают презрением: «деградировавший человеческий материал», «население низкого качества» – словом, недочеловеки, нелюди, не достойные потраченных на них лекарств.

А Россия в образе и подобии живых людей давно все знает о своей болезни. За каждым стоном, проклятием – осознанный вопрос. Так что обратная сторона русских писем – это беспощадный диагноз общественного состояния России, поставленный ее собственным народом. Все принятые за годы реформ решения так или иначе входили в противоречие с образом жизни реального человека, так что сами люди с их уже укоренившейся психологией оборачивали преобразования во всех областях в хаос, но это и доказывает, что надо было следовать путем постепенных психологических перемен как в экономике, так и в общественной жизни. Подобное катастрофическое преобразование самой реальности, все равно что среды обитания, обрекало человека только на выживание, как и животное, когда кто не приспосабливаться к новым условиям существования, тот не выживает («а на нижние этажи они и не смотрят, хотя, как ни странно, все, без исключения, заявляют о стремлении создать нормальную жизнь для нижних этажей»)  – а способны выжить оказались в большинстве люди аморальные, стремящиеся к обогащению любой ценой и на любых условиях: взяточники, уголовники, казнокрады и тому подобные.

Обреченные на борьбу за выживание, на приспособление к жизни в насаждаемых условиях, люди живут, соответственно, как могут , а не так, как должно жить по совести и даже по закону («А пока каждый живет как может. Даже у бюджетного чиновника жить получше существует одна возможность – брать взятки. Раньше мы почти не слышали об этом. Сейчас же это происходит сплошь и рядом, вверху и внизу. В этот процесс сегодня втянуты даже простые труженики»). Когда на производстве, где все оклады, ставки, тарифы десятилетиями устанавливались централизованным порядком, а сбыт даже невысококачественной продукции – гарантирован тем же Госпланом, было в одночасье отменено государственное управление и отпущено все на свободу, не подготовленные ни морально, ни технически к подобным резким переменам рабочие, инженеры, директора оказывались именно ни к чему не способны, так что промышленные предприятия обрекались тем самым только на крах («Теперь же узаконили крутую самостоятельность. В этом ошибка наших государственных мужей. Надо было вводить эту самостоятельность медленно – по мере привыкания к ней, по степени готовности работать по новым требованиям»). Т о же с обрушившейся в одночасье политической свободой – люди оцепенели, не зная, кому, а главное – во что верить («десятки партий и движений, и десятки идей, в которых и сами организаторы порой не разбираются») . Когда была одна партия и одна идеология, человек в конце концов что-то мог понять. Но в анархии новых идей и партий уже мало что поняли, голосуя неосмысленно, естественно просто за лучшие обещания, а обещания лучшей жизни опять вырождались в демагогию, оборачивались обманом, ведь за исполнение своих обещаний ни политики, ни партии, придя к власти, ответственности не несут, руководствуясь в своих действиях уже только политической конъюнктурой («Сейчас не знаешь, кому верить, за кем идти. А может быть, это специально партии и движения плодят, чтобы окончательно запутать всех и вся?»). Замороченные и обманутые люди не хотят участвовать в выборах своих политических законодателей – они просто неспособны уяснить уже, в чем же суть предлагаемых выборов, чем одни партии отличаются от других, а безразличное отношение людей к политической жизни освобождает политиков от ответственности окончательно. Главное разочарование – одни стремительно обогащаются, другие же стремительно нищают, и так становится понятным, что одни обогащаются за счет других («Нет места на земле, где бы жили, без исключения, одни богатые. Богатые появляются лишь там, где основная масса беднеет и нищает. Противоестественно думать, чтоб богатые, у которых все мысли и действия направлены на то, чтоб богатеть, оглядывались бы в сторону беднейших и смеривали свои аппетиты, никого бы хотя б не разоряли»).

Люди, в общей массе своей не стремящиеся к обогащению и живущие воспитанными за десятилетия представлениями о необходимом достатке и социальной справедливости, лишаются возможности прожить сносно только на зарплату и всех социальных гарантий, понимая теперь свое существование как угнетаемое – обнищание же, чувство угнетенности все необратимей порождает в людях равнодушие и к труду, и к оставленным за ними самым общим да демагогическим «демократическим правам», к тому же праву на свободное волеизъявление.

Выборы в России обеспечивают победу тем, за кого бы большинство населения не проголосовало, потому что голосует и решает исходы выборов маргинальное меньшинство – а на выборах в местную власть достаточно уже и 25 % от всех голосов избирателей, чтоб выборы были признаны состоявшимися, тогда как неявка на избирательные участки оставшихся 75 % есть такое же волеизъявление гражданское, обнаруживающее истинное отношение граждан к предложенным им на выбор кандидатам, а в еще большей мере – к самой нынешней безликой избирательной системе. При том выборы в органы власти районов, областей, городов отданы на откуп местным администрациям – формирование избирательных комиссий, недопущение наблюдателей открывает широкий простор как для предвыборных махинаций («Даже так: выборы в рабочий день. Отпускали с полдня с условием: обязательно проголосовать – проверим! Надо было набрать квоту. Удивительная квота, когда менее 10 % населения определяют власть для всех»), так и для фальсификаций уже результатов выборов («Администрацию не беспокоит, за кого проголосуют – опыт фальсификаций уникальный: в Липецке больше года длится процесс о фальсификации выборов губернатора в начале 93 года – и вряд ли конец»).

Приватизация в России произошла не в интересах рабочих: они не понимали даже ее сути. И не в интересах производства: управляющий завода назначался чиновниками от Госкомимущества, и оказывался им временный, пришлый человек, который даже зарплатой не зависел, как рабочий, от состояния производства, отчего и выгодней становилось просто сдавать помещения из-под остановленного, разрушенного производства в аренду, а рабочие безропотно голосовали за все решения новой заводской администрации, боясь увольнений за свои питейные грешки. Рабочих не увольняют, но и не платят заработной платы, – не увольняют, чтоб не платить пособий по увольнению. Взыскание долгов по суду – начало бюрократической волокиты, которую рабочий человек, не имея средств на помощь юриста, редко когда осиливает до конца («суды занимаются волокитой по отношению к нам – рабочим, то им не та бумажка, то подпись не та») . Состоянием приватизированного завода и судьбой рабочих не интересуются краевые власти – губернатор, краевая Дума освобождены от ответственности и брать ее на себя добровольно уже не хотят. Профсоюзное движение, как еще одна законная форма защиты рабочими своих трудовых прав, лишилось смысла, если завод не приносит прибыли и его администрация вовсе не заинтересована в рабочих. Профсоюз уже в самом абсурдном виде превращается на заводе в пособника администрации («На заводе остался один член профсоюза, она же председатель профсоюза, она же начальник производства»). Если завод стоит, то рабочие лишаются не только средств к существованию, но и медицинской страховки, так как оплачивать ее должно неработающие предприятие. Совершенно обреченными оказываются те, кто проработал на заводе по 20–25 лет – если все, кто еще здоров и в силах, увольняются и устраиваются на новых местах, то для рабочих предпенсионного возраста, которых и большинство, увольнение равносильно потере трудового стажа, он прекращается, когда человек увольняется с завода и не находит в течение ближайших месяцев нового места работы, а пожилых-то нигде и не принимают на работу («Пытался найти работу. Годы пенсионные – а надо только молодых. “Ты что, спонсоров ищешь, когда дуба дашь” – вот такое можно услышать из уст отдела кадров, да еще от женщины»). В конце концов рабочий человек как таковой оказался выброшен из жизни («У нас в городе весь транспорт с 1 марта переходит на коммерческий уклон. А я как смогу купить билет в автобусе, трамвае, троллейбусе? Где я возьму такие деньги?!»).

Если на рабочих или инженеров еще можно будет выучить, возрождая промышленность, то разруха долгая в сельском хозяйстве пускает на убыль даже не урожаи да надои, а само русское крестьянство – деревенский человек отвыкает от крестьянского труда, научить же кормиться от земли, научить работе на земле почти нельзя, ведь земля – это не станок, а живая почва, равно как земледелие – не производство, а могущая быть утраченной культура пользования землей, требующей разного отношения в разных краях и условиях.

Крестьяне живут на земле – и если в городах легко найти себе новое применение, получить новую профессию, устроиться на другую работу, то безработица в крестьянских хозяйствах, их разорение влекут за собой последствия одинаково катастрофические – исход из деревень, беспробудное пьянство (вырождение уже физическое). Русская деревня заколочена наглухо в гробовое молчание – о миллионах людей не вспоминают в СМИ, даже в пору страды или посевной.

Крестьяне беспомощны перед заказчиками – будь то заказчик коммерческий или государственный, – которые могут не выполнить договор или не заплатить, но при том их не объявят за это банкротами и денег с них за ущерб или долги не взыщешь. Зато если совхоз, разоренный своими заказчиками, не расплатится по банковскому кредиту, то его объявляют банкротом и распродают все имущество. Кабальные формы кредитования сельских хозяйств таковы, что ускоряют их банкротство. Сдается в залог под кредиты не земля, так как земельный кодекс у нас исключает собственность на землю, а техника, скот – сельхозимущество, с распродажей которого крестьянам уже ничего не остается делать на земле, как и земля остается никому не нужной.

Банкротства коллективных хозяйств подобны поджогу кораблей, но бежать с этих кораблей потерпевшим бедствие колхозникам уже некуда и не с чем. Хоть крестьяне могут получить в аренду с правом залога земельный надел и выйти своим паем из того же колхоза целыми да невредимыми, но не выгодно выходить даже из таких, обреченных на гибель колхозов, так как существование с теми же кабальными банковскими кредитами в одиночку будет еще бедственней. В сельском хозяйстве царит тот же хаос, что и в промышленности. Экономическая самостоятельность при советских способах хозяйствования придушена налоговыми поборами, неплатежами, инфляцией. Директорский корпус научился не работать, а паразитировать на разрухе. Наемные рабочие, колхозники брошены государством – которое их когда-то нанимало да содержало – на произвол цен, заказчиков, директоров.

Правительство объявило курс на создание фермерских хозяйств, дало начальную свободу и льготы – право на аренду земли, льготное кредитование, но, когда движение стало массовым, тоже бросило его на произвол судьбы. Фермерское движение, набирающее силу, должно было естественно потеснить в России чахнувшие коллективные хозяйства – перенять у них землю, технику, после чего со всей неизбежностью вставал бы вопрос о частной собственности на землю. Чиновники согласны были в начале реформ в сельском хозяйстве поощрять частника. Но отдать ему в собственность землю, подчиниться его интересам были уже не согласны. В их интересах – поддерживать на плаву требующие громадных дотаций неэффективные коллективные хозяйства, потому что чиновник сам точно так же паразитирует на дармовых бюджетных средствах и желает к тому же не служить чьим-то интересам, а управлять, исходя только из своих, бюрократических.

Фермер получил землю худшую из худших, притом за арендную плату, назначаемую не из расчета, плодородна земля или нет. У него нет всей необходимой техники. Проценты по банковским кредитам так велики, что их нету смысла брать – если берешь кредит, к примеру, на покупку трактора, то выплачивать после по процентам надо вдвое больше, чем стоил этот трактор. Фермерские хозяйства, поставленные в неравные условия с колхозами, даже несмотря на то, что фермер заинтеросованней колхозника в конечных результатах своего труда, побеждаются в России, и доказательство этого поражения – уже массовый исход из фермерского движения когда-то увлеченных реформаторскими посулами трудолюбивейших знающих людей.

Страна новая, а многие законы остались от старых времен, но действие их оказывается куда более жестоким именно потому, что новая реальность куда жестче, чем советская. Так не претерпел изменений в отношении подростковой преступности уголовный кодекс, но за это же время изменилось очень многое, притом по существу. Новые реалии – беспризорные дети, массовая безработица у молодежи и неизвестные до этого виды детской преступности – детская проституция, воровство как единственный способ выживания (у беспризорных детей), вовлечение малолетних в преступления, не ими продуманные и неестественные для их возраста – по сути организация детской преступности теми, кто использует правовое освобождение детей в возрасте до четырнадцати лет от уголовной ответственности в своих преступных целях, руководя их действиями. Инспекция по делам несовершеннолетних способна осуществлять в их отношении только милицейские, карательные функции, тогда как прежде ей вменялась в обязанность работа по исправлению трудных детей и подростков: вместо устройства досуга и отдыха для детей и подростков – расширяют колонии и тюрьмы.

Но кое-какие законы в России все же принимаются… Размер пенсий и надбавок, утверждаемый в Российской Федерации всеми ветвями власти как закон, – есть законодательный акт, который прямо обрекает инвалидов и пенсионеров на физическое истощение и по сути лишает нетрудоспособных по старости или по состоянию здоровья людей права на жизнь. Сегодняшняя пенсия по инвалидности или по старости – это закон, чисто исполненный в юридическом отношении и подогнанный под конституцию, так что в нем не содержится никаких противоречащих ей или другим главнейшим государственным законам формулировок. И только действие всякого закона обнаруживает его истинное содержание – и в этом случае оно оказывается составом преступления, но за доведение человека до голодной смерти или самоубийства не может быть осуждено само государство, разве только морально, судом общественного мнения, которое юридически также не в состоянии ничего обжаловать, поменять. Такой закон – это государственный приговор в России всем немощным и слабым.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.