Действуем наощупь

Действуем наощупь

С освинцованным прибором в полиэтиленовом мешке добрался до Чернобыля. Мешок тяжелый, из рук выскальзывает. Тащу его по Чернобылю, а там у каждого дома лежат рулоны листового свинца всевозможной толщины — смешно: приехал в Тулу со своим самоваром, но переделать уже ничего было нельзя.

В конце мая прошла информация, будто удалось подключиться к штатной системе контроля реактора, к одному из датчиков температуры, и он якобы показал, что температура металлоконструкции, на которой выложена графитовая кладка реактора, около 48 °C. Если цел датчик, значит, он не испытал разрушительного перегрева и целы кабельные линии. Неужели реактор цел? Осмотр и видеосъемки с вертолета свидетельствовали: реактор разворочан невообразимо. Неужели это только сверху? Что же, ничего не плавилось, не горело?

Наконец, я со своим американским термометром полетел над блоком. Все, кто был тем летом в Чернобыле, помнят, какая стояла жара: каждый день градусов 35 по Цельсию. Поверхность здания нагрета солнцем — точно 35 °C. А в шахте реактора только 24 °C. Вертолет заходит с разных сторон, я пытаюсь нацелиться на шахту реактора как можно вертикальнее, чтобы заглянуть в нее поглубже, — все те же 24 °C. Я рассчитывал на другой результат. В то время, думаю, всем казалось естественным предположение, что в шахте реактора идет процесс плавления, и я сам, разглядывая вертолетные видеосъемки, сделанные другими, был уверен, что вижу просто булькающий расплав в глубине реактора! А тут 24 °C. Что делать? Может, ночью, когда здание остынет, на каком-то тепловом контрасте удастся нащупать более горячие точки?

Звоню в штаб Министерства обороны (в Чернобыле в то время было тринадцать штабов различных министерств и ведомств СССР и Украины), генерал-майор, командир вертолетчиков говорит: "Заходи, объясни, что нужно". Вхожу в здание штаба МО, а там часовой с автоматом смотрит на мой пропуск и говорит: "У вас нет шифра для прохода в штаб, да и пропуск уже просрочен". Ну, думаю, если сейчас начать писать заявки, собирать согласующие подписи, пройдет минимум дня два-три, но не будет же часовой стрелять в меня в коридоре, где десятки офицеров? И метнулся в коридор. Не стал стрелять! Я к генерал-майору. Да, говорит, можно лететь ночью, но ему должен дать разрешение генерал-лейтенант. Иду на второй этаж к генерал-лейтенанту. Да, говорит, могут наши летчики лететь ночью, но разрешение должен дать генерал-полковник. Иду на третий этаж, к генерал-полковнику. А тут еще один часовой с автоматом. Теперь, точно, расстреляют. На мое счастье выходит майор — адъютант генерал-полковника. Объяснились. Он пошел в кабинет начальника, потом зовет меня. Генерал-полковник подтвердил, что ночные полеты только с его разрешения. Разрешил. Позвонил генерал-лейтенанту. Генерал-лейтенант позвонил генерал-майору. С генерал-майором решили, когда лететь.

Теперь надо как-то выйти из штаба мимо часового с автоматом (это не по четвертому блоку бегать — там-то не стреляют!) Смотрю из-за угла: а мой часовой сменился. Это плюс. Жду, когда группа офицеров будет выходить на обед, я с ними, но и этот часовой заводит старую песню: "У вас нет шифра для прохода в штаб МО, да и пропуск уже просрочен, как вы сюда попали?" Думаю, Господи, ну, не будешь же ты стрелять по офицерам, идущим в сторону здания Правительственной комиссии! И бегом в кучу офицеров. Этот тоже стрелять не стал.

Лечу ночью, вернее, на рассвете — хочется же что-то видеть. Действительно, здание остыло — температура поверхности градусов 14–15 °C. А в шахте реактора больше 24-х намерять не удается. Вот так! Но таков зафиксированный экспериментальный факт. Перешли к измерениям внутри 4-го блока — может быть, удастся нащупать что-то погорячее поближе к шахте реактора? И опять тоже самое: железобетонные стены там имели температуру 15–17 °C — солнце прогревало лишь внешнюю поверхность строительных конструкций, а внутри только электрические щитки чуть теплее. Может, прибор не работает? Проверить просто: навожу на лицо человека — будьте любезны, 36,5-37 °C. Значит, прибор работает исправно. Но нащупать источники тепла не можем! В таком случае больше надежд на информативность радиационной и визуальной разведки. Этой работой руководил В.Д. Письменный. Руководил, координировал и сам шел каждый день на обследование помещений. А это 7-10 бэр в день. По моим оценкам, он взял тогда примерно 140 бэр. Мы искали топливо. Искали расплавы свинца. Расплавы вертолетной засыпки. И не находили. Радиационный фон в тысячи Р/ч фиксировали на всех подступах к шахте реактора — и снизу, и сверху, и сбоку, а что-то материальное, видимое, что можно было бы счесть топливом, — не находили.

Впервые источник повышенного гамма-излучения (>3000 Р/ч) был обнаружен в июне 1986 г., когда М.С. Костяков и В.И. Кабанов проводили измерения гамма-полей с помощью прибора "Киржач-3" из помещения 017/2 на нижней отметке 0 м, где гамма-поле было ~25 Р/ч. Наращивая сборные штанги вверх, вдоль металлической лестницы (штанги и сейчас там стоят, прилитые бетоном при сооружении саркофага). Прибор мог измерять мощность дозы до 3000 Р/ч. При подъеме до отметки 6,0 м прибор зашкалил и вышел из строя. Это позволило предположить, что наверху, в помещении 217/2 находится очень сильный источник излучения. Может быть, там топливо? Позже выяснилось, что там застыл передний фронт растекавшегося топливосодержащего расплава, его стали называть "слоновья нога".

Мне нравилось, как работали внутри четвертого блока М.С. Костяков и В.И. Кабанов. Собранно, спокойно, невозмутимо. Михаил Сергеевич Костяков первым из наших сотрудников прошел мимо раскрытого люка в помещении двигателей главных циркуляционных насосов (ГЦН). Его прибор (тысячник КДГ-1) зашкалило, но он прошел в сквозной коридор обслуживания 406/2, вышел к развалу помещения северных ГЦН, конечно, вернулся тем же путем.

Вечером мы ужинали на базе отдыха "Строитель", у Михаила Сергеевича чесалась и шелушилась нога, все удивлялись. На следующий день мне удалось произвести измерения мощности дозы возле люка и под ним, в помещении 301/6. Оказалось, что возле люка, где шел Михаил Сергеевич, фон был 9000 Р/ч, а внизу под ним на высоте 1,5 м от пола помещения 301/6 — 11400 Р/ч.

Недели за 3–4 до того, 23 мая, в помещении двигателей южных ГЦН (402/3) произошло возгорание. За три с половиной часа 282 пожарным с возгоранием удалось справиться. В кромешной тьме пожарные прибежали в помещение двигателей ГЦН, и один из них прямиком влетел в люк (размером 2,7х3,2 м). Если бы ребята знали геометрию блока, они могли бы быстро пробежать на север, спуститься и помочь товарищу (правда, все равно в кромешной тьме), но они не знали матчасти; притащили доску, веревку, вытащили. Когда сдали накопители, ответственный за проведение работ на четвертом блоке не поверил показаниям приборов, решил, что ребята нарочно куда-то их положили, чтобы побыстрее набрать дозу и уехать домой. И проставил пожарным нули. Он мне это рассказывал сам. Имя его не хочу называть, не по злобе он это сделал, а по непониманию, незнанию. Пожарные эти потом лечились. Легко посчитать: когда они работали, фон был больше 12000 Р/ч, т. е. больше 200 Р/мин, трех минут нахождения там хватало, чтобы получить смертельную дозу.