5. Ахилл в вертепе Кентавра
5. Ахилл в вертепе Кентавра
Более понятными стали и два вопроса, изложенные потом в письме Н.И.Гнедичу 23 февраля 1825 года. Но особенно понятным — до прозрачности становится «Послание Гнедичу», которое относится к 1832 году.
С Гомером долго ты беседовал один,
Тебя мы долго ожидали…
За семь лет да этого послания:
«Брат говорил мне о скором совершении вашего Гомера. Это будет первый классический, европейский (заметьте, не русский, а европейский: прим. авт) подвиг в нашем отечестве (и, вдруг, странная добавка: авт.) — чорт возьми это отечество».
На первый взгляд, в послании Гнедичу много иронии. Но это только на поверхностный взгляд тех, кто не желает вникнуть в суть борьбы различных кланов и группировок вокруг всегда политически острого творчества Пушкина.
И светел ты сошёл с таинственных вершин
И вынес нам свои скрижали.
И что ж? Ты нас обрёл в пустыне под шатром,
В безумстве суетного пира,
Поющих буйну песнь и скачущих кругом
От нас созданного кумира.
Смутились мы, твоих чуждаяся лучей
В порыве гнева и печали
Ты проклял ли, пророк, бессмысленных детей,
Разбил ли ты свои скрижали?
Вот как эта легенда о взаимоотношениях народа Израиля и его бога передана в Библии (Второзаконие, глава 9) в изложении от имени [17] пророка Моисея:
Второзаконие 9, 15-17.
«15 Я обратился и пошел с горы, гора же горела огнём; две скрижали завета были в обеих руках моих;
16 и видел я, что вы согрешили против Господа, Бога вашего, сделали себе литого тельца, скоро уклонились от пути, которого [держаться] заповедал вам Господь;
17 и взял я обе скрижали, и бросил их из обеих рук своих, и разбил их пред глазами вашими».
В послании Гнедичу хорошо просматривается некоторая ирония в отношении мифологизированного сознания иудеев. И даже если он и соглашается в своём письме с Гнедичем в «отношении сходства песенной поэзии обоих народов», то причины к созданию мифов еврейского и греческого народов он видит «совершенно различными».
Попробуем разобраться в подлинных причинах создания «песенного эпоса древних иудеев» — и прежде всего претендующего на этот статус — Ветхого Завета. Зачастую причины религиозных воззрений народов лежат в сфере социально-экономического характера.
Отвечая Гнедичу на вопрос: «Разбил ли ты свои скрижали?» — Пушкин по сути говорит об истинных причинах создания Библии, ибо, именно в ней многие исторические события искажены, дабы утаить истинную цель её создателей. У Пушкина есть своё понимание истинных целей тех, кто опекал Моисея:
О, ты не проклял нас. Ты любишь с высоты
Скрываться в тень долины малой
Ты любишь гром небес, а также внемлешь ты
Жужжанью пчёл над розой алой,
О том, как любят уходить в «тень долины малой», т.е. прятаться за спины других деятели, имена которых, в отличие от имени Моисея, не сохранились, разпространяться не стоит. А вот что означает выражение «но также внемлешь ты жужжанью пчёл» в контексте послания пояснить следует.
В год написания «Послания» Пушкин специальным письмом сетует А.Х.Бенкендорфу:
«… литературная торговля находится в руках издателей “Северной пчелы”; критика, как и политика, сделались их монополией. От сего терпят бедственный ущерб все литераторы, не находящиеся в приятельских отношениях c издателями “Северной пчелы”.»
Кто же эти издатели? Они хорошо известны: Булгарин, Греч, Сенковский — именно они были инициаторами литературной травли Пушкина. Поэтому поэт с иронией далее продолжает:
Таков прямой поэт. Он сетует душой
На пышных играх Мельпомены
И улыбается забаве площадной,
И вольности лубочной сцены.
Очень актуален в этой части Пушкин и останется актуальным до тех пор, пока дух торгашества не будет изгнан из цеха литераторов и других творческих работников. Ведь и в наше время всегда есть те, кто готов писать о чём угодно, лишь бы хорошо платили. О таких Пушкин замечает:
То Рим его зовёт, то гордый Илион,
То скалы старца Оссиана,
И с дивной лёгкостью меж тем летает он
Вослед Бовы или Еруслана.
«Скалы старца Оссиана» — выражение, изпользуемое как правило, с иронией в отношении больших затратам без всякой пользы. Хорошо известно, что представители «богоизбранной нации» много преуспели в миссии не только «экономических», но и «культурных» посредников между различными народами. В любом случае они всегда имели от этой миссии прямой гешефт. Так было во времена Пушкина, ничто не изменилось и в наши дни. Гинзбург, Маршак, Пастернак больше преуспели в переводах, чем в собственном творчестве.
Однако, роль культурного посредника много сложнее роли торгаша. Она требует не просто хорошего знания языка, но ещё и глубинного освоения духовных корней народа, в культуре которого пытается творить посредник, поскольку «… язык — это не только словарь, но и сущность. Не способ общения, но нация, то есть национальная культура, такая же органичная как род, племя». [18]
Вот только один пример.
Советский читатель знаком с сонетами Шекспира во многом благодаря переводам С.Я.Маршака. Сонет № 146:
Моя душа, ядро земли греховной,
Мятежным силам отдаваясь в плен,
Ты изнываешь от
А тратишься на роспись внешних стен.
А вот хорошо известное начало пушкинского «Пророка»:
Духовной жаждою томим,
В пустыне мрачной я влачился,
И шестикрылый серафим
На перепутье мне явился.
Понятно, что слова «дух», «духовный» в русском и английском национальном возприятии не могут отличаться сильно друг от друга. Но, если для англичанина, употребляющего универсальный глагол «to want» (хотеть, желать, нуждаться) простительно не отличать оттенки между «жаждой» и «нуждой», то словосочетание «духовная нужда» — не может не резать слуха русского человека
Пушкин это прекрасно чувствует и потому в уже упомянутом выше письме Гнедичу, задорно и с иронией вопрошает переводчика:
«Но, отдохнув после Илиады, что предпримите Вы в полном цвете гения, возмужав в храме Гомеровом, как Ахилл в вертепе Кентавра?»
«Почему с иронией?» — спросит возмущенный читатель.
По преданию, отец Ахилла Пелей, отдал сына на возпитание своему другу, кентавру Хирону. А кормил Хирон Ахилла мозгами медведей и печенью львов.
Все слова, аллегории, метафоры не случайны эпистолярном наследии Пушкина. Читать его письма мало; необходимо ещё знать столько, сколько знал Пушкин, чтобы прочесть эти письма. И в его письмах иногда важно не только слово, но даже буква, а потому понять истинную оценку, которую она даёт своим респондентам — не просто.
«Я жду от Вас эпической поэмы, — обращается он к Гнедичу с требовательной укоризною, — “Тень Святослава скитается не воспетая”, — писали Вы мне когда-то. А Владимир? А Мстислав? А Донской? А Ермак? А Пожарский?»
Так Пушкин даёт понять, что в России своих героев достаточно: их не меньше, чем в Греции или в древнем Израиле или Иудее — и далее — одной лишь буквой он всё ставит на место: «История народа принадлежит Поэту».
Внимательно изучая переписку Пушкина, нам ни разу не удалось встретить (за исключением данного письма), чтобы слово «поэт» было написано с большой буквы. В данном случае Пушкин даёт понять Гнедичу, что возпеть историю своего народа (а не перевести чужие песни), дано лишь большому поэту, и тогда выражение «в полном цвете гения» рядом с «Поэтом» звучит почти как насмешка.
«Специалисты-пушкиноведы» обольют дилетантов [19] ядом презрения за такую «насмешку» и приведут тьму аргументов, доказывающих исключительно уважительное отношение Пушкина к Н.И.Гнедичу. Но интересно, как бы они прокомментировали такую оценку Пушкиным перевода «Илиады», сделанные Гнедичем:
Крив был Гнедич поэт, преложитель слепого Гомера,
Боком одним с образцом схож и его перевод.
И всё-таки, без понимания всех обстоятельств и связанного с ними времени, даже обращение типа «милостивый государь, Вашего превосходительства покорнейший слуга Александр Пушкин» к главе третьего отделения А.Х.Бенкендорфу мало что может прояснить. А вот три строчки «Евгения Онегина» с необычным пушкинским примечанием дают убедительные доказательства насмешливого отношения Первого Поэта к поэтическим упражнениям Н.И.Гнедича. Итак, хорошо известное хрестоматийное начало сорок седьмой строфы первой главы романа:
Как часто летнею порою
Когда прозрачно и светло
Ночное небо над Невою…
— неожиданно для читателя сопровождается поразительно многословным Примечанием:
«Читатели помнят прелестное описание петербургской ночи в идиллии Гнедича:
Вот ночь; но не меркнут златистые полосы облак.
Без звёзд и без месяца вся озаряется дальность.
На взморье далёком сребристые видны ветрила
Чуть видных судов, как по синему небу плывущих.
Сияньем безсумрачным небо ночное сияет,
И пурпур заката сливается с златом востока:
Как будто денница за вечером следом выводит
Румяное утро. — Была то година златая,
Как летние дни похищают владычество ночи;
Как взор иноземца на северном небе пленяет
Слиянье волшебное тени и сладкого света,
Каким никогда не украшено небо полудня;
Та ясность, подобная прелестям северной девы;
Которой глаза голубые и алые щёки
Едва оттеняются русыми локон волнами.
Тогда над Невой и над пышным Петрополем видят
Без сумрака вечер и быстрые ночи без тени;.
Тогда Филомела полночные песни лишь кончит
И песни заводит, приветствуя день восходящий.
Но поздно; повеяла свежесть на невские тундры;
Роса опустилась…
Вот полночь: шумевшая вечером тысячью весел,
Нева не колыхнет; разъехались гости градские;
Ни гласа на бреге; ни зыби на влаге, все тихо;
Лишь изредка гул от мостов пробежит над водою;
Лишь крик протяжённый из дальней промчится деревни,
Где в ночь окликается ратная стража со стражей,
Всё спит…»
Ну, как? Понятно, что тяжело читать столь напыщенное, да ещё гекзаметром изложенное описание белых ночей. Как правило, кроме специалистов, никто его и не читает. Но уж, пожалуйста, потрудитесь прочесть полностью, так как сам Пушкин, ценивший «краткость, как сестру таланта» не только прочёл, но и переписал всю эту поэтическую вычурность в примечание. Зачем? Нам представляется, — с единственной целью — показать, как писать не следует. Предметный урок не только для его современников, но и потомков. А что касается «насмешки», то здесь лучше, чем наш современник — русский поэт А.Горбунов, пожалуй, и не скажешь:
Пытаясь тщетно перенять
Чужих мелодий завитушки,
В трясине квакают лягушки…
Им тоже хочется летать! [20]
Ну, а в конце письма Гнедичу — о самой торгашеской сущности, о том, во имя чего пишутся сами «песни» и «остроумные предисловия» к ним.
«Когда Ваш корабль, нагруженный сокровищами Греции, входит в пристань при ожидании толпы, стыжусь говорить о моей мелочной лавке № 1. Много у меня начато, ничего не кончено. Сижу у моря, жду перемены погоды. Ничего не пишу, а читаю мало, потому что Вы мало печатаете».
Тут что ни слово, то загадка, однако, понять можно — при желании. «Корабль, нагруженный сокровищами» — может быть только торговым кораблем, а лавка, хоть и «мелочная», но всё-таки под номером «первым». Каково?! Здесь «унижение паче гордости» и… обвинение в торгашестве.
«Ну, уж и обвинение, да ещё и в торгашестве», — возмутится проницательный читатель.
«Именно в торгашестве», — поскольку Пушкин, может один из немногих современников, обладая прозорливостью гения, прекрасно разбирался не только в художественный достоинствах Библии, но понимал и социально-экономические причины её создания.
«В начале было дело» [21], — к такому выводу приходит Фауст у Гёте, постигнув глубинную сущность самого эзотерического произведения «Нового Завета» — «Евангелие от Иоанна» [22]. Пушкин не вступал в «единоборство с Гёте», как это посчитал В.Бурсов [23]. Пушкин пошёл дальше Гёте и при внимательном ознакомлении с Ветхим Заветом, назвал это «дело» — «торговым», о чём и высказался в комментируемом здесь письме Н.И.Гнедичу от 28 февраля 1825 года. Если у кого-то есть сомнения на сей счёт, — пусть внимательно прочтёт первую книгу Торы — «Бытие», после чего получит убедительное доказательство того, что вся она пронизана славословием духу торгашества. Истории, так красочно в ней описанные, внушают читателю, что продаётся и покупается всё: от права первородства и отеческого благословения отдельной личности до свободы целого народа. В данном случае — египетского. Цены устанавливаются соответственно: от тарелки чечевичной похлёбки до собственной родной земли.
«И купил Иосиф всю землю Египетскую для фараона, потому что продали египтяне каждый своё поле; ибо голод одолевал их» (Бытие, 47:20).
«Да разбирался ли Пушкин в экономике?» — возразит читатель-скептик.
Есть прямые свидетельства интереса поэта к трудам его современников-экономистов. Что же касается самих проблем экономики, то представляется, изучал он их — «по первоисточникам», а не по газетным статьям. Так, характеризуя познания Онегина в этой области, он словно бы мимоходом замечает:
Бранил Гомера, Феокрита,
Зато читал Адама Смита
И был глубокий эконом,
То есть умел судить о том,
Как государство богатеет
И чем живёт и почему
Не нужно золото ему
Когда простой продукт имеет.
«Простой продукт» выделено петитом самим поэтом не случайно, что говорит о его глубоком знании предмета не в пример многим нашим современникам, считающим, что рост сбережений населения, а не «простого продукта», годного к употреблению, свидетельствует о том, что «государство богатеет». На самом деле данный факт говорит лишь о росте инфляции в стране, в которой кредитно-финансовая система (КФС) замкнута по отношению к глобальной КФС.
Ну, это все свидетельство негативного отношения поэта к «культурному» посредничеству представителей «богоизбранной» нации. Что ж, есть в письмах Пушкина недвусмысленное выражение такого отношения и к их «экономическому» посредничеству.
В феврале 1825 года в письме к брату Л.С.Пушкину из Михайловского:
«У меня произошла перемена в министерстве: Розу Григорьевну я принуждён был выгнать за непристойное поведение и слова, которых не должен я был вынести. А то бы она уморила няню, которая начала от неё худеть. Я велел Розе подать мне счёты. Она показала мне, что за два года (1823 и 4) ей ничего не платили(?). И считает по 200 руб. на год, итого 400 рублей, — По моему счёту ей следует 100 руб. Наличных денег у ней 300 р. Из оных 100 выдам ей, а 200 перешлю в Петербург. Узнай и отпиши обстоятельно, сколько именно положено ей благостыни и заплачено ли что-нибудь в эти два года. Я нарядил комитет, составленный из Василья, Архипа и Старосты. Велел перемерить хлеб и открыл некоторые злоупотребления, т.е. несколько утаенных четвертей. Впрочем, она мерзавка и воровка. Покамест я принял бразды правления».
Факт примечательный. Многие русские дворяне имели в качестве управляющих своих имений евреев, и не было более «страшных посредников», чем эти хитрые и изворотливые дельцы, прекрасно знающие конъюнктуру торгового дела в России. Многим «высокородным» помогли они разорится, а себе составить изрядный капитал. Не удивительно, что и у Пушкина были причины относиться к ним с большим недоверием и презрением.
В сентябре 1832 года поэт в Москве по делам наследства своей жены у П.В.Нащокина. Он регулярно пишет Наталье Николаевне и делится своими впечатлениями о нравах московского дворянства:
«Нащокин мил до чрезвычайности. У него проявились два новые лица в числе челядинцев. Актёр, игравший вторых любовников, ныне разбитый параличом, и совершенно одуревший, монах, перекрест из жидов, обвешанный веригами, представляющий нам в лицах жидовскую синагогу и рассказывающий нам соблазнительные анекдоты о московских монашенках, (…) Каков отшельник? Он смешит меня до упаду, но не понимаю, как можно жить окружённым такою сволочью».
Да, что и говорить, эпитеты далеко не лестные по отношению к представителям «богоизбранного» народа. Если же привести здесь некоторые оценки, дающие представление о его понимании «еврейского вопроса», не потерявшего актуальности и в наши дни:
Гляжу: гора. На той горе
Кипят котлы, поют играют,
Свистят и в мерзостной игре
Жида с лягушкою венчают [24],
— то при желании, можно даже обвинить Пушкина в антисемитизме. Однако достаточно ознакомиться с его эпиграммой на Булгарина, чтобы убедиться, что такое обвинение не выдерживает никакой критики:
Не то беда, что ты поляк:
Костюшко лях, Мицкевич лях!
Пожалуй, будь себе татарин, -
И тут не вижу я стыда;
Будь жид — и это не беда;
Беда, что ты Видок Фиглярин.
Нет, не по национальному признаку отрицал Первый Поэт России представителей «богоизбранного» народа. На то были особые причины, которые можно понять, познакомившись с нравственными установками Пушкина, изложенными в письме к Л.С.Пушкину в октябре 1822 года.
В нём поэт даёт советы вступающему в жизнь младшему брату. Не стоит забывать, что советы эти следует отнести на счёт представителей «высшего света», т.е. того круга людей, от которого зависела карьера молодого дворянина.
«Тебе придётся иметь дело с людьми, которых ещё не знаешь. С самого начала думай о них всё самое плохое, что только можно вообразить: ты не слишком сильно ошибёшься. Не суди о людях по собственному сердцу, которое, я уверен благородно и отзывчиво и, сверх того, ещё молодо; презирай их самым вежливым образом: это — средство оградить себя от мелких предрассудков и мелких страстей, которые будут причинять тебе неприятности при вступлении твоём в свет [25]. Будь холоден со всеми; фамильярность всегда вредит; особенно же остерегайся допускать её в обращении с начальниками, как бы они ни были любезны с тобой. Они скоро бросают нас и рады унизить, когда мы меньше всего этого ожидаем. Не проявляй услужливости и обуздывай сердечное расположение, если оно будет тобой овладевать; люди этого не понимают и стихийно принимают за угодливость, ибо всегда рады судить по себе о других. Никогда не принимай одолжений. Одолжение, чаще всего, — предательство. Избегай покровительства, потому что это порабощает и унижает [26].
Я хотел бы предостеречь тебя от обольщений дружбы, но у меня не хватает решимости ожесточить тебе душу в пору наиболее сладких иллюзий [27].
То, что я могу сказать тебе о женщинах, было бы совершенно бесполезно. Замечу только, что чем меньше любим мы женщину, тем вернее можем овладеть ею. Однако, забава эта достойна старой обезьяны XVIII столетия. Что касается той женщины, которую ты полюбишь, от всего сердца желаю тебе обладать ею. [28]
Никогда не забывай умышленной обиды, — будь немногословен или смолчи и никогда не отвечай оскорблением на оскорбление [29].
Если средства и обстоятельства не позволяют тебе блистать, не старайся скрывать лишений, скорее избери другую крайность: цинизм своей резкостью импонирует суетному мнению света, между тем как мелочные ухищрения тщеславия делают человека смешным и достойным презрения [30]».
И заканчивает это письмо Пушкин советом:
«Никогда не делай долгов; лучше терпи нужду; поверь, она не так ужасна, как кажется, и, во всяком случае, она лучше неизбежности вдруг оказаться бесчестным иди прослыть таковым. Правила, которые я тебе предлагаю, приобретены мною ценой горького опыта. Хорошо, если бы ты мог их усвоить, не будучи к тому вынужден».
Столь подробное изложение этих правил нам представляется необходимым, во-первых, потому что в них виден человек в 23 года сформировавшийся совершенно, а, во-вторых, благодаря этим правилам, можно лучше понять неприятие Пушкиным той нравственности, которая отчуждает человека от его человеческой сущности. Корни этого отчуждения лежат в духе торгашества, который формируется в человеке под воздействием практической потребности и своекорыстия.