Печатается в сокращении по: А. Маляревский (А. Сумской). На переэкзаменовке. П. П. Скоропадский и его время. Издательство «Русское творчество», Берлин, 1921.

Журналист по профессии, я после октябрьского переворота сидел без работы и в январе 1918 года получил предложение от директора Петербургского отделения «Русского Слова» поехать на Дон в качестве корреспондента «Русского Слова», тогда еще выходившего в Москве.

Я отказался от этого предложения, мотивируя свой отказ тем, что я, как бывший военный корреспондент «Великой Войны», слишком хорошо знаю состав русского генералитета. И пока не вижу на Дону ни одного из тех генералов, кто бы был способен дело, уже обреченное на неудачу, возродить и обратить в действительное орудие спасения России. Вот если Скоропадский проявит себя, я поеду к нему, так как он вел себя весьма незаурядно в течение тех двух недель, что я провел с ним на фронте.

П. П. Скоропадский не заставил себя долго ждать. Через три месяца после этого разговора он вынырнул в Киеве, объявив себя гетманом Украины. Делать в Петербурге было положительно нечего, наступал голод; советское правительство творческой работы не проявляло. И я поехал на юг.

Попал я в Киев в день грандиозного взрыва артиллерийских складов на Печерске, происшедшего на моих глазах, когда я находился в центре города.

Вокруг меня лопались стекла и по улицам в панике бежали растерянные, обезумевшие обыватели Печерска. Это было, кажется, в начале дня. На следующий день после этого события я отправился к генералу Скоропадскому и был принят им очень радушно. Он пригласил меня остаться к обеду. За нарядным обеденным столом, кроме гетмана, его свиты и одного немца в военной форме, находился весь состав кабинета министров.

Прислушиваясь к разговорам министров за столом, я вынес очень грустное впечатление об их интеллектуальном уровне. Когда после обеда я, по приглашению Скоропадского, вошел в его кабинет, и он спросил меня, какое впечатление на меня произвели его министры, я, не задумываясь, ответил:

- Поразили отсутствием серого вещества головного мозга. За исключением, впрочем, одного черного в пенсне. Кто это?

- Это Палтов, товарищ министра иностранных дел и мой ближайший помощник.

Скоропадский пригласил меня ежедневно заходить к завтраку и обеду, когда он может поговорить со мной.

Посещая гетманский будинок, как называли бывший дворец генерал-губернатора, я понемногу из рассказов П. П. Скоропадского и его окружающих познакомился с историей гетманского переворота на Украине. Правительство Петлюры так разложилось, что было достаточно стрельбы у правительственных зданий тринадцати вооруженных смельчаков, чтобы захватить цитадель правительства, дом губернатора, казначейство и царский дворец, где помещалось министерство внутренних дел.

Немцы в этом вооруженном выступлении участия не принимали, но советы давали и, как сказано, обещали содействие в случае удачи переворота. Когда же на другой день выяснилось, что правительственные учреждения захвачены, немцы в лице ф. Авенслебена ввели войска в Педагогический музей, занятый украинской Радой, и разогнали ее.

Договор с гетманом был заключен немцами весьма милостивый и доброжелательный; первым пунктом значилось обязательство гетмана в первую очередь восстановить на территории, занятой оккупационными войсками, нормальное законодательство и правовой порядок. Затем следовало, кажется, еще два пункта относительно оккупационных войск и снабжения частью осеннего урожая Германии.

Приглядываясь к лицам, окружающим Скоропадского, я сразу установил, что большинство их были чисто pyccкиe граждане, без всякого оттенка украинства, и что настоящая цитадель украинства помещалась лишь в кабинете Полтавца, назначенного генеральным писарем, хранителем государственной печати, - скорее почетная, чем административная должность.

Понемногу мне стало совершенно ясно, что благосклонная судьба послала русской буржуазии, интеллигенции и всем не сочувствующим большевистскому перевороту передышку для того, чтобы сдать экзамен или переэкзаменовку на право существования в оазисе, охраняемом чужими войсками и возглавляемом временным диктатором. Правда, при одном условии - перекраситься на время в украинские цвета.

На территории России якобы создавались два конкурирующих начала. Советская Россия и Россия Скоропадского. Россия как бы разделилась на два лагеря, без необходимости вести Гражданскую войну, лишь для того, чтобы силою интеллекта перемудрить одна другую. При этом Россия Скоропадского находилась в условиях в тысячу раз более благоприятных, чем коммунистическая Россия Ленина. Украинцы требовали немногого. О существовании их только не следовало забывать, от поры до времени награждая их теми заманчивыми для них, но нежизненными игрушками, которые составляли их исконную мечту - дать им мову и придать внешний украинский стиль управлению. Неудобство существования украинского вопроса можно было использовать на благо всей Poccии и безболезненно выйти из создавшегося положения.

Началась моя работа со свидания с державным секретарем Игорем Кистяковским, с которым я должен был познакомиться, так как вся печать на Украине находилась у него в руках. Свидание происходило на балконе дворца.

Я сказал, что просматривая киевскую печать, я заметил, что она вся, как правая, так и левая, настроена недоброжелательно и к гетману, и к установившемуся строю. Разговаривая со знакомыми журналистами, я выяснил, что отчасти это недовольство следует отнести на счет кризиса, переживаемого вследствие отсутствия бумаги газетами. Газеты выходили на небольших листках бумаги, скорей напоминавших бюллетени.

Кистяковский разразился уличной площадной бранью по адресу журналистов, обещая при этом сжать их в такой бараний рог, что через месяц их нельзя будет узнать.

- Прекрасно, - ответил я, - вы их сожмете в рог на месяц, а потом опять не будет бумаги и они по-прежнему будут раздражены просто из-за отсутствия заработка. Кистяковский снова стал рычать, сказав мне, что бумаги у него столько, что он может завалить брошюрами весь дворец гетмана.

- Да ведь бумага для брошюр не ротационная бумага для газет, - возразил я.

Державный секретарь лгал мне о существовании бумаги для брошюр, как это впоследствии выяснилось.

Как- то через несколько дней гетман после завтрака пригласил меня пройтись с ним по саду. Во время прогулки он спросил меня, что значит «ориентация». Ориентация на французов, немцев и т. п.

- Это то же, что в военном деле ориентация по карте, ориентироваться на лес и т. п.

Но, увы, гетман мало понимал меня, он всегда плохо ориентировался по карте. Ему необходимо было видеть позиции в натуре. Об этой его слабости знали его приближенные товарищи-гвардейцы еще на фронте.

Понемногу знакомясь с общим положением дел и результатом работы гетмана, министерств и канцелярии, я к ужасу своему увидел, что в государственном аппарате царит нелепая волокита и толчея, но был уверен, что в гетмане проснется тот боевой генерал, которого я знал на фронте.

Пока весь день гетмана был занят только приемом частных лиц и чиновников с докладами. Скоропадский очень любил говорить. Эту его слабость осмеивали министры, выходя от него после докладов. Но и министры говорили не меньше; они бесконечно затягивали свои заседания, уклоняясь от прений по существу.

Насколько мне было известно, прекрасно осведомленные немцы вели себя весьма корректно, поощряя творческую инициативу, откуда бы она ни исходила, они постоянно настойчиво напоминали правительству и гетману о необходимости принятия тех или иных разумных мер. Но едва ли десятая часть этих указаний выполнялась. И если дело было исключительной важности, они принуждены были проводить его сами, конечно, проводя его иногда не так гладко, как сделали бы это русские руки, к чему правительство относилось совершенно равнодушно - как к совершившемуся факту. Среди чинов правительства создавалась даже какая-то уверенность, что все равно немцы сделают и сделают лучше.

Как- то к обеду гетмана приехал товарищ министра внутренних дел Воронович и сообщил следующее:

- Вот ловкачи немцы. Повесили у Думы на Крещатике человека. Теперь посмотрим, что скажут господа демократы. Вероятно, приутихнут.

Один из адъютантов вышел из-за стола и проверил сообщение Вороновича. Оказалось, что немцы никого на Крещатике не вешали. А у Думы действительно качается маляр, перекрашивающий или снимающий какую-то торговую вывеску.

Большинство чиновников лгали гетману, притворяясь, что все обстоит блестяще, а в печать проходили только сообщения об официальных завтраках и обедах. Просматривая их подряд, можно было составить себе не слишком лестное представление о работоспособности диктатора и гетмана. Немцы, как передавали, тоже начали разочаровываться в государственных способностях милого и обаятельного «Павло» и с нетерпением ожидали приезда его жены Александры Петровны, очевидно думая, что с приездом ее создастся более творческая, а не декоративная атмосфера.

Смелый и решительный на фронте, П. П. Скоропадский трусил перед своим письменным столом, как неопытный администратор, не умевший никогда разобраться в истине без кавычек. Принимая одно, преподнесенное ему в готовом виде решение, он менял его через полчаса на другое, также подготовленное какими-то случайными подсказчиками.

Его обманывали самым наглым образом все.

Помню, ночной караул бежал, захватив кассу штаба, около 100 000 карбованцев. Караул был офицерский. Утром второй уже по счету начальник гетманского штаба, генерал Стелецкий, очень взволнованный этим событием, не принимал докладов, а перед завтраком пришел оживленный и отрапортовал гетману:

- Ваша светлость! Державная варта (полиция) поймала грабителей офицеров - на пароходе. Деньги оказались при них. Они успели истратить только 1 000 карбованцев на билеты.

- Расстрелять их! - распорядился гетман.

В глазах генерала Стелецкого мелькнул огонек испуга.

- Но, ваша светлость, у нас нет закона о смертной казни, - возразил он.

- Срочно провести закон и судить их военно-полевым судом.

Но гроза прошла. Попросили к завтраку.

Как я узнал впоследствии, грабители пойманы не были. Генерал Стелецкий малодушно доложил явную ложь. Сокращением расходов по штабу он пополнил исчезнувшую сумму.

Когда я приехал в Киев, репутация гетмана была уже сильно подмочена среди значительной части крестьян историей с карательной экспедицией, которая была послана по деревням, принимавшим участие в разгромах помещичьих усадеб.

Был случай, когда помещик требовал с крестьян 30 000 карбованцев за вырубленную ими лозу, которая с тех пор уже успела вновь отрасти, а та, что была вырублена, стоила не больше двух-трех тысяч по самой высокой оценке. Карательная экспедиция была приостановлена, но результат ее в виде недоброжелательства продолжал существовать, и на этой почве очень удачно велась антигетманская пропаганда.

Одна из газет в Харькове постоянно сообщала невероятно сенсационные выдумки о гетмане и его правительстве, то о его смерти, то о бегстве и тому подобном, остальная харьковская печать подхватывала эти выдумки, муссировала их, вызывая тревожное настроение среди обывателей.

Делая доклад об этих сообщениях гетману в присутствии Кистяковского, мне пришлось услышать заявление министра, произнесенное с большим апломбом гетману, что все это ему, как министру внутренних дел, давно известно, и он удалил уже нерадивого цензора, заменив его новым.

Через три дня я проверил это заявление И. Кистяковского по телеграфу. На мой вопрос, кем заменен цензор в Харькове, пришел ответ: «Заменять было некого, так как в Харьковщине никакой цензуры и цензора не было, нет и теперь».

Тогда я сам решил устроить при моем бюро печати отдел пропаганды с целью популяризации имени Скоропадского в широких кругах городского и сельского населения, которое его совершенно не знало. Составление брошюр было поручено профессорам с именами по их специальностям. Собран был отряд книгонош. Я написал биографический очерк о Павло Скоропадском, не пожалев красок, главным образом описывая его деятельность на фронте, где он вел себя образцово. Книгоноши, около 12 человек, разъезжали по Украине. Среди них было 4 галичанина, 4 малоросса и 4 русских. Постепенно все двенадцать были заменены русскими. Разъезжая по городам, селам и ярмаркам они привозили с собой из поездки подробные доклады о настроениях в провинции.

Сводка этих впечатлений ясно показывала, что большинство населения придерживается русофильской ориентации, предпочитает большевиков украинцам и, во всяком случае, старую русскую культуру новой украинской. Среди наблюдений на местах было много курьезного, чисто народного и весьма характерного для настроения данного момента. Так, были заявления с протестом, что брошюра напечатана по-украински: «Мы говорим по-хохлацки, а читаем по-русски». Были заявления такого рода: «Почему у Хетьмана папаха (в которой он был изображен на снимке), а не корона? Нам хозяина дай в короне, как следует!» Другие радовались, что он в военной форме, и говорили - этот порядок наведет. Портреты покупались охотно, гораздо охотнее брошюр. Накупив брошюр, еврей с базара вырезал портреты гетмана, приложенные к брошюре, и продавал их тут же по два карбованца, тогда как вся брошюра стоила пять гривен.

На оплату книгонош и на их разъезды требовались деньги. Мы истратили на них более 16 000 карбованцев, и денег больше не было. Все министры и чиновники, разводя руками, говорили шепотом о тех миллионах, что тратят большевики на пропаганду на Украине, но сопротивлялись движению дела об ассигновке упорнее щирых украинцев (самостийников), засевших на вторых должностях в канцеляриях и тоже саботировавших, как только мое дело попадало в их руки.

- Поверьте моей седой бороде, - говорил мне премьер-министр Лизогуб, хватаясь за свою бороду и теребя ее, - что из этого ничего не выйдет. Я старый земец…

Это был его обычный аргумент, к которому он всегда прибегал, когда не знал, что возразить.

Немцы, узнав о моих хлопотах и, вероятно, знакомые с постановкой этого дела при моем пресс-бюро, предложили ассигновать на дело пропаганды 300 тысяч из своих сумм, но я счел это неудобным. Тогда они прислали в подарок 300 000 портретов гетмана, отпечатанных в Германии.

Требовалось помещение для Государственного Украинского художественного театра. Его долго искали и, наконец, решили реквизировать только что заново отделанный и перестроенный театр, предназначавшийся под оперетту, труппа для которой была уже законтрактована. Среди владельцев и антрепренеров труппы был редактор «Последних Новостей» г-н Брейтман, единственной газеты, напечатавшей биографию гетмана и вообще державшейся доброжелательного тона к гетману. Уже этого одного было достаточно, чтобы реквизировать этот театр миролюбиво, на что владельцы и соглашались, требуя 300 000 карбованцев отступного для расплаты по ремонту, перестройке и ликвидации труппы. Несмотря на хлопоты за них немцев - последним, впрочем, Палтов угрожал личным письмом гетмана к Вильгельму (это случилось после визита П. П. Скоропадского в Германию), - театр был захвачен без оплаты убытков, понесенных предпринимателями и владельцами.

Как я уже говорил, приезд А. П. Скоропадской ожидался в Киеве с нетерпением. По приезде Александры Петровны, ее в тот же день посетили оба иностранные представителя, немецкий главнокомандующий фельдмаршал ф. Эйхгорн и австрийский посланник граф Форгач. Приехали они одновременно, и оба старались пересидеть один другого, чтобы остаться наедине для более интимной беседы с глазу на глаз. Пересидел фельдмаршал ф. Эйхгорн. Александра Петровна действительно обладала характером, была от природы умна, начитана, с умом слегка ироническим. Она слишком любила мужа, чтобы стать его ментором. Она многое, вероятно, считала несоответствующим моменту, даже смешным, но снисходительно соглашалась и помогала сама, лишь бы доставить удовольствие мужу. Часто прикусив губы, чтобы скрыть ироническую улыбку, она принимала участие в церемониях маленького гетманского двора.

Скоро стало ясно, что ничего не переменится. Киев, с его полуинтеллигентным обществом, был не совсем удачным пунктом для формирования нового здорового государственного начала. Давать такое определение Киевскому обществу, мне кажется, не слишком опрометчиво. Не говоря уже об общей политической безграмотности, большинство киевлян жило театрами, концертами, посещениями друг друга и кафе. Базар и рыночные слухи полагались в основу общественного мнения, создаваемого на текущий день, газеты несколько сглаживали слухи раннего утра, принесенные прислугой, но за день телефон и встреча с знакомыми перевертывали снова вверх дном все, что было рассудительного в этом «общественном мнении».

Читал Киев до революции мало. Университетская среда представляла изолированную группу. Отсутствие необходимых книг для моей работы в Киеве заставило меня невольно столкнуться с этой оборотной стороной. Присяжные поверенные, обладавшие дорогими книжными шкафами, держали их пустыми. Книжные торговцы подтвердили мне это мое, казалось бы, голословное заявление, указав, что киевляне в массе, кроме пустых модных романов, ничего не покупают.

Как- то мне пришлось говорить на эту тему с известным присяжным поверенным Киева, г-ном К. Он возмутился: ничего подобного.

Тогда я предложил ему перечислить, сколько из его знакомых адвокатов имеют книжные шкапы, заполненные домашней библиотекой, а не всяким скарбом. То же самое оказалось с общественными и политическими деятелями. Лица, считавшиеся в Киеве литературно образованными, не знали, например, о существовании работ П. Е. Щеголева и никогда не слыхали его имени.

Этим значительно объясняется бездарное отношение киевского общества к подаренной ему судьбой передышке, когда во главе стал человек с очень эластичным званием гетмана. «Гетман» мог означать диктатора, президента и владетельного князька, на самом же деле это был рядовой кавалерийский генерал царской службы - вывеска, которую можно было размалевать желательными большинству красками, «моток картона, на который наматывали нити правопорядка». В числе его сотрудников были люди различных убеждений, большинство скорей либерального, чем реакционного направления, были кадетствующие, эсэрствующие, был министр Гутник - еврей, и такой исключительной чистоты человек, как Завадский. Казалось, примыкайте, проникайте и стройте.

Но общество, уверенное в завтрашнем дне, о будущем не думало, или втихомолку тосковало по Петлюре, или, ориентируясь на Антанту, возмущалось приводом немцев на Украину, приписывая привод их не Петлюре, а Скоропадскому. Общественное мнение, под руководством «Киевской Мысли» и других газет, создавалось необдуманно. Пресса своим возмущением против проекта введения украинской мовы в качестве государственного языка привела к роковому осложнению.

«Киевская Мысль» возмутилась не из национального чувства (она всегда лелеяла мысль о более щиром Петлюре), она возмутилась не столько по политическому невежеству, что было бы грустно, но еще простительно, она возмутилась, чтобы просто возмущаться, будировать и иметь предлог для более яркого выявления своего протеста против установившегося порядка. Если бы пресса хоть на минутку отнеслась вдумчиво к этому проекту, она поняла бы, что украинская мова погибнет, раз она не только перестанет быть запретной, но еще и обязательной не только для лиц, веривших в украинское движение, но и для тех, кого силком тянули за ним.

Практически мова была неосуществима; для целого ряда официальных учреждений не было терминов на малороссийском языке, их надо было еще выдумать, даже на галицийском языке не было терминологии для флота, так как там никогда не было флота.

Печать шумела и злорадствовала, шипела и рыла себе яму для окончательной погибели. Это введение украинской мовы как государственного языка было чуть не единственной серьезной подачкой украинцам. Мероприятие, по всем законам государствоведения обреченное на неуспех, оно, тем не менее, ближайшим образом решало вопрос о возможности продления передышки. И полуинтеллигентность большинства ее блестяще провалила.

В деятельности самого П. П. Скоропадского было слишком много легковесного; так из его разговоров о Сенате можно было заключить, что Сенат его интересует как учреждение, на открытии которого он может показаться во всем параде и блеске. Он много говорил об этом торжестве, но оно так и не состоялось.

Или история с получением Украиной флота. Гетман приказал на маленьком пароходике, бывшем раньше в распоряжении окружного инспектора путей сообщения, поднять штандарт гетмана - адмирала украинского флота, с участием почетного караула солдат, с музыкой и артиллерией в его присутствии.

По дворцу бегает А. А. Палтов, взволнованный, старающийся расстроить эту церемонию.

- Что скажут немцы? Флота нет, еще только разговоры. Адмирал флота Украины? Какого флота? Барок на Днепре?

Наконец инцидент уладился. Решили поднять штандарт (шелковый, с гербом Скоропадских) бесшумно, без стрельбы и проч.

Между тем время не ждало и приближалось к развязке.

Советское правительство находило выход из ряда исключительно сложных и, казалось, безвыходных обстановок и обстоятельств. На юге России была очевидно другая психология. Целый ряд громоздких учреждений, переполненных персоналом, толкли воду в ступе, так как в конце концов все существовало и двигалось только потому, что на Крещатике и других центрах города стояли немцы в касках, зорко следившие за порядком, не пропускавшие ни одного автомобиля без соответствующей «визы». Гетманский будинок целые сутки жил приемами, совещаниями, парадами, завтраками и обедами. На прием к гетману рвалась толпа жаждущих. Контроль бесчисленных охран стоял у дворца, проверяя пропуски у министров и приближенных и пропуская без контроля большинство посторонних. Это был, быть может, один из маленьких симптомов приближающейся катастрофы.

В Германии произошел переворот. Война кончилась. Император Вильгельм покинул Германию. На Украине началось украинское движение. В Белой Церкви стали накапливаться бывшие кадры военных галичан.

Положение могло быть спасено только чудом или исключительной удачей, которая раньше вообще сопутствовала генералу Скоропадскому.

В серьезный контакт с Антантой я не верил, а сформировать в несколько дней серьезные военные части не было никакой возможности. И неохота, с которой шли в добровольцы, несмотря на подъем среди русской части общества, подсказывала, что неудача неминуема.

Мне пришлось передавать в печать телеграммы и радиотелеграммы, которые я получил из первых рук; в них сообщалось: о высадке французов, их продвижении к Фастову, о сочувствии их и поддержке киевских добровольческих частей. Как впоследствии оказалось, эти телеграммы были сфабрикованы штабом Петлюры, перехватывавшим радио и телеграммы, посылаемые гетманом и отвечавшим на них.

Еще за два месяца до восстания Петлюры в штаб гетмана явился офицер с левобережной Украины, передавший все планы готовящегося заговора и восстания. План этот был разработан до малейших деталей, оговаривал массу подробностей, впоследствии разыгранных как по нотам. Между прочим, в нем говорилось о необходимости похищения Петлюры для того, чтобы возглавить движение. Этот план восстания был известен гетману, его штабу и особому отделу охраны при штабе, но никто не придавал того значения, какое следовало придать, этим донесениям. Никто не догадался какими-нибудь разумными мерами пресечения или предупреждения использовать эту осведомленность для того, чтобы избежать прихода назревающих событий.

За три дня до падения я встретил сочувствующего гетману общественного деятеля, который просил передать П. П. Скоропадскому, что все погибло, что все его управление и государство заключается в Липках (часть города Kиeвa, где жил гетман), что вся страна и Киев уже живут Петлюрой, что он советует его светлости красиво ликвидировать все это дело с гетманством. Когда я пришел через день по обычаю во дворец к 11 ч. утра, то швейцар сообщил мне таинственно, что гетман уже ушли и не вернутся больше.

Петлюровцы ворвались в город со стороны Печерска, как и было предсказано в донесениях недели за три до катастрофы. Пройти в штаб, в отделение пресс-бюро мне уже не удалось. Пришлось самому искать убежища. Как я узнал потом, гетман скрывался неудачно у турецкого посла, рассчитывая при его содействии попасть в Турцию. Очевидно лавры Карла XII не давали ему покоя. В Турции он, может быть, мог прожить на положении экс-гетмана в пышной обстановке, на иждивении султана.

Во время нахождения у турецкого посла гетман написал свое отречение от гетманства, которое послал со своим адъютантом кн. Долгорукову, но тот, не застав его уже в штабе, через начальника штаба опубликовал отречение в печати.

Спасли гетмана все-таки немцы и со всевозможными предосторожностями увезли его в Берлин. Там гетман мечтал о королевстве Украины и почему-то старательно изучал историю Наполеона III, считая его весьма умным человеком.

На переэкзаменовке блестяще провалилось русское общество, которое не обнаружило никакой сплоченности и ни малейшего здорового эгоистического инстинкта самосохранения. После первых ударов большевизма бежавшее в панике на Украину большинство легкомысленно прокутило передышку.

В чем можно упрекать лично Скоропадского, не сумевшего «взять быка за рога»? Он был одним из атомов этого общества прошлого. Атом, попытавшийся стать вождем, но обуза прошлых убеждений, взглядов, прошлой школы и сноровки дали только опереточного героя, придали опереточный характер всему киевскому государственному образованию.

К счастью, потому что иначе произошла бы трагедия с гражданской войной. Лучше уж оперетка.

Я лично ошибся в П. П. Скоропадском, принимая его тщеславие за честолюбие, импульс за продуманную решимость.

Так называемые украинцы, которых я встречал уже за границей и которые продолжали считать себя таковыми, будучи русскими (я не говорю о галичанах), примыкали и примыкают к различным группировкам. На мой вопрос, почему они продолжают считать себя украинцами после того как с очевидностью оказалось, что Украина-Малороссия дорога нам лишь как традиция с ее ароматами, песнями и сказочным прошлым, они отвечали мне совершенно откровенно: «Надо чем-нибудь жить, не умирать же с голоду, а потом если не будет Украины, так нас повесят, да и вас в том числе, за измену России. Вот для этого необходимо бороться за существование Украины».

Если судьбой суждено быть повешенным, этого не избежать, но продолжать изменять, уже убедившись, что это измена, а не содействие своей Родине и отечеству, - это верх цинизма и бездарности.

Истинный голос народа звучал по-прежнему метко, когда этот молчавший народ решался сказать свое слово.

За несколько дней до гетманства, через ряд застав с охраной и рогатками, перегородившими улицы, старалась пройти старуха с большой связкой хвороста за спиной. Ее долго не пропускали, и наконец, когда она прошла, то со злобой сказала:

- Господи, когда же это кончится. Сперва Россию на партиев разделили, потом на клочки стали драть, теперь уж улицы стали делить.

Извозчик- малоросс, провозивший меня мимо Софийского собора, после падения гетмана, указав на деревянную колонну с выцветшими и растрепанными дождем лентами украинских цветов, водруженную по случаю въезда Петлюры в Киев, сказал мне:

- Столб, а на столбе мочало, начинай сказку сначала.

Железнодорожный рабочий, сопровождавший поезд, в котором я пробирался к границе, сказал мне мимоходом:

- За границу? С Богом. От дележки ничего не вышло, еще хуже стало, лучше уж одно к одному, в целое. «Тамо» по крайности свои. А как справимся начерно, пожалуйте обратно работать начисто. Ведь вы, «господа», черновой работы делать не умеете.

Публикацию подготовил Евгений Клименко