4. БЕРУТ СМЕРТНИКОВ
4. БЕРУТ СМЕРТНИКОВ
По тюрьме поползли слухи. Тюремные надзиратели взяли у камерных старост списки заключенных и с озабоченным видом ходили по камерам, что-то в списках отмечая. Старые тюремные сидельцы поняли эти приготовления. И замолчали обреченные, бросив и занятия дозволенными играми и разговоры. Каждый ушел в себя, каждый чувствовал, как надвигается нечто неизбежное.
Вечерняя поверка была раньше обычного. Как-всегда надзиратель перестукал деревянным молотком прутья оконной решетки, но вместо обычной шутки или пожелания, ни слова не сказал и исчез.
Тюрьма замолкла. Из-за оконной решетки поползла ночная темнота, скрыла груду лежащих на нарах и на полу тел, загустила сумрак под нарами.
Мы лежали тихо, неподвижно. Каждый звук извне отдавался в камере и заставлял вздрагивать. Где-то в отдалении застучал мотор автомобиля. В окно проскользнула резкая полоса света от автомобильных фар и замерла на уголке потолка и стены.
Опять звонкая тишина. Где-то хлопнула железная дверь и по тюремному двору гулко застучали шаги.
Идут…
Еще стук открываемых дверей. Топот шагов по лестнице. Опять стук двери, ведущей в коридор.
В жуткой тишине не слышно даже дыхания притаившихся людей. Время словно остановилось.
У соседней камеры звякнул железом о железо ключ, и скрипнула дверь.
Что там происходит? Звенящая тишина не нарушается ничем.
Вот опять где-то неясный шум, словно хрип.
И снова шаги по коридору — дробный стук многих ног.
Неужели к нам?
Нет, опять в соседней камере. Опять хлопает железная дверь вдали, а здесь жуткая тишина. Снова хлопнула дверь. Шаги стучат, удаляясь. Опять хлопает коридорная дверь. На минуту все замолкает. Уже готов вырваться вздох облегчения — пронесло… Но нет, звуки шагов возобновляются. Стук их все громче и громче. Вот они у двери. Ключ звякает о металл замка и вдруг летит на пол.
Камера замерла. Ужас и отчаяние, казалось, залили все. Время остановилось.
В открытую дверь камеры вошли трое. При свете фонаря надзиратель читает по списку:
— Стасюк, Григорий Иванович.
Медленно поднимается с нар приземистый, старый казак и начинает надевать ботинки. Сосед не выдерживает:
— На што воны тоби те ботинки?
Казак, однако, надел ботинки, перекрестился.
— Ну, прощайте.
Темную его фигуру поглотила коридорная темнота. Мертвое молчание застыло над неподвижными людьми. У двери, освещаемой фонарем, третий пришедший, одетый в кожаную куртку, нелепо улыбался во всю свою широкую физиономию.
Дверь гулко захлопнулась вслед за ушедшими и прострекотал замок. Богатырь казак Хоменко вздохнул, как кузнечный мех и зашуршал папиросной бумагой.
Со всех сторон на него зашикали:
— Брось свою бумагу, Хоменко… Что ты делаешь? Брось… Если бы тебе пришлось…
Хоменко продолжал завертывать папиросу.
— А если бы то и мне пришлось — не смог помереть бы што ли?
В голосе у него против воли звучала радостная нотка — пронесло.
Неожиданно около нашей камеры послышались вновь шаги, вновь загремел ключ в скважине и, не успели опомниться узники, как сухой голос надзирателя произнес из коридорной темноты:
— Хоменко, Прокоп Ильич.
Богатырь кузнец сел на нарах, пораженный как громом, и остался неподвижен.
— Хоменко, одевайсь, — слышится из коридора. Хоменко медленным движением берет в руки ботинки и вдруг опускает обессилевшие могучия руки.
— За что это меня? — спросил он упавшим голосом.
— Живо, живо, Хоменко, — подгоняют из коридора. Хоменко кое-как оделся и стал около нар, твердя только эти два слова: «за что?»
Палач в кожаной куртке подошел к нему, схватил его за руку и рванул. Хоменко нелепо шатнулся и отлетел к двери камеры. Силы оставили богатыря и ужас сделал его малым ребенком. Еще момент — и он скрылся в коридорной темноте, подталкиваемый палачами.