LXXI–LXXX
LXXI–LXXX
LXXI. Ведь нельзя про все это думать, разевая рот от изумления, нельзя рассказывать страшную сказку о черных злодеях. Почти все люди из ЕФНСК в прошлом были связаны с «красными кхмерами». Отмечу, что здесь этим определением не пользуются, во всяком случае — в отрицательном контексте. И ничего удивительного, ибо в сущности они по-прежнему «красные кхмеры»: это определение принадлежит Сиануку и относится, по-видимому, ко всем левым силам в стране. День 17 апреля 1975 года по-прежнему считается датой освобождения Кампучии и будет признан официальным государственным праздником: не 7 января 1979 года, а 17 апреля 1975 года. Членом Коммунистической партии Кампучии был Пол Пот, но также и Хенг Самрин. Эти двое людей знали друг друга и, вероятно, не раз говорили о судьбах революции. Я не слышал, чтобы кто-либо подвергал сомнению идейные основы партизанской борьбы «красных кхмеров». Лон Нола и период американского господства обе стороны оценивают, надо полагать, одинаково. В конечном счете это была подлинная народная революция, поддержанная поначалу социалистическими странами. Не подлежит сомнению, что в первой своей фазе она имела также поддержку почти всех крестьян, значительной части мелкой буржуазии и подавляющего большинства интеллигенции. В ноябре 1971 года, находясь в Ханое, Иенг Сари публично благодарил Вьетнам за материальную помощь партизанам и за политическую поддержку кхмерского освободительного движения. На митинге 19 апреля 1975 года в Пномпене (здесь важна дата) Пол Пот открыто заявил, что победа революции была бы невозможна без помощи Вьетнама и других социалистических стран.
Все случившееся позже надо тщательно проанализировать. Но первоначальный вывод таков: «красные кхмеры» не были импортированы извне, не были шайкой подосланных убийц, абсурдной исторической случайностью.
LXXII. Борьба с электричеством — помешательство. А может, все-таки не такое уж это безумие?
Кампучия практически не была электрифицирована. В 1974 году общая мощность девяти имеющихся электростанций давала в сумме 51 мегаватт. Пятьдесят мегаватт — это четвертая часть того, что дает один-единственный турбогенератор средней мощности в Дольной Одре, седьмая часть мощности одного турбогенератора в Козеницах. Производство электроэнергии на душу населения равнялось неполным 19 киловатт-часам в год. Это трудно себе представить: лампочка в 100 ватт, которая горит один час в сутки, потребляет за год 36 киловатт-часов.
Электричеством пользовалось, в сущности, только население городов, главным образом состоятельная его часть. Для остальных жителей страны, которые на протяжении жизни многих поколений знали только лучину, масляный светильник и простейший очаг, наличие или отсутствие электросети было вещью абсолютно несущественной.
И чему может служить электрификация в столь бедной и отсталой стране? Она приводит к насаждению отрицательных сторон общества потребления, выступает как первое звено в цепи все новых и новых потребностей, удобств и прихотей. Начинается вполне невинно, с искусственного освещения, польза которого представляется очевидной. Но так уж получается, что тот, у кого имеется лампочка, хочет затем иметь две и все настойчивей этого добивается. Достаточно одного поколения — и вот необратимо нарушен естественный ритм дня и ночи, возникают различия в образе жизни, в нравах и межчеловеческих отношениях.
Потом появляется холодильник, польза от которого в этом климате вроде бы очень велика. А ведь холодильник — аппарат, для Азии в социальном плане чрезвычайно вредный. Он стимулирует рост потребления, в то время как бесчисленные поколения крестьян всегда имели лишь столько продовольствия, сколько можно сохранить и съесть в течение одних суток. Холодильник стимулирует развитие пищевой промышленности, ведет к необходимости импортировать жесть для консервных банок, заставляет увеличить производство стекла, которое в результате превращается в осколки, быстро вытесняет известные испокон веков методы сушки, засолки и обезвоживания продуктов.
Электричество — это, скажем, лопастный вентилятор для охлаждения жилья или еще хуже — установка для кондиционирования воздуха, которая создает людям искусственные условия обитания. Крестьян на рисовых полях нельзя обеспечить кондиционированием, хотя это их трудом создается в такой стране, как Кампучия, подавляющая часть национального дохода. По какому же праву в прохладных жилищах должны благоденствовать одни горожане? Испокон веков люди здесь рождались, жили и умирали под лучами жгучего тропического солнца, в мокрой духоте весны и беспощадном зное сухого сезона. Надо ли это менять только потому, что люди за океаном выдумали устройства для охлаждения воздуха и хотят их сейчас продавать за большие деньги, зарабатывать которые пришлось бы все тому же нищему, трудящемуся в поте лица крестьянину?
И где гарантия, что спустя несколько поколений этот искусственный климат, распространяющийся со скоростью чумы, не приведет к мутационным, генетическим изменениям в физической природе жителей Азии и не поставит их в вечную зависимость от продуктов западной цивилизации? Одна из несомненных причин нынешней азиатской нищеты — это наверняка неблагоприятная антропологическая мутация населения, связанная с продолжительным дефицитом белка и постепенной деградацией мускулов. Жители Юго-Восточной Азии сегодня гораздо худощавее и слабее, чем их предки триста лет назад. Средний рост жителя этого региона уменьшился на пять сантиметров в сравнении с вычисленным историками и археологами средним ростом в XV веке. Ведь не случайно в Китае и Вьетнаме ежедневная гимнастика обязательна для всех, а скромный пищевой рацион определяется с таким расчетом, чтобы калорийность была как можно выше безотносительно к вкусовым качествам пищи. Ради чего к одной беде добавлять новые и добровольно содействовать дальнейшему измельчанию народа?
Электричество — это и телефон, само существование которого азиатскому крестьянину подозрительно: как это человеческий голос идет по проволоке и в этом нет никакого колдовства? Это и телевидение, введение которого в Кампучии граничило с идиотизмом. Буквально каждый винтик, каждый провод и каждую лампу надо импортировать, то есть тратить валютные резервы (а откуда они? кто их заработал?) или добиваться заграничных кредитов и помощи. А зачем, собственно говоря? Чтобы десять тысяч торговцев, офицеров и чиновников могли приятно проводить вечера? Но даже отвлекаясь от расходов на телевизионную технику, какова реальная польза для общества от этого дьявольского изобретения? Фильмы, поставленные Сиануком, с Сиануком в главной роли, с музыкой Сианука и балетными номерами в постановке того же Сианука, разве можно их смотреть чаще одного раза в день? Сквозь все щели пролезали заграничные фильмы: художественные, документальные, телевизионные. Заграничные, то есть с Запада или из европейских социалистических стран, поскольку это ныне главные центры зрелищной цивилизации. Глянем на эти фильмы, посмотрим, как живут их герои, сколько едят, чем занимаются, о чем думают. С этим ли надо обращаться к бедным крестьянам провинции Поусат или к молодым жителям Баттамбанга?
Правда, у электричества есть кое-какие положительные стороны. Электрические насосы, например, быстрее перекачают воду, чем перетаскают ее две усталые девушки с коромыслами. Циркульная электропила быстрее и лучше перепилит бревна из пандануса. Но если один раз сделать ставку на электричество, цепь экономической зависимости будет не уменьшаться, а расти. Придется импортировать генераторы, столбы электропередач, трансформаторы, распределительные устройства. Беспрерывно, не останавливаясь ни на минуту, импортировать твердое, или жидкое топливо, которого в Кампучии нет. Придется нанимать зарубежных инженеров и техников или отправлять за границу (за чей счет?) собственную молодежь, чтобы она научилась обслуживать электрооборудование. А самое главное — надо будет примириться с тем, что на протяжении обозримого будущего у страны будет все больше нужд и потребностей и все меньше возможности их удовлетворять. Ибо само наличие выключателя и штепселя — это непреодолимое искушение для слабых человеческих душ. Мысль о том, чтобы Кампучия могла сама производить, скажем, провода высокого напряжения, не говоря уже о трансформаторах и турбинах, — просто вредная и бессмысленная утопия.
Быть может, те, кто с таким бешенством срывал со стен проводку, давил лампочки и терзал электромоторы, несколько переусердствовали. Но политическое решение «Ангки» об отмене электричества наверняка не было проявлением безумия.
LXXIII. Такой же ход мысли применим, в сущности, ко всем явлениям промышленной цивилизации, которой объявили войну «красные кхмеры». Но в основе лежали не блестящие парадоксы, не идиллическое умиление, как у Жан Жака Руссо, а горечь знания о сегодняшнем мире. Не в том дело, что промышленная цивилизация сама по себе зло, хотя всегда несет в себе зачатки вырождения. Будь она повсеместно и бесплатно доступной, ее наверняка признали бы благом, и уж во всяком случае — явлением, в определенных рамках полезным.
Но ведь это не так. Что ни год, цивилизация становится дороже. У стран, в такой степени бедных и невообразимо отставших в развитии, нет никаких, буквально никаких шансов когда-нибудь выровнять диспропорции и догнать наиболее передовые индустриальные страны. Каждый шаг на этом пути только углубляет отсталость, а не уменьшает ее. Достаточно воспринять любой элемент современной промышленной цивилизации, чтобы войти в бесконечную цепь зависимостей, которая увеличивается в геометрической прогрессии. Нет ничего отвратительнее попытки насадить современность в диких зарослях: африканских плутократов в котелках, безграмотных шейхов в «роллс-ройсах», Бокассы и Амина, электрических чудес в одном шаге от нищих лачуг.
Конечно, ныне есть возможность закупить или даже приобрести в кредит блага промышленной цивилизации. Только при капитализме это связано с определенными политическими условиями, а следовательно, с более или менее замаскированной колонизацией. Приняв первую дозу современных промышленных благ и использовав ее даже самым разумным образом, приходится в течение всей дальнейшей истории выпрашивать кредиты, моратории и безвозмездную помощь, с горечью следить за экономической конъюнктурой, любой ценой развивать экспорт какой-либо несчастной монокультуры, судьбы которой зависят в конечном счете от крупных банков, бирж и монополий. Без них бедные страны могут прожить, но с ними ужиться не могут. Это противоречило бы капиталистической природе международных экономических отношений.
Индустриализация, или даже создание основ промышленной инфраструктуры, грозит к тому же стране столь бедной, как Кампучия, разрушительными социальными последствиями. Говорят, что машины производят дешевле, чем люди. Это еще одна правда сытых, одетых и довольных жизнью, тех, у кого вот уже несколько поколений вдоволь электричества и сырья, есть пути сообщения. И основные отрасли промышленности. Нет машины, которая ткала бы ткань более дешевую, чем кампучийская крестьянка, которая зубами сучит конопляную нить. За одной машиной неизбежно идет другая. Токарный станок тащит за собой фрезерный. Серной кислоте не обойтись без фенола. В ускоренном темпе начинает расти слой «паразитов производства», которые все глубже затягивают страну в омут растущей зависимости от заграницы, требуют новых машин, винтиков, поршней, добиваются повышенной зарплаты, а если не пойти им навстречу, обидятся и выедут на заработки.
За последнюю четверть века (это были первые двадцать пять лет независимости кхмерского народа после 91 года французского колониального господства) была полностью разрушена традиционная социальная структура Кампучии.
Кхмерский крестьянин жил всегда бедно, но редко голодал, а в год хорошего урожая ел почти досыта, чем не могли похвалиться ближайшие и более дальние соседи. Денежное обращение всегда играло здесь ничтожно малую роль. Рыночная экономика существовала в зачаточной форме. Почти вся деревня жила в рамках натурального хозяйства. Несчастья начались во второй половине пятидесятых годов, когда Сианук получил солидную международную помощь и вопреки азиатским обычаям направил ее главным образом на развитие сельского хозяйства. Были освоены новые, более урожайные сорта риса. Посыпались искусственные удобрения. Начали работать механические приспособления для орошения, молотьбы и пикирования рассады. Годовой урожай за одно пятилетие вырос с полутора до трех тонн с гектара. Впервые в истории экономика располагала излишками. Тотчас же начался импорт самых разнообразных промышленных товаров, а с ним, как грибы после дождя, выросла энергичная чиновничье-техническая прослойка, которая славила светлейшего принца за разумный прогресс и заботу об интересах народа.
Деньги у этих людей были, но они хотели иметь еще больше. Платить им надо было, и притом щедро, из государственного кармана. Пришлось ввести налоговую систему. Крестьян тоже обязали платить налоги. Деревня подверглась резкому расслоению. Появились настоящие деревенские богачи, покупавшие в городах невиданные прежде товары, вроде фонарей или велосипедов. Но вместе с тем впервые в кхмерской деревне прочно поселился хронический голод среди бедноты. Этого было достаточно, чтобы кроткий, веселый и невоинственный кхмерский крестьянин начал бунтовать. Таков был на первых порах социальный фон, на котором происходило рождение доктрины «красных кхмеров».
Остальное доделали американцы при режиме Лон Нола. Они вложили в Кампучию массу денег, по-видимому, около полутора миллиардов долларов. Они допустили гигантскую, невообразимую коррупцию, чтобы, невзирая на расходы, как можно быстрее создать богатую чиновничье-буржуазную прослойку, в которой видели (и имели на это основания) надежную (ибо местного происхождения) плотину против взбунтовавшегося крестьянского моря. Они не скупились на поставки, денежные средства и посылку специалистов, когда дело касалось сельского хозяйства. В последний год правления Лон Нола урожайность достигла восьми тонн с гектара. Но чем выше были урожаи, тем больше повышались налоги. Чем зажиточнее становились города, тем хуже жилось деревенской бедноте, которая почти вся сочувствовала «красным кхмерам», предоставляла им убежища, прятала от жандармов.
Именно за эти пять лет в Пномпене была воздвигнута большая часть роскошных вилл. Город был коренным образом перестроен. В магазинах появились дорогие промышленные товары со всего мира. Индустриализация обнажила в Кампучии одновременно все прелести и все свое злополучие. Деньги стали мерой всех вещей. Инфляция превысила уровень 30 процентов в год. Два социальных полюса отодвигались друг от друга со скоростью разбегающихся галактик. В прошлом это происходило и в большинстве других стран, но здесь свершилось при жизни одного поколения, в захватывающем дух темпе.
Вряд ли стоит винить «красных кхмеров» в том, что, рассуждая о революции, они с самого начала ударились в крайности. Сианука в Пекине и Лон Нола в Калифорнии никто почему-то не обвиняет в том, что своими действиями они толкнули часть левых сил в Кампучии на поиски решений столь тотального характера. Можно, мне кажется, представить себе причины самого общего характера, которые обусловили появление сверхрадикальных группировок.
LXXIV. Борьба с медициной действительно труднообъяснима. Она поистине ужасает. Но ведь в каждой революции, начиная со взятия Бастилии, случалось немало страшного, подчас вредного и бессмысленного, но это ни в чем не умаляет ни величия, ни исторической справедливости свершившегося.
А не посмотреть ли на это иначе, глазами нищего, неграмотного крестьянина из провинции Кампонгчнанг? При правительстве Лон Нола Кампучия имела один из самых низких в мире показателей обеспеченности населения госпитальным лечением (1200 человек на одно больничное место, в Польше — 129 человек), минимальное количество врачей (один врач на 16 тысяч человек, в Польше — на 600), относительно наименьшую в Азии численность среднего медицинского персонала (на одного офицера армии Лон Нола приходилось 0,07 медсестры или фельдшера). Система здравоохранения и медицинского обслуживания имелась, коли на то пошло, только в городах и охватывала не более трех, максимум — пяти, процентов населения. Она стояла, впрочем, на весьма высоком уровне, будучи превосходно обеспечена антибиотиками, заграничными фармацевтическими средствами, неплохим оборудованием, приличными лабораториями. Не удивительно, что услуги ее стоили ужасающе дорого и практически не были доступны никому, кроме богатых горожан. Врачи принадлежали к числу самых обеспеченных людей в стране. Их гонорар за визит равнялся годовому доходу крестьянской семьи. Упомянутая выше доктор Чей только в «коммуне», а затем в лагере для беженцев встретилась с крестьянами, и это изменило ее политические взгляды. А если бы убитые в Кампучии врачи вдруг воскресли, сколько бы из них по-настоящему стало бы на сторону народа?
Современная медицина со всеми дорогостоящими штучками находилась вне сферы представлений кхмерского крестьянина. Природа сама производила отбор. Акушерка заменяла гинеколога и стоматолога. Травы и минералы в течение веков считались единственным лекарством, тигровым бальзамом довольствовались даже деревенские богачи. А почему, собственно говоря, крестьянин из провинции Кампонгчнанг должен сожалеть, что господ докторов выселили из комфортабельных, прохладных, многокомнатных квартир? Разве у них другие желудки или руки, неспособные трудиться на рисовом поле? Назначение тринадцатилетнего мальчика начальником больницы могло быть результатом самодурства полпотовского начальника. Уничтожение ценного рентгеновского аппарата было, надо полагать, побочным, непредвиденным следствием борьбы против импорта аппаратуры только для богачей. Но и в этом случае надо хорошо разобраться в причинах, склонивших «Ангку» к тому, чтобы объявить войну медицине.
LXXV. Обувь. Правильно, это зрелище сильнее всего врезается в память и производит потрясающее впечатление. Но ведь в данной климатической зоне обувь — выдумка капиталистического дьявола, который нашептывает людям, что они могут жить удобнее, лучше, безопаснее. Сто поколений азиатских крестьян не дошли до мысли о том, что надо носить обувь, и даже не знали о подобном изобретении. Своими босыми ороговевшими ступнями они тысячелетиями измеряли бескрайний континент. Лишь эпоха колониального рабства довела до сознания бедных жителей Азии (богатые раньше узнали эту тайну), что человеческие ступни можно облекать в кожу животных. Поэтому обувь, как социально-экономический факт, следовало одним махом упразднить, по крайней мере среди гражданского населения, потому что армия должна все-таки ходить в обуви. Именно поэтому выселяемым гражданам приказывали снять обувь, прежде чем они покинут город. Надо было, чтобы их изнеженные ступни познали тяготы крестьянской ходьбы, вступили в соприкосновение с матерью-землей, получили «революционную» закалку. Почти у всех начинали кровоточить израненные ступни или наблюдалось опасное заражение, потому что пыль на дорогах Кампучии перемешана с бактерийной флорой в пропорции один к одному. Эти люди впервые в жизни шли по сто или двести километров. Многие из них не выдержали марша. Ну и хорошо. Природа сама лучше знает, как производить естественный отбор, по Дарвину.
Это звучит цинично и жестоко, но ведь не мы, люди средиземноморской цивилизации, отдавали приказы о марше. Скорее система, породившая полпотовцев, была циничной и жестокой. Вот уже тысячу лет никто не жалел крестьянских ног, которые тоже, в конце концов, покрыты эпителиальной тканью, а теперь все в ужасе заламывают руки, скорбя о судьбе барышень из хороших домов, которым пришлось столько километров пройти босиком. Означает ли это, что одна пара человеческих ступней ценнее другой? Как раз в данном случае европейские представления о революции гроша ломаного не стоят. Мы успели позабыть, как реально выглядит стихийная народная революция в тех условиях, когда нет иного выхода. Надо иметь за плечами биографию кхмерского крестьянина, чтобы понять те психологические мотивы, которыми руководствовались командиры и конвоиры, приказавшие разуться выселяемым жителям Пномпеня.
LXXVI. Азиатский город — это значит: сидеть на корточках, болтать с земляками, курить окурки, принести-подать, поклянчить, подивиться, спрятать в рукав. Чем крупнее город, тем больше этого ничегонеделания, тем легче нырнуть в темень узких улочек, в сладостный запах растительного масла, сточных канав, кухонных дворов.
Азиатский город — это господа чиновники в белых рубашках, ужасно важные полицейские, недосягаемые сагибы, вещи страшные и далекие, как луна. Но это и беспрерывное движение, шум, тысяча чудес для обозрения, миллион обещаний на каждом углу, вечная надежда, что что-то случится, что-то изменится. Хорошо. Можно жить, пока злые ветры не изогнут дугою спину, можно молодые свои годы проболтать, просидеть на корточках, пробродяжничать.
А деревня в Азии — это «золотой кулак солнца», пыль и грязь. Это — вставать на рассвете или до рассвета, вечный зной, боль в мышцах, забота о горстке риса, абсолютная призрачность человеческой жизни, все один и тот же запах буйволиного помета, размякшей земли на рисовом поле и сухой соломы.
Город в Азии — это родина местных джиннов и заморского дьявола. Из милых девушек с соседней улицы он делает холодных, расчетливых уличных девок, которые с дураков иностранцев берут во сто раз больше, чем сами стоят. Он порождает коррупцию, дошедшую до стадии клинического заболевания. Он — питомник продажных чиновников, тайных агентов, торговцев опиумом, мошенников и попрошаек, отцов, которые продают собственных дочерей. Он кого угодно засосет, кого угодно развратит. Он растет, как дракон в легендах, пьет кровь, как вампир.
Деревня здесь жестока, но она чиста. Ее жестокость — не врожденная. Она порождена нищетой и неравенством. Это единственная среда обитания, которую еще можно сберечь ради человечества.
Города спасти невозможно.
Азия никогда не знала столь огромных, многомиллионных городов, пока не вторглись сюда белые колонизаторы, которым понадобились проститутки, комиссионеры, посредники, толмачи, шпионы и лакеи. В течение тысячелетий азиатам было в принципе достаточно княжеских столиц и небольших городов, местных центров простого товарообмена и самого необходимого ремесла. Только эпоха колониализма сотворила города-тюрьмы, дерзкие и порочные города-паразиты по самой своей сущности.
Надо уничтожить эти сайгоны Азии. Надо вернуться к исходному пункту.
Примерно так могло рассуждать руководство «Ангки», когда начиналось выселение двух миллионов жителей из Пномпеня.
LXXVII. Почему неприязненно и враждебно мы воспринимаем такого рода аргументы, расценивая их как демагогические? Это понятно. Для нас очевидно, что мы должны лучше зарабатывать, обильнее питаться, удобнее жить. Нам должны быть доступнее стиральные машины и автомобили. Нам надо больше путешествовать, обставлять квартиры большим количеством мебели и украшений. Неизлечимо зараженные определенными навыками видения и понимания действительности, мы беспрерывно и безуспешно пытаемся их перенести в тот страшный и жестокий мир, где идеи выступают в упрощенном виде и где прогресс в нашем понимании — вещь далеко не общепризнанная.
«Каждая мысль, — говорит Эрих Фромм в «Бегстве от свободы», — истинная или ложная, мотивирована субъективными нуждами и интересами личности. Некоторые интересы способствуют отысканию истины, а другие — ее уничтожению. В обоих случаях психологические мотивировки являются весьма важным стимулом для получения определенных выводов. Можно даже пойти далее и сказать себе, что идеи, которые не укоренились в глубоких потребностях личности, будут оказывать лишь незначительное влияние на деятельность человека и вообще на всю его жизнь».
На нас, конечно, не будут иметь влияния. Ни на меня, ни на тех, кто это в данный момент читает.
Тут все в порядке. Нет проблемы. Такова естественная последовательность вещей. Только есть предложение: принять к сведению, что существует еще другой мир, наряду с нашим. Мир других критериев зла и добра, охватывающий четыре пятых рода человеческого, мир, где единичное, непродолжительное страдание личности — это, в сущности, ничто по сравнению с безмерным страданием миллионов.
LXXVIII. Неправда, что по мере развития средств информации и телевидения мир становится «глобальной деревней», как утверждает канадец Мак-Люэн[35]. Напротив, он становится все более захолустным и провинциальным, если говорить о его восприятии обывателем, сформированным «массовой культурой». Утомление от слишком большого количества стран, проблем, лозунгов и конфликтов приводит к тому, что стимулы взаимоуничтожаются, реакция притупляется, во всяком случае по сравнению с ситуацией пятнадцатилетней давности. Провинциализму сопутствует его родной брат — эгоизм. Затем появляется неумение мыслить в крупном временном и пространственном масштабе. Исчезает способность связывать далекие от нас факты с окружающей повседневностью. Это было подмечено уже сотни раз, но ничего не изменилось. Неужели так история мстит нашему миру за его чудесное разнообразие?
LXXIX. Жестокость азиатских революций? А как им не быть жестокими? Где еще в мире, исключая, быть может, ранний период конкисты и порабощения Африки, была в новое время создана система, которая стала бы столь ярким воплощением неумолимого насилия, бедствий, унижений и жестокости? Почему всякая азиатская контрреволюция, местная или импортированная, так быстро получает отпущение грехов и уходит в забвение, а о жестокостях народных движений годами говорят с возмущением и ужасом? Испытал ли Запад моральное потрясение по поводу четырехсот тысяч индонезийцев, которых в 1965 году насмерть забивали палками, вешали за руки на деревьях, топили, обезглавливали, четвертовали? Что поделывают палачи низама Хайдабарада, которые в 1947 году разжигали костры на животах бунтовавших крестьянок в Тиленгане, и элегантные британские офицеры, которые в 1952 году фотографировались с отсеченными головами малайзийских партизан? Кто лицемерно заламывает руки, сокрушаясь о судьбе изгнанных из Сайгона сутенеров, воров и бандитов, которым, видите ли, в Парагвае приходится основывать «El Nuevo Saigon»[36], и ничего не имеет сказать насчет «тигриных клеток»? Эти клетки, если требуется пояснение, изготавливались из толстых стальных прутьев с пятисантиметровым расстоянием между ними. За десять дней пребывания в клетке тело узника превращалось в один вонючий и гноящийся ожог. Все это происходило не несколько веков назад: через застенки сайгонско-американской полиции прошло более сорока тысяч человек. Последних узников полуживыми извлекли из «тигриных клеток» весной 1975 года.
Сейчас я вместе с другими описываю зверства полпотовцев, ибо потрясен до глубины души и хотел бы, как требует этого моя профессия, передать свое возмущение читателям. Но я здесь могу сказать лишь половину правды. По-прежнему мало известно о зверствах полиции Лон Нола. Считают, что ею замучено от десяти до двадцати тысяч человек, заподозренных в сочувствии «красным кхмерам». Тот человек из Пномпеня, фотографию которого я нашел в кармане его мундира, тоже непохож на филантропа или впечатлительного гуманиста. Он располагал, должно быть, неплохими рекомендациями от правой партии «Сангкум», которую ЦРУ давно использовало в качестве вывески. Он проявлял, надо полагать, усердие, раз дослужился до такого количества звездочек, нашивок и наград. Может быть, он был комендантом прославленного лагеря в каменоломнях под Пномпенем, где заключенные, которые были уличены в содействии партизанам, на ночь приковывались к нарам и перед сном получали двадцать пять ударов плетью из твердой буйволовой кожи.
Нельзя представлять дело таким образом, что на светлую, мирную и веселую страну внезапно напала орда варваров с мотыгами в руках. Уж скорее наоборот: «красных кхмеров» никогда бы здесь не было, если бы буржуазия и компрадорская элита не создали таких социальных условий, что кровавая революция стала единственным выходом. Совесть мира молчала пять долгих лет правления Лон Нола и только сейчас внезапно пробудилась, скорбя о преступлениях «красных кхмеров».
Впрочем, здесь скорбь сугубо избирательная, обусловленная потребностями дипломатии. В январе 1979 года о бывшем главе государства «красных кхмеров» Сианук говорил в Нью-Йорке: «Его превосходительство господин секретарь Пол Пот». Американский представитель в ООН не скупился на тонкие замечания насчет суверенности Кампучии, поскольку Соединенные Штаты всегда выступали за «невмешательство в чужие дела». Западная пресса брезгливо молчит, ибо ее принцип — информировать о делах текущего дня, а не заниматься поисками истин, являющихся достоянием философов. Но ведь эти люди могут стерпеть и подлинно народную революцию, лишь бы она хоть какое-то время служила их интересам.
Хотелось бы знать: каким же путем должна пойти революция, чтобы она, пусть на короткий момент, оказалась на руку империализму?
Продолжаются споры, ведутся дискуссии. Только черепа людей, замученных Лон Нолом и Пол Потом, разлагаются в тишине. Только тот парень без лица, угасающий в больнице «Прачкет Миалеа», унесет с собою рассказ, который нам следовало бы знать, прежде чем выступать с глубокомысленными суждениями.
LXXX. Азиатская специфика? Конечно, нечто такое существует. По крайней мере в области повседневных культурных норм, ибо ни одно из великих азиатских верований не изобрело ни индивидуальной совести, ни системы этических норм, которые были бы обращены к человеку, а не к божествам. Те, кто так говорит, должны как следует приглядеться к индийским святошам и спросить, на что живут разного рода мистики и поборники созерцания.
Можно также признать, что азиаты отличаются большей по сравнению с европейцами способностью адаптации к трудным условиям существования. Это черта, сложившаяся в результате эволюции под влиянием тяжелого климата и длительной нехватки протеина.
Нельзя, однако, забывать, что анатомия и физиология взятых в отдельности представителей зоологического вида «homo sapiens» в достаточной степени идентичны, чтобы не рассматривать жителей Азии как особый вид. У всех у нас примерно пять литров крови в жилах, одинаковы болевые рецепторы, хрупка затылочная кость, тело страдает от ожогов и глубоких ран, есть кости, которые легко переломить ударом металлического прута и которые болят отнюдь не меньше, хотя и обтянуты смуглой кожей.
Никакие различия в культуре и обычаях не уменьшают биологического страдания матери, потерявшей ребенка. Они не утоляют обессиливающего чувства голода. Не смягчают нервной реакции и мышечных спазмов, когда в человеческое тело вонзается кусочек свинца, покрытый тонкой стальной оболочкой.
Об этом, надо помнить, ибо азиатская специфика, если она существует, относится к любой стороне любого происходящего в Азии конфликта. И вряд ли может быть иначе.