XLI–L

XLI–L

XLI. Вечером в небольшом зале местного телецентра нам показали два документальных фильма, о существовании которых мы слышали и раньше. Это был совершенно неофициальный показ, в чисто информационных целях. Фильмы не будут демонстрироваться публично, не будут в порядке обмена переданы телевидению какой-либо из братских стран или проданы на валюту за границу Причин не назвали, но о них уже через минуту после начала показа можно было легко догадаться. Газетный фоторепортер работает совершенно иначе, чем полицейский фотограф при осмотре трупа и места убийства; кинокамера — мертвый предмет, но по характеру ее употребления можно без труда установить, с какой целью производилась съемка. Это был фильм для служебного пользования в полном смысле этого слова. Он почти целиком состоял из крупных планов и множества таких деталей, которые оператор, работающий в кино или на телевидении, наверняка бы опустил.

Крупный план. Труп женщины примерно лет тридцати: открытый рот, сведенные челюсти, лицо, скривившееся в гримасе боли, черные волосы раскинуты вокруг головы и местами засыпаны высохшей грязью. Камера медленно опускается вниз, появляется левая грудь, и хорошо видна рана, нанесенная, по-видимому, ножом или штыком. Правая грудь закрыта измятой окровавленной тряпкой. Задран неестественно смятый подол крестьянского платья. Следующий кадр, который в первый момент непонятен: в промежности у женщины торчит заостренный бамбуковый кол диаметром в десять сантиметров, другой конец которого на полметра ниже босых ступней. Кровавая каша в паху и на лонном бугорке. Лужа потемневшей крови на бедрах.

Еще труп женщины с точно таким же бамбуковым колом в промежности. Третий. Четвертый. Пятый.

Шестой. Только седьмая женщина лежит около обтесанного бамбукового кола совершенно нагая, свернувшись в клубочек. По израненной спине ползают стаи мух и полчища муравьев. Голова обмотана тряпками.

Женщины лежат в зарослях. Солнце просвечивает сквозь кусты и железные обломки. Меж трупов прогуливается курица, поклевывающая червяков и муравьев. Оператор снимает валяющиеся возле трупов сандалии и клочья одежды, китайские ящики из-под патронов, следы колес бронетранспортера, китайские канистры из-под бензина, которым поджигали деревни. Переход на средний план: сожженные дотла крестьянские дворы. Зарезанные буйволы с раздвинутыми в корчах копытами и хвостами как дубовая палка. Искореженная в огне кухонная утварь. Собака с размозженной головой. Человеческая нога, нелепо торчащая из-за угла.

Общий план: солдаты с оружием на изготовку обыскивают развалины деревни. Местами еще пробивается дым. Опять крупный план. Двое мертвых молодых крестьян с широко раскинутыми руками. Посреди груди одинаковые глубокие надрезы, обнажающие доли розового легкого и кровавые ямы околосердечных сумок. У одного из мужчин широко открытые карие глаза, в которых скорее удивление, чем боль. Второй вцепился зубами в собственный кулак.

Это немой фильм, снят на цветную пленку «Орвохром», его показывают без комментариев, ибо составлено служебное донесение, где сообщаются все необходимые подробности.

Далее сожженный амбар с рисом, подорванный гранатою плуг и скорченный, едва заметный труп какого-то старика, маленький, как бугорок рыжей земли. И еще желтая собака с высунутым языком, повешенная на пальме с помощью петли из стальной проволоки.

Конец фильма.

Он снят 28 апреля 1978 года во вьетнамской деревне Лон, в провинции Тэйнинь, киногруппой вьетнамской службы безопасности, которая прибыла на выручку через шесть часов после нападения полпотовцев. Деревня Лон расположена в двадцати восьми километрах от вьетнамо-кампучийской границы.

Второй фильм сделан этой же группой, но пополнен кадрами, снятыми операторами кубинского телевидения. Именно здесь, в деревне Суайтхангмо, полпотовские бригады устроили самую крупную из известных на сегодняшний день резню на вьетнамской территории. Первая имела место в январе 1978 года и длилась около полутора суток. Вторая произошла полугодом позже, 28 июня.

На сей раз фильм звуковой, и поэтому документальность его трудно переносима. Вьетнамские кадры черно-белые и датируются январем. Кубинские — цветные, относятся к июню.

Черно-белые кадры. Молодая, лет восемнадцати, женщина, беременная, срывает с шеи косынку, размахивает ею перед объективом и рыдает так отчаянно, что уровень записи не выдерживает резких колебаний амплитуды и в репродукторах время от времени слышится сухой треск. Она уцелела чудом, одна из всей семьи, насчитывавшей четырнадцать человек. Полпотовцы появились в час ночи, подожгли деревню, перебили скот и собак, а потом принялись убивать людей. У нее убили родителей, братьев, сестер, мужа. У женщины приступ истерики.

Теперь — цветные. Та же женщина, уже не беременная, ведет операторов в заросли, кружит в каких-то оврагах и лощинах. Крупным кадром мотыга, звуковой фон — плач и приглушенные голоса. В разрытом рву полно костей и черепов. Женщина показывает один из черепов: это дедушка. Она начинает плакать, громче и громче. Внезапно наклоняется, берет другой череп и протягивает его в сторону камеры. Это ее мать.

Опять черно-белые, январские кадры. Дым над пепелищем. Шестнадцать, если я верно сосчитал, мужчин, которые лежат один возле другого на каком-то дворе. Пробиты головы, отверстия в груди, лужи густой черной крови. Разваленный плетень, за ним огород, перед сожженной хижиной… Что это такое? Двое, нет, трое совсем маленьких детей, примерно четырех лет… Нет, этого же не может быть!

Я прошу остановить пленку и снова показать этот кусок.

Нет, глаза меня не обманывают. Эти дети насажены на бамбуковые острия, словно мухи, проколотые булавкой. Заостренные стержни введены в прямую кишку. Мальчик, который находится в правой части кадра, выглядит как тряпка на вешалке: почерневший от крови кол торчит сантиметров на пять из его правого, плеча.

Еще двое детей. Еще один ребенок. Камера начала покачиваться. Снятые в волнении, кадры все короче. Обрыв. Показывают средний план: на фоне пышной растительности примерно сорок трупов разного возраста и пола.

Цветные кадры, июнь. Солдат ведет кубинцев к другому рву. Черепа с отчетливо видными трещинами в затылке, некоторые с круглыми отверстиями наверху. Маленький, как кулачок, череп ребенка, вероятно младенца. Берцовые кости перевязаны колючей проволокой. Тазовые кости прикрывают кости голени: видимо, этих людей убивали, поставив на колени.

Январь. Старик, который во время нападения сошел с ума, пространно рассказывает, как десять с лишним часов назад производились расправы с жителями Суайтхангмо. Он смеется. Плачет. Потом закатывает рукав и подсовывает к объективу исхудалую руку, на которой овальная кровавая рана с рваными краями.

Конец фильма.

С февраля 1977 года до конца декабря 1978 года полпотовцы совершили восемьсот тридцать три нападения на вьетнамскую территорию. В результате погибло более тридцати тысяч вьетнамцев. В приграничной полосе разорено более половины хозяйств. В одной лишь провинции Тэйнинь материальный ущерб оценивается в двадцать миллионов донгов (средняя месячная зарплата не превышает 60 донгов).

Вьетнамская армия немногим могла помочь. Борьбу с налетчиками вели главным образом небольшие силы народной милиции и крестьянской самообороны, на вооружении которых были в лучшем случае автоматы. Чтобы поддерживать спокойствие в пограничной полосе длиною в 700 километров, надо было бы разместить там не меньше двадцати дивизий. Вьетнам не мог себе этого позволить. Только когда полпотовские диверсанты были схвачены на подступах к городу Хошимину, когда начали взлетать в воздух плотины в провинции Виньлонг, а обстрелом кампучийской артиллерии был средь бела дня разрушен город Тэйнинь, были предприняты серьезные меры военного характера.

XLII. У нескольких полпотовских комиссаров из тех бригад, которые совершали налеты на Вьетнам, были обнаружена печатные инструкции, в которых определялась цель операции. Ее полагалось громко зачитать перед строем каждой роты. Стиль ее напоминает тибетскую молитву. Текст состоит главным образом из повторений, перифраз и восклицательных знаков. Как видно, он должен был вызвать транс наподобие мантры. По-видимому, в этом состоит пресловутое азиатское «промывание мозгов».

Заключительный, одиннадцатый раздел инструкции звучит так:

Вьетнам — это враг.

Вьетнам — это извечный враг.

Вьетнам — враг каждого кхмера.

Вьетнам предал революцию.

Вьетнам — это тысячелетний враг.

Вьетнам надо уничтожить.

Вьетнам надо обуздать.

Вьетнам — это исконный враг.

Вьетнам надо ненавидеть.

Зуоны, вон из Сайгона!

Аннамиты, прочь на север!

Долой зуонов!

Долой аннамитов!

Вьетнам — это враг.

Вьетнам надо уничтожить.

Слово «зуон» — это оскорбительное для вьетнамцев прозвище. Оно китайского происхождения и до самой середины XIX века в Кампучии не было известно.

Пренебрежительное прозвище «аннамит» взято из словаря кличек французских колонизаторов. Французы заимствовали его из китайского языка.

Я записал в блокнот, что для любой революции самая большая опасность — это перерождение националистического характера. Но сразу же зачеркнул эту фразу. Я вспомнил о детях, насаженных на бамбуковые колья, и мне стало стыдно вписывать сюда теоретические обобщения.

ХLIII. В отеле «Рекс», который теперь называется «Бентхань», по субботам и четвергам танцы… Плата за вход — пять донгов, эквивалент трехдневного труда, но это не имеет большого значения, так как гостиница посещается в принципе только иностранцами, чьи заработки и суточные во много раз выше. Оркестр в белых смокингах играет «Arrivederci, Roma»[21] и «Green Leaves of Summer»[22]. Трио акробатов демонстрирует чудеса ловкости. Жонглеры колдуют в воздухе с помощью ста или пятисот разноцветных колец. Девушки, которые еще недавно пели в этом зале для американских офицеров сентиментальную балладу «Red River Valley»[23], переодеты в народные костюмы и исполняют стилизованные песни, которые должны дать иностранцам представление о вьетнамском фольклоре. Разумеется, есть и «Подмосковные вечера», и что-то из репертуара Карела Готта.

Это неплохо организованное предприятие, в сущности, даже милое, но есть в нем какой-то забавный, нэпмановский душок. Здесь можно без труда заказать виски «Джонни Уокер», прекрасно поджаренный соленый миндаль и внушительного вида вазу с мороженым, которое взбивается на работающей по-прежнему американской машине. Окна клуба на втором этаже старательно закрыты портьерами. Вечернее небо лимонного цвета сюда никогда не заглядывает.

Гостей с Запада немного. Какие-то французы, чьи предупредительность и вежливость по отношению к местным жителям мне противны и несносны; какие-то почтенные шведские инженеры с лицами до ужаса деловыми.

Больше всего в «Бентхане» специалистов из социалистических стран, не склонных к расточительству, но готовых полюбоваться ориентальной экзотикой. Тула и Эрфурт, Петрков и Брно, Пловдив и Первоуральск. Эти люди прибыли сюда по службе, по важным делам, о которых нет нужды говорить и писать. Они действительно нужны здесь и по мере сил хотели бы помочь Вьетнаму. И конечно, приезжим необходимо отдохнуть и немного развлечься после целого дня трудной работы. Только поэтому в центре Хошимина сохранен этот подозрительный реликт прошлого, чья атмосфера напоминает времена погибшего Вавилона. Это для европейцев сохранен оркестр в белых смокингах, жонглер, который с успехом мог бы возделывать рис, и официанты, владеющие четырьмя языками. «Тогда» каждый из этих официантов наверняка работал на сайгонскую разведку, полицию и жандармерию, а кроме того, на ЦРУ, французов, японцев и Пекин. Иначе он долго бы здесь не продержался.

Не надо быть психологом, чтобы ощутить создавшуюся вокруг «Рекса» атмосферу молчаливого упрека и неловкости.

Всеобщее самоограничение, рационирование продовольствия, строгость нравов, культ труда, занятия по политпросвещению, опустевшие ювелирные магазины, заброшенные ресторанчики, вывешенные на улицах лозунги с призывами бороться за единство, свободу, независимость и социализм. Это уже не тот Сайгон, вздыхают старожилы: как тут сейчас бедно, серо и скучно! В шестьдесят третьем… в шестьдесят пятом…

Я терпеливо слушаю эти вздохи и смотрю старожилам прямо в глаза. Разумеется, я верю, что Сайгон был тогда «Парижем Азии», или «жемчужиной тропиков», или «столицей света». Любой публичный дом занятнее фабрики. Всякая хорошо сложенная стриптизерка доставляет больше эмоций, чем склонившиеся на рисовом поле девушки в остроконечных шляпах, как бы красивы они ни были. Надо просто выбрать точку зрения.

Когда отсюда выгнали американцев, в четырехмиллионном Сайгоне было 285 тысяч проституток, 92 тысячи бездомных сирот и 350 тысяч наркоманов. На одной только улице Катинат выстроились один за другим шестьдесят публичных домов, и среди них такие знаменитые, как «Орион», где персонал состоял из двенадцатилетних мальчиков, или «Звезда», где самой старшей из обитательниц было тринадцать лет. Президент Южного Вьетнама Тхиеу зарабатывал сто двадцать тысяч долларов в день на торговле наркотиками. В одном из кварталов возле доков жила под открытым небом целая колония детей от пяти до восьми лет, без какой-либо опеки, промышляя воровством или нищенствуя. Знаменитая мадам Ню велела соорудить для себя висячие сады, для которых еженедельно доставляли самолетом из Бразилии самые редкие сорта орхидей. Проститутка со знанием английского языка зарабатывала за ночь столько, сколько портовый рабочий за четыре месяца. Под конец шестидесятых годов здесь ежедневно умирало 25 человек в результате отравления наркотиками, 11 человек — от незалеченных венерических болезней и 38 — из-за хронического недоедания. Один китайский предприниматель из Шолона по имени Ли Чан, который контролировал третью часть публичных домов города, накопил у себя шестнадцать тонн золота в слитках, имел четыре «кадиллака» и четыре «мерседеса», а персонал его домов чаще всего попадал к нему прямо из деревни, и уже в первый день каждая получала порцию героина. Все это творилось шесть-восемь лет назад, когда центр Сайгона освещали прихотливые неоновые вывески, по нынешней улице Ты Зо прогуливались девицы, прелестные, как бабочки, а в ресторанах «Мажестик» и «Рекс» подавались омары, приготовлявшиеся сорока двумя различными способами.

Проще говоря, существуют разные мерки для таких понятий, как свобода, радость, краски жизни, красота города. В этом нет ничего нового. Странно даже, что столь очевидные вещи приводится время от времени повторять. А надо. Некоторые открыто жалуются на монотонную серость этого города, еще немного — и спросят: стоило ли разгонять поднимавшуюся здесь когда-то милую и веселую дымку?

Сайгон был в американские времена наверняка самым страшным городом Азии, обиталищем зла в конденсированной форме, вызовом человечности. Здесь лучше, чем где-либо в другом месте, можно было бы уразуметь безграничную ненависть группы Пол Пота к большим азиатским городам.

XLIV. Мы попали в «Рекс» спустя полтора часа после просмотра документальных фильмов о провинции Тэйнинь.

Я не переношу ночных ресторанов и всего, что с ними связано: тусклого полуночного освещения, восхитительных женщин с накрашенными лицами, внезапных восторгов и водочных дружб, которые не доживают до утра. Мне неприятно смотреть, как на паркете топчутся слегка хмельные пары и ловят друг у друга в глазах обещания, которые навеяны близостью экватора и мечтательной тропической ночью. Мне смешны эти кривлянья и волокитство, которое ни к чему не обязывает и выглядит одинаково жалко под любым градусом широты. Я заглядываю за занавеску, где отдыхает после номера усталый жонглер в пропотевшем трико, смотрю в полураскрытую дверь кухни, где из треснувшей чашки прихлебывает зеленый чай утомленный акробат, примостившийся на плетеном табурете между дверью и кухонным столом. Я всегда так делаю, я всегда в союзе с персоналом против клиентов. Сейчас я на стороне «товарищей из сектора обслуживания», которым разрешено работать в этом зачумленном месте. Я мысленно подсчитываю их скромную зарплату и чаевые, в которых они наверняка должны теперь отчитываться. Я представляю себе, как под утро они вернутся в свои бедные жилища на далекой окраине. Мне хочется им сказать, что европейские товарищи — это не просто очередной набор клиентов «Рекса», что отсутствие размаха, привычки швырять деньгами, некоторая сдержанность в развлечениях свидетельствуют о принесенных нами сюда совершенно новых нравах.

Но ничего такого я не говорю. Слишком часто мне приходилось отказываться от такого рода поспешных заверений.

Не прийти сюда с коллегами я не мог. Останься я в гостинице, пришлось бы как-то прокомментировать, хотя бы в дневнике, реальный смысл увиденного час назад на экране. А я не знаю, как это все можно объяснить. Крестьяне убивают крестьян. Обездоленные сажают на кол детей обездоленных. Недавние друзья и союзники ведут себя хуже самых жестоких оккупантов. Неискоренимое мировое зло пожирает революцию? Тьма побеждает свет братства? Лучше уж я посижу в этом говоре и дыме, потягивая виски, бутылка которого стоит столько, сколько в месяц зарабатывает рабочий, погляжу, как жонглер крутит свои кольца.

Нет такого правила, которое обязывало бы меня иметь мнение по каждой проблеме. Впрочем, я, по-видимому, старею и все меньше и меньше разбираюсь в вопросах, которые еще недавно мне казались совершенно ясными. Если и вправду в этом состоит зрелость суждений, то так можно дойти до мысли, что любые человеческие деяния ради намеченной заранее цели заведомо обречены на полную неудачу, так как неминуемо, раньше или позже, разобьются о недвижный, жестокий, лишенный логики материальный мир. Не хотел бы я дожить до такой минуты.

Я знаю таких, с кем это случилось, и не питаю к ним никаких чувств, кроме презрения и досады.

Ах, европейские девушки, заброшенные сюда по воле случая и капризу судьбы, наши славянские и мадьярские красотки, статные, сытые, веселые, обаятельные! Я пью за ваши пышные формы и длинные ноги, от земли до неба. Товарищи инженеры, полковники и торговые работники! Пью и за вас, побратимы, знающие свое дело, деловые и добросовестные.

XLV. А чего я, собственно говоря, прицепился к людям, которые здесь отдыхают? Ведь в самом желании потанцевать или послушать легкую музыку нет ничего безнравственного. Наоборот. Совсем наоборот. Мы написали на своих знаменах, что человек имеет право на лучшую жизнь, а в это понятие входят и развлечение, и отдых, и всякие невинные удовольствия. Никто здесь не оскорбляет революцию, не ведет себя скандально или вызывающе. Надо к тому же иметь чувство меры, чтобы не впасть в одержимость и фанатизм. Нельзя страдать за весь мир сразу; нельзя за всех отвечать и всех вести за ручку в утопический рай; крайности в понимании равенства вредны и чреваты опасными последствиями; справедливость — это понятие историческое; у каждой страны есть свои проблемы, безусловно поддающиеся изучению; опасно опережать события: это пахнет бланкизмом; диспропорции в развитии социалистических стран достойны сожаления, но обусловлены различиями в их истории; нельзя прикладывать к Азии европейскую мерку; существуют разные концепции счастья; у всех у нас только одна жизнь, которую мы должны прожить достойно, в достатке и весело. Черта с два!

XLVI. Шестого февраля в четыре тридцать утра мы прибыли на военно-воздушную базу Тхансоннют. Я уже не помню, сколько раз писал я из Нью-Йорка, будучи спецкором ПАП, об этой базе, налеты на которую партизаны совершали чуть ли не каждую ночь, упорно обстреливая ее из всевозможных огневых средств, не исключая бамбуковых катапульт. До настоящего времени стоят здесь длинными рядами тяжелые бомбардировщики Белла и Сикорского с белыми звездами американских военно-воздушных сил и бортовыми номерами, давно уже вычеркнутыми из перечней. Стартующий самолет несется меж ржавеющих машин оливкового цвета, мимо бетонных противогранатных ограждений и приземистых бункеров охраны. По мере того как машина набирает скорость, сливаются в одну серо-зеленую полосу обломки вертолетов, а затем под крылом появляется уродливый крест бетонных взлетных дорожек, уменьшающиеся ангары и разбросанные, утопающие в зелени здания мастерских.

Для многих тысяч молодых американцев это была одна из последних картин, которую они в своей жизни видели. Сразу после приземления на базе Тхансоннют они отправлялись в «лагерь адаптации», а оттуда на фронт, в джунгли, в жирную грязь рисовых полей, во враждебно молчащие деревни, где на каждой тропе подстерегает мина или волчья яма. И десяти лет не прошло с тех пор, когда это кончилось.

До Пномпеня всего сорок минут полета. Взлетев, мы вскоре увидели ядовито-желтое пятно, которое выжгло солнце в трех пограничных провинциях Кампучии. Затем самолет начал снижаться, под крыльями появились дороги, поселения, отдельные кучки домов, пустых, как макеты, без людей, без транспорта.

В шесть мы приземлились на аэродроме Почентонг.

Это один из красивейших аэропортов в мире, великолепный по своим пропорциям, удобный, нарядный. Я на минуту забежал в зал для отлетающих пассажиров и зал ожидания. Они были совершенно пусты. На стойках валялись печати и бланки, в открытых шкафах лежали пачки денег, вытянувшись в ряд, молча стояли пишущие машинки, весы для багажа, стулья для посетителей. Последний самолет китайских авиалиний вылетел отсюда пятого января на рассвете. Королевский салон в павильоне для отлета выглядел так, будто отсюда только что вышли: фарфоровые кувшинчики стояли на богато украшенных столиках, дорогие ковры были чисты, в углу салона раскланивалась перед отсутствующими гостями статуэтка кхмерской танцовщицы.

В аэровокзале не было никого. Солдаты несли караул снаружи здания. Два зенитных орудия выставили дула из-за отдаленной ограды. В пустых помещениях аэропорта посвистывал ветер, разбрасывая незаполненные билеты и бирки китайских авиалиний «СААС».

Нас ждали удобные новенькие легковые машины: «шевроле», «пежо», «мерседесы». Ни на одной не было регистрационного номера, к чему поначалу мне трудно было привыкнуть. Как только возникла надобность, их взяли прямо со складов, где они хранились. У шоферов-солдат были определенные трудности с автоматическими коробками скоростей и с чересчур мощными моторами. На обивке сидений виднелись пятна от ружейного масла.

Мы двинулись через город, который с первых же минут привел нас в изумление. Чем ближе к центру, тем он становился красивее. Широкие аллеи и бульвары, где растут редкие породы деревьев и высятся статуи. На каждом повороте открывается новая панорама. Роскошные виллы с белыми стенами и просторными террасами, до самой крыши оплетенные яркими пурпурными цветами. Маленькие дворцы, которые многократно реставрировались со вкусом и старанием. Великолепные здания Высшего технического института, чистые, разумно спланированные, покоряющие простотой линий и благородством материала. Я еще не встречал в Азии города, столь гармонично застроенного, с таким количеством красивых зданий. Не видно лачуг, мусорных свалок, я не заметил и безвкусных сооружений. В какой-то момент подумалось, что, вероятно, лишь южная Калифорния могла бы соперничать своим очарованием и архитектурными достоинствами с этим городом. Из-за каждого поворота появлялись новые и все более удивительные виды, с башнями пагод или пятнами цветущего кустарника, похожего на мимозу.

Но город был пуст. Совершенно, абсолютно пуст. Лишь на перекрестках, в наспех сооруженных будках, выпрямившись, стояли часовые. Только у самого аэродрома нам попалась группа крестьян, волочивших на повозке свой скарб. А потом уже никого не было. Это похоже на дурной сон или галлюцинацию. Мостовые — пусты. На тротуарах толстый слой засохших пальмовых листьев. Ветер разносит мотки перекрученных магнитофонных лент и кинопленки. У заборов груды утвари и бумаг. Перед домами стулья, диваны, швейные машины.

И ничего больше. Ни одного прохожего. Ни одной собаки. Никаких средств передвижения. Как после взрыва нейтронной бомбы. Как после эпидемии, истребившей всех обитателей города.

Опять ряды белых домов, тонущих в буйной зелени и пестрых цветах. Картина в духе сюрреализма: стулья посреди улицы, перевернутые мотороллеры, заросшие сады, мотки пленки, статуэтки Будды, валяющиеся животами кверху.

И ни одного живого человека.

Такое было недоступно нашему воображению. Операторы опустили камеры, мы перестали разговаривать между собой, напрягали зрение, стремясь удостовериться, не привиделся ли нам этот залитый солнцем пейзаж.

17 апреля 1975 года, в момент вступления в город «красных кхмеров», столица Кампучии насчитывала два миллиона двести тысяч человек. В шестидесятые годы город был перестроен французскими архитекторами, перестроен заботливо, с редким вкусом, украшен огромным количеством тщательно оберегаемых зеленых насаждений. Он развивался быстро, но относительно гармонично. Ныне на протяжении пяти километров, отделяющих аэропорт Почентонг от центра города, мы не встретили ни одной живой души, если не считать группы крестьян, украдкой пробиравшихся по окраине.

Нас привезли на какую-то улицу в центре города. Я хотел узнать ее название, но на углах не было табличек. Полпотовцы сорвали с домов все таблички, уничтожили указатели, разбили вывески, соскребли надписи на стенах. Лишь теперь я осознал, что призрачность этого города основана не только на полном отсутствии жителей. Может быть, еще поразительнее царящая в нем тишина и отсутствие того, что следовало бы назвать пиктосферой.

Город — это не только улицы и дома. Это также буквы, стрелки, реклама, дорожные знаки, объявления, вывески, витрины. Достаточно это уничтожить, и самый прекрасный город превратится в каменную пустыню вроде тех, которые изображал Кирико[24], в обитель страха и одиночества. Это все равно, что у человека стереть лицо.

Нелегко уничтожить лицо двухмиллионного города. Надо было выполнить, вероятно, больше десяти миллионов операций и израсходовать баснословное количество энергии. И все-таки полпотовцы видели смысл в такой работе. Пномпень сохранил в неприкосновенности свои стены и великолепные бульвары, но потерял жизнь. Этого они и добивались.

XLVII. Тишина, царящая в Пномпене, не поддается описанию. Нет сравнений, с помощью которых можно передать ее всепроникающую глубину. Ни одно деревенское кладбище, ни одно убежище в горах не дают даже приблизительного представления о тишине, которая оплела этот город. Я провел в Пномпене в общей сложности шесть дней и три ночи, видел вещи, описать которые трудно, но самым прочным, самым неизгладимым моим воспоминанием навсегда останется тишина.

Достаточно приостановиться на какой угодно улице, заглушив звук собственных шагов, и ты осознаешь, что ни из одного подъезда, ни из одной лавчонки, сада, магазина не донесется никакой, пусть самый слабенький звук. Пробегающую через улицу крысу слышишь за четыреста метров. Шорох змеи, ползущей по водосточной трубе пустого дома, воспринимаешь как грохот подъезжающего грузовика. Скрип открытого окна разносится на километр. Даже самый дальний акустический фон не содержит никаких ощутимых вибраций, хотя бы приглушенных отзвуков уличного движения или человеческих голосов. Нулевой уровень фона полностью разрушает нормальное восприятие: отброшенный ногой горшок гремит, как разорвавшийся снаряд, подхваченная ветром бумага наводит ужас. Такая тишина страшна и в полдень, и посреди ночи.

Только время от времени, два-три раза в час, срывается с деревьев или кустарников оглушительный, судорожный рев цикад. Иначе назвать его нельзя. Никогда раньше, даже в сердце цейлонских джунглей, даже в тропическом лесу на Борнео, я не слыхал ничего подобного. Цикады — большие, тучные, длиной в двадцать сантиметров, ядовито-зеленые, не боящиеся человека — четыре года были главными жителями города. Вместе с людьми исчезли отсюда птицы, которые когда-то уменьшали количество цикад. Землю захватили крысы и змеи, воздухом завладели цикады. Когда они начинают свой сумасшедший концерт, уже на расстоянии пяти метров не слышно человеческого голоса.

А потом они смолкают, и на город вновь опускается тотальная, безбрежная, космическая тишина.

XLVIII. Улица, куда нас привезли, была, по-видимому, местным торговым центром для наиболее состоятельных жителей целого квартала особняков. Я вылез из машины и понял, что стою перед шеренгой магазинов, до краев набитых товарами. Это не метафорическое выражение: лавки и впрямь были во всю длину и ширину завалены разными предметами, и содержимое их длинными языками вываливалось на тротуар.

Я встал у распахнутого настежь входа и навел объектив фотоаппарата, но минуту спустя передумал. Никакой снимок не передаст этой сюрреалистической картины. Тюбики крема для бритья марки «Colgate» лежали на роскошной бумаге с монограммами на европейских и кхмерском языках. Еще не распечатанная игра «Monopoly» — среди флаконов с духами Ланвена, Коти, Арпежа и Елены Рубинштейн. Тушь для печатей и оправленные перламутром кисти для бритья, растоптанные скрепки и мыло «Palmolive», блокноты в позолоченной оправе и гигиенические пакеты. Сверху валялось несколько сверкающих, только что использованных гильз 7,62 калибра, окровавленная тряпка и заплесневевший подсумок.

Нас звали на пресс-конференцию, но я пошел вдоль улицы, чтобы осмотреть продолжение выставки. Рядом с магазином писчебумажных и аптекарских товаров был магазин радиоаппаратуры. Я заглянул внутрь. Полки были пусты, но на полу лежала груда разбитых магнитофонов фирмы «Нэшнл панасоник», разбитые транзисторные радиоприемники, пластинки, батареи, кассеты. Тут же рядом, в антикварной лавке, стоял ящичек с палочками старой китайской туши. Я не мог совладать с любопытством и сунулся туда, не обращая внимания на крики охраны и переводчиков.

С прилавка свисал, словно негодная тряпка, шелковый свиток, на котором неизвестный мандарин выписывал столетия назад какие-то мысли или изречения. Сверху, меж золотых и пурпурных кистей, виднелась этикетка с ценой: 3500 американских долларов. Это была не подделка. Почти никто не владеет ныне таким искусством каллиграфии, нет такой туши и кистей.

Нижняя часть полотнища лежала на каменном полу лавки. На ней человеческие испражнения. Правый угол почти совершенно истлел, и легко было понять почему. На шелковом свитке почти тысячелетней давности лежал перевернутый автомобильный аккумулятор с открученными пробками. Серная кислота вытекла и разъела шелк и золотое шитье.

В глубине лавки, среди разбитых полок с выбитыми стеклами, виднелась груда старательно разбитых фарфоровых статуэток улыбающегося Будды, какие-то раздавленные миски и облитые мочой манускрипты.

XLIX. Нашим первым собеседником был Ван Сон, мэр Пномпеня, член народно-революционного совета. Он сердечно приветствовал нас от имени совета и выразил удовлетворение по поводу того, что товарищи из социалистических стран смогут собственными глазами увидеть, какой страшный вред причинила народу Кампучии кровавая клика Пол Пота — Иенг Сари. Население столицы составляет в данный момент восемьсот человек. Руководство страны призывает прежних жителей города постепенно, именно постепенно, возвращаться. Город понемногу оживает, но это неимоверно трудное, неимоверно сложное дело. Преступная клика Пол Пота — Иенг Сари практически уничтожила городское хозяйство: почти всю электрическую сеть, водопроводные фильтры, водозаборные станции на Меконге и обоих рукавах реки, телефонную сеть, автобусный парк, промышленность. Немногочисленные колодцы отравлены трупным ядом, есть трудности с водой. Продовольствие рационируется, но в данном кругу можно сообщить, что администрация лишь распределяет запасы, оставленные полпотовцами, а их немного, и вскоре власти столкнутся с проблемой снабжения. Поэтому разрешено вернуться только тем жителям, которые необходимы городу и имеют свой запас продовольствия. Разумеется, они могут поселяться только в тех районах города, где им можно гарантировать полную безопасность. «Вредные элементы» еще укрываются в пустых домах, случаются перестрелки. Это, разумеется, не для печати. Удалось частично восстановить уличное освещение в районе проспекта Монивонг: один из генераторов исправили вьетнамские саперы. К сожалению, не хватает горючего, поэтому генератор работает по два часа в день. Час утром, чтобы дать энергию заводу безалкогольных напитков, который мы сейчас покажем товарищам, и час вечером, чтобы хоть частично осветить главную городскую магистраль, скорее, впрочем, ради безопасности, чем для удобства. Настроение жителей хорошее, очень хорошее. Самая трудная наша проблема — это водоснабжение. Водопроводная сеть разрушена, и, когда работает генератор, даже в центре города трудно поддерживать напор воды до уровня второго этажа.

Потом мы задавали вопросы.

Выходит ли в Пномпене какая-нибудь газета?

Нет. Ни одна газета не выходит. Нет типографского оборудования: оно уничтожено или вывезено в Китай. Нет людей, которые могли бы печатать.

Открыта ли в Пномпене хоть одна школа?

Нет. Осенью мы собираемся открыть начальную школу, но пока нет ни одного учителя.

Какова дневная норма продовольствия на одного жителя?

Ван Сон быстро совещается с Ханг Сарином, командиром дивизии, которая освободила столицу.

Небольшая, отвечает мэр Впрочем, положение меняется.

Ну а сколько приблизительно?

О, трудно сказать. Есть трудности, товарищи. Огромные трудности.

Имеют ли хождение какие-нибудь деньги?

Нет. Никаких денег.

Когда они будут введены?

Неизвестно. Может быть, товарищ Хенг Самрин это знает.

Кто взорвал мост через Меконг?

Преступная клика Пол Пота — Иенг Сари за неделю до освобождения города.

Это был единственный мост на территории Пномпеня?

Да. Единственный.

Планируется ли его восстановление?

Ван Сону трудно не улыбнуться. Может быть, через пять или через пятнадцать лет.

Не грозят ли городу эпидемии?

Мы стараемся этого не допустить.

Товарищ Ван Сон, мы видели здесь сотни великолепных, богатых домов. Как вы намерены поступить, если объявятся их владельцы?

Если объявятся, они смогут вернуться в свои дома. Но сомневаюсь, что это случится. Подавляющее большинство этих людей было истреблено кровавой кликой Пол Пота — Иенг Сари.

Но у вас ведь есть какая-то концепция социальных и экономических реформ?

Нет. У нас нет программы, кроме той, что изложена в 11 пунктах Единого фронта национального спасения Кампучии. Проблема эксплуататорских классов была решена путем полного уничтожения собственников. У нас не было времени даже для того, чтобы рассмотреть этот вопрос.

Есть ли здесь правительственная радиостанция?

О да, есть, и неплохая. Ею заведовала жена Иенг Сари. Она китаянка, это вы знаете. А ее сестра была женой Пол Пота. В Пекине знали все, что они оба говорили, даже ложась спать. Да, радиостанция у нас есть. Сперва ее оснащением занимались французы, затем, при Лон Ноле, ее переоборудовали американцы. Ежедневно мы передаем пятичасовую программу. Весь народ нас слушает. Накануне освобождения преступная клика Пол Пота — Иенг Сари повредила там какую-то лампу или еще что-то в этом роде, но товарищи помогли, исправили.

На каких волнах вы ведете вещание?

Ван Сон консультируется с советниками, идут в ход записи. Выясняется, что «Голос Свободной Кампучии» работает в диапазоне 31 и 41 метров на коротких волнах, то есть на частотах, которые меньше всего подходят для тропической зоны, а также на волне 230 метров в средневолновом диапазоне, то есть на частоте, которая особенно чувствительна к атмосферным помехам. Какова мощность передатчика, установить не удалось. Кроме того, для приема коротковолновых передач нужны либо приемники, работающие на электропитании, а электросеть выведена из строя, либо приличного качества транзисторы, которых нет, так как их уничтожили полпотовцы, а если бы и были, к ним все равно нет батарей.

Товарищ Ван Сон, что вы можете сказать о передачах так называемого «Радио Демократической Кампучии», то есть радиостанции полпотовских недобитков? Они вещают целые сутки в диапазоне 16 и 59 метров, их хорошо слышно. Они передают зашифрованные инструкции и сообщения.

Мне говорили, что они ведут передачи и с китайской территории, но подробностей я не знаю. Это не имеет значения.

Не имеет значения? Ведь полпотовские недобитки еще воюют с освободительной армией?

Не имеет значения.

Вы не слушаете этих передач?

Нет. Ни у кого на это нет времени. Есть дела поважнее.

L. Минутный разговор с Ханг Сарином, начальником гарнизона, командиром Первой дивизии ЕФНСК, солдаты которой 7 января в 12 часов 36 минут заняли королевский дворец. Он в мундире без знаков различия и в мягкой кепке китайского покроя, неразговорчив, с напряженным и строгим лицом. До апреля 1977 года он был комиссаром IV военного округа у «красных кхмеров», затем бежал в джунгли, командовал соединением и обучал партизан.

Правильно ли я понял, товарищ командир, что вы дважды освобождали Пномпень?

Да. Первый раз 17 апреля 1975 года, второй раз месяц назад.

По какой причине вы порвали с «красными кхмерами»?

Революция кхмерского народа была предана крова-

вой кликой Пол Пота — Иенг Сари.

Что здесь конкретно случилось в 1977 году? С этого момента начались массовые дезертирства, расстреляли, как говорят, Ху Нима.

«Ангка»[25] оказалась во власти кровавой клики Пол Пота — Иенг Сари. Народ Кампучии не мог примириться с гнетом.

Но ведь Пол Пот возглавлял «Ангку» с самого начала?

Ханг Сарин пожимает плечами и говорит кхмерскому переводчику нечто, понятное и без слов.