Циники и симплициусы

Циники и симплициусы

«Люди, живущие на грандиозной равнине между морем Хвалынским и морем Белым, испокон веку с надеждой и верой глядели в свое будущее.

Земля, укутанная лесами и травами, омытая бесчисленными родниками, ручейками и речками, и небо, отраженное в плесах великих рек, давали человеку не только пищу, кров и одежду. Они внушали земному жителю душевное равновесие… Люди верили в то, что эти леса и травы будут всегда. Знали, что великие реки будут стремиться туда, куда им предназначено. Не сомневались в том, что для внуков и внуков их правнуков так же будут светить небесные звезды.

Как быстро все изменилось!

Еще вчера большинство из нас даже не задумывалось о судьбе собственных детей. Хватит ли им чистой воды и свежего воздуха, не станут ли они во цвете лет, а то еще в материнском чреве задыхаться от дыму и чаду, не проклянут ли нас за такую цивилизацию? Человечество само себе создало тупиковые, безвыходные положения. Технический прогресс в современном мире поставил себя на место нравственного. Обольщенные бытовым комфортом и всяческими научными открытиями, люди сломя голову понеслись к собственной гибели. Чернобыль, взбесившийся у всех на глазах, осветил своим дьявольским факелом наше отнюдь не фантастическое, а вполне реальное и вполне близкое по своей возможности будущее. Нет, разговор здесь не только о жителях среднерусской равнины! С младых ногтей помнятся нам завораживающие названия: Миссисипи с притоком Миссури в Америке, Шилка и Аргунь на Дальнем Востоке, Амазонка в Южной Америке, озеро Танганьика в Африке. Но романтика этих звучных названий исчезла в грохоте межконтинентальных ракет. Какая уж тут романтика, если проснешься иной раз ночью и долго думаешь, куда же он полетел, этот разрывающий тишину самолет! Или задумаешься, почему из-за границы везут в Россию не одни лишь колготки, зерно и масло, но и атомные отходы? И куда хоронят атомщики всю эту свою и закордонную заразу? И на каких в общем-то основаниях?

В среде энергетиков родился и укрепился зловещий тандем, составленный из двух спорщиков: атомщиков и гидростроителей. Тандем — термин английский. Относится больше к технике, чем к системе бюрократического планирования. Два направления как бы противоборствуют, борются за преимущественное влияние в энергетике. Но спорят они для виду… И невдомек простодушному обывателю, что вредны оба, что ни новые затопления, ни новые чернобыли нашей стране не нужны. Создана фальшивая энергетическая альтернатива. Ветровая, солнечная и прочая энергетика, а также экономия электричества как бы не существуют. Кто победит, атомщики или гидростроители?

Может быть, те и другие. Но всего скорее атомщики. В любом случае земле нашей несдобровать!

На Волге уже нету живого места, все перерыто, все искорежено. Затоплены плодородные земли, пространства, равные некоторым европейским государствам. Волга (а вместе с нею добрая половина России, а вместе с Россией с десяток других народов) попали в энергетическую ловушку, из которой нашему поколению их не вызволить.

Стороннику спасения великой реки надо готовиться к длительной, изнуряющей и, пожалуй, неравной борьбе. Об этом напоминает и опыт байкальского движения. Нравственный дуализм, порожденный техническим прогрессом, махрово цветет как в нашем обществе, так и за рубежами страны, но мы отягощены еще и своими доморощенными болячками.

Главная из них — это ведомственное, а не государственное управление экономикой; ведомственное, а не философское мышление многих ученых; ведомственные, а не общечеловеческие взгляды в будущее.

Можно ли жить с постоянным ощущением предстоящей, причем близкой гибели мира? Вероятно, можно, только это будет странная, неустойчивая и какая-то неполнокровная жизнь. Мне кажется, что и русскому народу, и другим народам, живущим в бассейне Волги, не свойственно апокалиптическое самосознание. Поэтому будем трудиться по мере сил наших, а кто может, то и сверх того. Мы выживем, если спасем свою землю и воду».

…Цитирую сам себя. Выступление на Комитете по спасению Волги. Разумеется, ни на кого не подействовало. Кому он был нужен, этот жалкий писательский монолог, если даже тревожные, отчаянные голоса академиков (таких как Легасов и Шафаревич) никогда не услышат миллионы симплициусов? Услышат эти голоса одни циники. И отреагируют по-своему. То есть никак не отреагируют. Может быть, по этой причине русские люди не спасли во время «перестройки» ни земли, ни воды, ни собственных кошельков.

Да что про кошельки толковать, если границы тысячелетнего государства нашего стали «прозрачны»!

Ничего нет непонятного в содружестве двух этих терминов: циники и симплициусы. Вспомним, что слово «симплициус» латинского происхождения. (Немецкое simpel значит простой.) Простой в русском народном понимании значит бесхитростный, открытый, откровенный, не способный на обман и на подлость. Слово имело несчастье попасть сначала в горбачевский словарь, затем подхватила его газетная и депутатская братия. (Когда Горбачеву нечего было сказать, он начинал так: «Вопрос не простой».) Это и сейчас самый ходячий термин у всех, не отличающихся красноречием президентов. Помню, слушая перестроечных Цицеронов, я возненавидел эти «не просто» и «не простой», возненавидел так же, как тошнотворное слово «проблема». (Установить бы для ораторов норму: слово «проблема» использовать в выступлении не больше двух, в докладе не больше трех раз. Демократическое косноязычие и пустозвонство сразу оказалось бы как на ладони.) В ряду мертвых и оттого ядовитых терминов стоят, как часовые, выражения: «во всех цивилизованных странах», «мировое сообщество», «миротворческие силы», «ближнее и дальнее зарубежье». Для демократических ораторов характерно пресловутое «ни для кого не секрет». Словом, что такое симплициус «ни для кого не секрет». Особенно, если прочесть роман Гриммельхаузена.

Ну, а кто же такие циники? «Не считай нас за дураков! — скажет читатель. — Ты не умнее всех…» Не только не умнее, но и беспомощнее, поскольку отношу себя к породе симплициусов. Потому и обложился всякими словарями. Большая советская энциклопедия говорит, что основатель школы циников Антисфен «высший критерий истинности видел в добродетели», а философский словарь (Политиздат, 1975 г.) сообщает, что «киники выражают настроения демократических слоев рабовладельческого общества». Спрашивается: почему бы им и сейчас не выражать «демократических настроений»? Из Краткой дореволюционной Энциклопедии Битнера можно узнать, что «киники отвергали всякие условия цивилизованного общежития, отрицали государство, религию, стояли за общность жен». В еще более раннем (1861 г.) словаре говорится, что циники «…не носили платья и совершали все естественные отправления, как собаки, публично». По этому словарю и термин-то произошел не от названия афинского холма, как утверждают советские ученые, а от греческого слова кинос, т. е. собака. Или и впрямь «…все врут календари», как говаривал Фамусов?

«А почему вообще такой заголовок? — спросит иной патриотически настроенный читатель. — Ведь слова-то у тебя оба не русские…».

Не буду оправдываться. Предлагаю заглянуть всего лишь в один выпуск новостей нашей вологодской газеты:

«По данным компетентных органов, нынче в Череповце находятся в розыске 36 человек, 46 кроликов и стельная корова Долина со звездочкой на лбу».

«С начала этого года в Череповце 145 раз покушались на честь и достоинство чужого автомобиля» («Русский Север», № 330).

Другой «Север», не «русский», а «красный» (впрочем, что там сравнивать, красные оба) сообщает:

«В вестибюле второго отдела милиции Вологды рядом с окошечком дежурного — еще одно оконце: частного магазина. Похоже, бизнес мудро сделал ставку на рост преступности. Во-первых, не останутся без клиентуры. Во-вторых, охрана какая!»

На охране бы и остановиться корреспонденту Тоболкину. Но вот беда, кровь из носу, а надо перещеголять коллег из «Русского Севера», для которых что человек, что кролик. (Изнасилование машины — это вообще журналистский шедевр.) Думал, думал газетчик и добавил:

«Ну что, громилы: объегорили вас коммерсанты? Слабо грабануть!»

Работники Вологодского государственного радио, безбедно существующие за счет налогоплательщиков, облагораживают местный эфир передачами вроде «клуба любителей пива». Они решили дать последний и решительный бой немногочисленным вологодским трезвенникам. Союзников ищут не где-нибудь, а в кабинетах самых высоких начальников, ведающих культурой и здравоохранением. «Любите книгу, источник знаний», — ехидно обращается любитель пива к слушателям, высказывающим в письмах свое возмущение передачей. И тут же дает микрофон… — кому бы вы думали? А вологодскому священнику церкви Покрова на Козлене. Не стал бы упоминать о. Александра, если б не американские и прочие духовные просветители, зачастившие в Вологду, если б не афиша, наклеенная около автобусной остановки: «Александр Росс». Более мелким шрифтом сообщалось, что «этого человека знает весь мир», что он «магистр духовной терапии» и… «христианскии богослов». К тому же он «экзорцит» и «ректор российской академии духовной терапии и самосовершенствования». Оказывается, этот ректор академии и богослов избавляет «от порчи, проклятий и другого колдовства, а также практически любых болезней тела».

Радио Вологды усердно зовет к богослову. К магистру предварительная телефонная запись. Где? В Доме офицеров. Хочется спросить: при чем здесь армия? Но я знаю, что в армии не положено задавать лишних вопросов…

Афишу с богословом выпустила тоже почему-то радиокомпания, только не Вологодская, а Вятская. Растолковал бы мне о. Александр и всем людям по радио, что это за новоявленный богослов. Вместо этого православный священник выступает в радиоклубе «любителей пива». В те же примерно дни Российское радио с плохо скрываемым восторгом передало такую информацию: «В Петрозаводске священником православной церкви был освящен игорный дом». Хватаюсь за голову: «Боже мой, что происходит?»

Вологодская газета «Красный Север» на первой странице крупным шрифтом убеждает: «С голода не помрем». Конечно, с голоду все мы и впрямь не умрем. Умрет лишь какая-то часть. Умрет она от болезней, вызванных недоеданием, а также неправильным, например, углеводным питанием.

Не умрем с голоду! Не даст нам умереть мировое уже не очень и тайное правительство. Не такие они дураки, чтобы совсем нас заморить. Кто бы тогда стал работать на русских колониальных просторах? Руду добывать, хоронить атомные и химические отходы, качать нефть? Кто бы стал рубить для них самый дешевый лес и плавить самый дешевый металл? Да еще плясать в красочных сарафанах на западноевропейских подмостках. Нет, не дадут они нам, вологжанам, умереть с голоду. Будут подкармливать, но подкармливать ровно столько, чтобы русские люди работали и понемножку забывали сами себя. Чтобы надежно, спокойно и долго выкачивали мы из родимой земли ее скудеющие богатства: нефть, газ, золото, алмазы и прочие минералы. Не умрем с голоду!

Но мы умрем духовно и нравственно. Мы тихонько выродимся, то есть понемногу сопьемся, будем рожать нужное количество полудебилов, послушно исполняющих указания телевизионных психологов. Нас ждет судьба американских индейцев. Мы забудем про свой язык и про свою историю, про свои песни, про свою еду и одежду. Ни спеть, ни сплясать по-своему даже за доллары уже не смогут ни внуки наши, ни правнуки. Тайные и явные мировые правители крякают от великого удовольствия при виде нашей новой свободы: вологодские пятиклассники пьют пиво на больших переменах и курят на маленьких. (Говорят, что за год в Вологде полтысячи школьников побывали в городском вытрезвителе.) Многие наши девушки бесстыдно обнажают свое тело перед зрителями на каких-то конкурсах. Сотни юношей неделями торчат на барахолках, дремлют в торговых киосках. «Не жаль им лет, растраченных напрасно», поскольку все газеты, все репродукторы день и ночь твердят о пользе и необходимости секса и бизнеса. На телеэкранах мелькают купюры. Нет, не учат наших детей, как строить дома или доить коров! Их день и ночь учат считать деньги. На Севере еще до Великой Отечественной войны каждый физически окрепший крестьянский юноша был обязан уметь рубить угол, чтобы себе и своему сыну построить жилье. Теперь угол могут рубить, может быть, трое из тысячи. Даже профессиональные плотники складывают стены из бруса, словно из кирпича. (Какой позор! Ведь спиленная часть дерева наиболее прочная, и дома тысячу лет строили из круглого леса.) Это лишь один пример бытовой деградации, происходящей под натиском технической цивилизации.

Однажды, лежа в больнице, я попытался записать, чем и как баюкают наших детей электронно-лучевые няньки, на чем воспитывают молодежь эфирные пестуны, получающие зарплату на «Радио России». России? Россией на радио не пахнет. В эфире для русского народа уже создана некая резервация — подобие будущей территориальной резервации, которую планируют сделать для нас дядюшки из трехсторонней комиссии.

Невероятный, непрерывный цинизм… Пошлые шуточки, перемежаемые фальшивотенденциозной информацией. Банальности и сплошные потуги быть остроумным. Музыкальный мусор, навязчивая «собачья» тема…

Дело было 2 января. Ни один из выступавших перед микрофоном не забыл про наступающий «год собаки», словно живем не в России, а где-нибудь в Гонконге.

Но вот, наконец, передача о музыке под названием «Прекрасное рядом». Увы, рядом оказалось нечто другое. О музыке лишь говорят, самой же музыки нет. Так хочется послушать того же Моцарта, но нет его. А где Нестеренко, куда девалась Обухова? Их нет, есть одни шаманские бубны да обезьянье кривляние. Вот передача о студентах. Насчет учебы ни словечка, о мизерных стипендиях тоже молчок. Зато какая наглая пропаганда секс-шопов, какой «серьезный» диалог с продавцом омерзительных изделий! Далее: выступает Аркадий Арканов и грозит отъездом в какую-то одному ему известную сторону, если русский народ не изменится.

Господи, почему это целый народ должен меняться? Да еще в худшую сторону? Не легче ли измениться одному Арк. Арканову? Идет какой-то авторский канал от первого лица… Музыкальные заставки к новостям — нечто скрежещущее, жесткое, немелодичное, словно орудуют сковородками и кухонными противнями. Жеребячий голос пропагандирует какие-то фонды. На телеэкране — там уже ржут и скачут настоящие жеребцы. За жеребятами нечто расплывчатое, то ли кибитка, то ли телега; то ли там сидит кто-то, то ли пусто. Звучит МММ — телячье мычание, сулящее сделать ваш ваучер золотым. И так изо дня в день, из месяца в месяц.

* * *

Борис Викторович Шергин записал однажды в своем дневнике: «…в разуме Божием, то есть в разуме вечном, всемогущем, всеведающем и всезнающем понятия «память» и «жизнь» равнозначуще-равносильны и восполняют одно другое». Если уж на таком высоком уровне, на уровне Божественного разума эти понятия восполняют друг друга, то что говорить о разуме обычном, человеческом? Конечно, «философ» радиостанции «Свобода» или из родственного ей александро-яковлевского ведомства тотчас кинется опровергать Шергина, скажет, что в понятии «разум» иерархии нет и что градуировке оно не подвластно и пр. И прихлопнет в зародыше неприятную для него тему. Но я не собираюсь общаться с «философом». Мне хочется поговорить не с «философом», а с ежедневным потребителем «философской» жеванины, то есть со зрителем александро-яковлевской телевизии. (Он же усердный слушатель попцовских радиобрехунов.)

Итак, Борис Викторович Шергин говорит не только о родстве, о взаимной необходимости друг для друга «жизни» и «памяти». Он говорит еще и о их зависимости от «разума». И если по Шергину жизнь и память, дополняя друг друга, зависят от вечного и всемогущего Разума, то можно ли сказать, что смерть и беспамятство подсобляют друг другу и куда глаза глядят убегают от разума? Что смерть и беспамятство родные детки безумия?

«Народ, теряющий память, теряет жизнь». Правота древнего изречения подтверждается для меня не только фразой из шергинского дневника. Об этом же вопиет все, что происходит в России. Странная забывчивость нашего народа — чем объяснить ее? Не природной ли добротой, которую краснобаи «Свободы» и александро-яковлевского телевидения то и дело называют извечным рабством? Конечно, и добротой. Отсутствием в русских людях свойства мстительности. Но почему наше христианское всепрощенчество зачастую оборачивается не общественно-политической гармонией, а еще большим хаосом?

Расстрел защитников Конституции осенью 1993 года забыт. Убийцы остались в руководящих креслах наедине со своей совестью. Комиссия по расследованию расстрела распущена. Что это, господа депутаты? Доброта и отсутствие мстительности? Нежелание новых противостояний? А может, просто лень? Или страх, обычная трусость? По-моему, и то, и другое, и третье, и четвертое. Но я не о депутатах… Я думаю сейчас о нашем непонятном народе, о миллионах симплициусов, которые так легко дают себя обмануть и так быстро прощают обманщиков. Я вспоминаю бурые пятна на асфальте улицы Королева. Вспоминаю Сашу Седельникова, расстрелянного снайпером у Белого дома. Дожди и снега давно смыли с асфальта кровь и слезы, пролитые в октябре 1993 года. Но кто и что смывает следы преступлений? Конечно, это они, бесы, бесплотные существа, материализованные в типографских и электронных средствах массовой информации. С какой настойчивостью, с какой веселой ловкостью лгут наши циники, вцепившись в радиомикрофоны! Как нахально испытывают они наше терпение!

О бесах знал еще Пушкин:

Бесконечны, безобразны,

В мутной месяца игре

Закружились бесы разны,

Будто листья в ноябре…

Достоевский посвятил им целый роман. Но большинство симплициусов не читают романов. Большинство занято самым трудным на свете делом — выживанием.

Иногда мне кажется, что в этот раз русский народ обманула прежде всего его столица — белокаменная Москва. Кажется, что Москва уже не столица России, а город «желтого дьявола», некое интернациональное образование, живущее по своим отдельным законам. Но кто пишет нам эти законы?

Помнится, будучи солдатом, шагая в походном строю, я пел вместе с другими превосходную песню о Москве:

И врагу никогда не добиться,

Чтоб склонилась твоя голова,

Дорогая моя столица,

Золотая моя Москва.

Пролезли и в эту песню слова, кои уже тогда вставали поперек горла. Но куда было деться? Говорят, из песни слова не выкинешь. Приходилось петь о «любимом Сталине», хотя мой отец еще до войны певал такую песенку:

У товарища у Сталина

Глаза наискосок,

До чего довел Россию,

Нету соли на кусок.

Москва, однако, была столицей, и я пел про нее в солдатском строю.

…Спустя сорок лет, после добровольной ротации в лукьяновском Верховном Совете, после горбачевского предательства из-под моего грешного пера явились такие вот строчки:

Заросла ты, Москва, бузиной.

И тебя поделили по-братски

Атлантический холод ночной

И безжалостный зной азиатский.

Не боялась железных пантер,

У драконов не клянчила милость,

Отзовись, почему же теперь

Золотому тельцу поклонилась?

Все заставы сгорели дотла,

Караульщики пьяные глухи,

И святые твои купола

Облепили зловещие духи.

Притомясь в поднебесной игре,

Опускаются с ревом и писком

В тишину на Поклонной горе,

В суету на холме Боровицком.

Днем и ночью по жилам антенн

Ядовитая влага струится…

Угодила в Египетский плен

Золотая моя столица!

Одним дуракам не ясно: кто у власти в Москве, у того и власть над Россией. Истину эту давно знают даже самые придурковатые русофобы. Чего уж тут говорить о Бжезинском и Киссинджере! Этим-то ума не занимать — стать. Не то что их московским шестеркам вроде Юрия Карякина. Недавно в своей очередной истерике Карякин призывал Распутина и Белова публично высказать свое мнение о «русском фашизме». Да если б и существовал в природе этот самый «русский фашизм», кто бы дал Распутину прямой эфир? Это Карякину с Черниченком в любую студию в любое время ворота настежь. Нашему брату и в прямом эфире и в косвенном либо вообще отказано, либо отпускается он строго по медицинской норме.

Вспоминаю, как во время поездки в США вашингтонский демократ Михаил Михайлов предложил выступить по радиостанции «Свобода». Я не стал отказываться, явился в студию. Михайлов дал микрофон. Стоило заговорить откровенно о серьезных вещах, и у оператора за стеклянной стенкой сразу кончилось рабочее время. Все! Будь доволен и отправляйся под дождь на площадь Сахарова. Свобода на «Свободе» не ночевывала…

Однажды телевизия (целый автобус) по бездорожью нагрянула прямо в деревню. (Ехали около шестисот километров, сколько одного бензину сожгли.) Я согласился сдуру дать интервью. Без ужимок ответил на все вопросы. Через какое-то время посмотрел передачу.

Зло взяло. Все серьезное было начисто вырезано.

И этот урок не пошел мне впрок.

Летом 1993 года я согласился выступить по Московскому телевидению. Передача была намечена на воскресенье 26 сентября. Надел галстук, чинно приехал в Останкино. В вестибюле мне вежливо показали увесистую фигу. Из-за меня, как выяснилось, безобидную передачу «Русский дом» вообще отменили… Такова, уважаемый Юрий Карякин, ваша свобода, ваша демократия! Вы скажете, что надо было настойчиво добиваться справедливости, идти к начальству. Ну я и пошел. И дошел. До самого верха. Кабинет. На столе пачка «Мальборо» и прочая атрибутика. Я представил себя. Стараюсь говорить как можно спокойнее:

— Хотелось бы выяснить, кто запретил мне выступить перед москвичами?

— Я.

В его голосе не вежливость даже, а задушевная нежность.

— Почему? — Я поражен этой циничной вежливостью.

— И вы, и Доронина могли сказать там не то, что надо.

— А что надо?

— Ну, знаете… Вы же все понимаете.

— Нет, не все. Мне интересна психология отказа. Ваша психология. Сейчас я занимаюсь этим специально…

— Нельзя судить о психологии по внешним признакам.

— В этом я согласен с вами. Все же, почему вы не дали мне эфир?

— Потому что вы могли сказать неподходящие вещи…

— Но вы же все время говорите, что на радио и у вас на ТВ свобода.

— Я этого не говорил.

— Ну, не вы, так другие.

— Василий Иванович, я не отвечаю за других.

— Но вы согласны с ними или со мной?

— Свободы нет. В России никогда свободы не было и долго не будет…

— Оставьте в покое Россию!.. Вы запретили передачу. Кто вам приказал? Лужков?

— Нет, я сам. Он глядит мне в глаза. Закуривает и вдруг начинает объяснять что-то про свою национальность. «Я латыш. Католик». Мне становится стыдно. Какое мне дело, что он католик? Говорю:

— Вы запретили передачу на двадцать шестое. Но вы могли бы компенсировать мне позднее…

Говорю о компенсации эфирного времени, он же понял совсем в другом смысле. Улыбается:

— Мы сделаем вам компенсацию. Не моральную, а физическую.

— Вы решили меня купить. Во сколько же вы меня оценили?

Тут он теряет самоуверенность:

— Инициатива исходила не от меня!

…Я с помятым видом подался к метро ВДНХ.

Нет, господин Карякин, в Останкине свобода тоже не ночевала. Ей и вообще нет места не только в нашей столице, но и во всем демократическом мире. До глубины души возмутил указ Президента о разгоне Съезда. Вначале сообщения об осаде Дома Советов вызывали саркастическую улыбку. Потом вспомнилось: поднявши меч, от меча и погибнешь. Я не был слишком горячим поклонником Хасбулатова, который наверно раз семь (вместе с вами, мистер Карякин) спасал от полного краха своего невезучего Президента. Но Хасбулатов и особенно его заместитель Воронин, а также председатель Конституционного Суда Валерий Зорькин все же вызывали уважение своей принципиальностью и даже некоторой политической порядочностью.

Спустя десять дней, которые отнюдь не потрясли окружающий мир, позвонили из какой-то газеты «Путь». Я им продиктовал следующий текст:

«Из пушек по окнам парламента? Такого в мировой истории очень давно не было. А может, и вообще не было, я не очень большой знаток мировой истории. Знаю твердо одно, вернее, ощущаю всем своим существом, что последние московские события зловещи. Они зловещи и судьбоносны не только для нашей страны, но и для всего мира.

Незадолго до разгона Съезда и расстрела здания парламента я обращался ко многим западным корреспондентам, а также к Нобелевскому лауреату Солженицыну. Увы, попытки взывать к мировому общественному мнению не только безуспешны, но и очень наивны. По-видимому, все идет по какому-то четкому плану. Гражданская война в России стала фактом. Пусть не говорят мне о том, что она потушена! События в Москве стоят в одном логическом ряду с такими событиями, как война в Югославии и взрыв китайской ядерной бомбы, землетрясение в Индии и ракетная дуэль на Ближнем Востоке…

Если добавить сюда нравственную распущенность, всемирную компьютеризацию, введение общеевропейской валюты и так далее и так далее, то все это и сложится в большие и маленькие этапы одного большого ПУТИ ко всеобщей гибели. Я не говорю, что ПУТЬ этот один-разъединственный…»

Не знаю, напечатал ли «Путь» этот текст. Может, он закрыт. Так или иначе, демократы никогда не предложат стране никакого иного пути, кроме гайдаро-козыревского. «Этапы большого пути» продолжены и причем с большим успехом.

Вольтера, который, призывая «раздавить гадину» (религию), снабдил своей знаменитой фразой нынешнего демократа Юрия Черниченко, знает каждый даже недоучившийся отрок. А многие ли знают, что говорил о религии Паскаль? Любая деревенская библиотека попотчует вас и «Кандидом» и Черниченком, но только не «Мыслями» Паскаля.

Паскаль, между прочим, делил всех людей на три сорта: «одни, нашедши Бога, служат Ему; вторые старательно ищут, но еще не нашли; третьи, живут, не найдя и даже не ища Его». Далее великий француз говорит, что «первые разумны и счастливы, вторые разумны, но еще несчастны, третьи безумны и несчастны».

Все эти десять дней я бродил по Москве то в отчаянии, то с надеждой. Наверное, если бы упомянутая мысль Паскаля не вылетела у меня из головы, было бы легче разобраться, что происходит. Но среди участников кровавой трагедии я видел лишь циников и симплициусов… Одни лгут, другие верят. Те, кто не поддавался лжи, расстреляны. Все просто. Вальтер Роджерс, корреспондент СиЭнЭн, лгал на весь мир, когда говорил, что на улицах Москвы совсем нет противников Ельцина. Миллионы американских симплициусов поверили Роджерсу, а Саша Седельников, пытавшийся запечатлеть правду — расстрелян снайпером. Кстати, чьи снайперы сидели на крышах? Все радиостанции дружно лгали: на крышах сидят люди Руцкого и Хасбулатова. Тема снайперов придушена в средствах массовой информации. Власть над одним передатчиком достаточной мощности куда важней генеральской. Да и генерал, ну что генерал? Прошли для России времена Раевских и Скобелевых. Редкого генерала нынче невозможно споить, подкупить дачным коттеджем, либо так подженить, что он без обсуждения выполнит любую команду. С депутатами дела выглядят несколько лучше, но не намного. Все депутаты, у которых осталась совесть, стремились по утрам к Дому Советов. Тех, которые продались за два миллиона, было меньше, они по одному, закоулками убегали в другую сторону. Я видел, как москвичи тысячами, сменяя друг друга, митинговали перед балконом. Жгли по ночам костры. Читали, писали веселые, горькие, грозные, ехидные надписи на стенах. Лепили какие-то жалкие баррикады.

…В проходе у проволочного заграждения на моих глазах верзила в омоновской форме бьет дубинкой пожилую кричащую женщину. Подскакиваю к офицеру, пытаюсь что-то доказать. Он стоит как истукан. Толпа напирает. Со стороны набережной еще можно было проникнуть внутрь Дома Советов. Тропами, мимо громыхающей электростанции, пробираюсь к восьмому подъезду. Тревога и профессиональное (может быть, старинное журналистское) любопытство толкают меня по лестницам, ближе к хасбулатовскому кабинету. Везде полно иностранных и здешних корреспондентов. Всюду народ. Кто тут защитник, кто провокатор — не разберется и само ЦРУ…

В тот раз, когда я выкладывал на стол Руслана Имрановича значок депутата, пришлось ждать. Нынче без всякой задержки пропустили к нему. Бледный до желтизны. Курит трубку. Я съехидничал, напомнив ему о судьбе союзного Съезда, спросил, получил ли он мою телеграмму. В ней говорилось об информационном вакууме, о том, что на местах ничего не знают о московских событиях. Сказал, что Верховному Совету нужна своя мощная радиостанция, иначе их никто не поддержит. Он, видимо, думал иначе. Он остановил мою филиппику: «Да ведь давал же я распоряжение! снова не выполнили…» В его голосе звучало раздражение: ходят, мол, тут всякие, учат… Я пожелал ему удачи. При выходе лоб в лоб столкнулся с Руцким. Генерал выглядел бодро и озабоченно, даже несколько торжественно. По-видимому, оба с Хасбулатовым нисколько не сомневались в победе. Ведь Закон был на их стороне, Верховный Совет действовал. Они ждали скорой поддержки с мест.

Но Россия молчала.

Бурлила Москва, а страна не обращала на Москву никакого внимания. Народ в глубинке, чтобы спасти законную власть, не ударил палец о палец. Почему? Да потому, во-первых, что парламент не родное изобретение! Потому еще, что Руцкой совсем недавно стоял на танке вместе с Ельциным. А еще потому, что депутаты во главе с Хасбулатовым сами дали Ельцину власть, ничем не ограниченную, что русский народ вообще не доверяет Москве. А, может, потому молчала Россия, что не знала, что происходит и, завороженный пением попцовских сирен, народ наш дремал после долгой большевистской бессонницы? Одни «роялисты» шумно спорили за бутылками…

Пространство вокруг Дома Советов сжималось спиралью Бруно, и сердце тоже сжималось от самых гнусных предчувствий. Кольца стальной змеи, свернувшись вокруг собрания законодателей, не возмутили совесть демократических поборников правового государства. А что думала просвещенная Европа? Все еще казалось, что в мире есть честные люди, что вот-вот мы услышим их справедливый и гневный голос.

Вспомнился мне Фритц Пляйтген, работник одной крупной немецкой радиокомпании. Он дважды бывал у меня в деревне. Его передачи, насколько я знал, были объективны. Пляйтгена не оказалось в Москве. Другой немецкий телевизионщик взял с меня слово, что я никогда не буду использовать запись беседы.

(Ничего себе! Я-то думал, что западные корреспонденты давно ничего не боятся.) Спрашиваю:

— Согласны ли вы с тем, что указ Ельцина был антиконституционным?

— Да, — сказал немец.

— Скажите, а что бы сделал бундестаг, если бы господин Коль нарушил конституцию?

— Бундестаг обратился бы в Конституционный суд с запросом о соответствии канцлера занимаемой должности…

— Так же как у нас?

Мне объяснили, что было бы с Колем дальше, и я упрекнул западные средства информации в двойной морали. Немец слегка смутился и, чтобы выкрутиться, прочитал мне лекцию о Веймарской республике, о том, что Гитлер пришел к власти законным путем и прочее.

Другие мои попытки взывать к общественному мнению Запада были столь же наивны, как и бесплодны. Не помню, какого числа я долго и терпеливо торчал в приемной «Комсомольской правды». В надежде на срочную публикацию моего письма к Солженицыну два часа терпел хамовитую секретаршу. В кабинете редактора совещались. Наконец, отказали. Тогда я обратился к Александру Исаевичу через «Советскую Россию» (это было как раз перед ее закрытием). Не знаю, дошла ли публикация до А. И. Солженицына, но он не ответил на письмо ни тогда, ни позднее…

Среди защитников Дома Советов прошел слух: на шестнадцатом этаже начала, наконец, работать депутатская радиостанция. Пешком поднимаюсь на верхотуру. Ни верхотура, ни тамошняя аппаратура особого оптимизма не вызвали. Но я взял у Сергея Лыкошина микрофон, сказал что-то в защиту депутатского съезда и прочитал свой сыроватый экспромт, написанный около известного министерства:

Предатели русских полей!…

Сбираясь в Парижи и Бонны,

Просите своих матерей

Спороть золотые погоны.

Потеть на банкетах обильных

Удобней в костюмах цивильных.

Горит ли в ночи Водолей,

Мерцает ли свет Козерога,

Предатели русских морей,

К чему вам морская дорога?

Одним президентским авралом

Присвоят вам всем адмиралов.

Создатели грозных ракет,

Читатели лживых известий,

Не верьте при звоне монет

Охрипшему голосу чести,

Останетесь живы и целы…

Салют, господа офицеры!

Кто, кроме степашинских и примаковских ребят, слыхал эту радиостанцию? Наверное, никто. Зато лживые, с придыханием голоса на всех языках обрабатывали планету.

Вообще, тема всемирной радиофикации обширна и неисчерпаема. Она уже не вмещается в диапазон между штырем омоновской рации и грандиозной иглой Останкина. Касаясь всего и вся, от космоса до мозгового нейрона, она, эта тема, преследует меня всю жизнь. Бывало, еще в детстве целыми днями возился с самодельными вариометрами, мастерил конденсаторы из чайной фольги. Тогда было все напрасно: в наушниках не ощущалось никаких звуков… Зато в армии я три с половиной года шарил в эфире и слышал грозовые разряды всей планеты.

Вдоволь наслушался всяких шорохов. Содержание длиннющих шифровок, подписанных которым-то из Даллесов, знал Берия и его команда. Рядовому Советской Армии это содержание не докладывалось. О тогдашних замыслах братцев Даллесов я узнал только сейчас. Больше того: сам удостоился чести тайного перехвата. Мой домашний телефон с разной долей усердия подслушивается при всех конституциях. (Впервые я обнаружил это при Андропове и, помнится, как заправский диссидент, разбивал свой страх подобием гордости.)

Во дни «великого Октября» сидеть перед ящиком было невмоготу. Я бродил около бэтээров и солдатских шеренг, глушил свою горечь фамильярными разговорами с вооруженными защитниками Отечества:

— Можно вопрос?

— Пожалуйста. — Капитан милиции вежливо отвел ствол автомата чуть в сторону.

— Не предполагаете ли такой вариант, что Ерина будут судить?

Он думал секунд десять. Потом отвернулся и неуверенно пробурчал:

— История покажет…

На Арбате у Садового — мощный офицерский заслон.

Стоят локоть к локтю. Подхожу к розовощекому круглолицему сержанту, у которого рация:

— Кому служите?

— Себе! — Харя веселая. На офицеров не обращает внимания.

Высокий офицер добавляет:

— Закону служим.

— Но закон позволяет свободно ходить по Москве. Чего вы тут стоите?

— Нам платят за это, — говорит второй офицер.

— А сколько платят?

— На хлеб хватает! — с улыбкой включается третий (малорослый, вроде меня).

— На хлеб, это мало, — говорю и чувствую, что растет раздражение, зубы сжимаются.

— Отец, иди, не разводи политинформацию, — говорит четвертый и отводит взгляд.

Второго октября, у Краснопресненского метро — цепь здоровенных омоновцев с автоматами. Горечь и боль вскипают, сдавливают горло.

— Ребята, в кого стрелять приготовились?

— В дураков! — Омоновец с презрением сверху вниз глядит на меня. Его сосед тычет мне дулом в плечо:

— В таких, как ты!

— Как отличать будешь умных от дураков?

С тыла ко мне подскакивает парень в гражданском:

— Дед, ты дожил до седых волос, а такой идиот!

— Мой отец погиб под Смоленском…

Люди в толпе узнают меня, пробуют заступиться: «Это писатель, как вам не стыдно?» Моих заступников оттесняют щитами, меня нейтрализуют какие-то парни в штатском: «Успокойтесь! Идите! Идите!»

Омоновец сипло орет:

— Мне х… с ним, что он писатель. Плевал я и на его отца! Пускай идет отсюда, пока цел!

Таких церберов вокруг Дома Советов было сравнительно мало. Большинство солдат устало и безучастно смотрело поверх голов, у многих офицеров светилось в глазах тайное сочувствие, понимание происходящего. Сейчас, перечитывая тогдашние записки, я почти согласен с омоновцем насчет моего писательства. Но я пытаюсь и не могу простить ему оскорбление отцовской памяти. Нет, это был не симплициус, не Иван-дурак, не Бубус-американус. В его матюгах было нечто большее, чем обычная злоба усталого и запутавшегося. Это был настоящий бес во плоти. «В средство погубления человеческого рода, — говорит святитель Игнатий, — употреблена была павшим ангелом ложь. По этой причине Господь назвал диавола ЛОЖЬЮ, ОТЦОМ ЛЖИ И ЧЕЛОВЕКОУБИЙЦЕЮ ИСКОНИ! Понятие о лжи Господь тесно соединил с понятием о человекоубийстве: потому что последнее есть непременное последствие первой».

Почему же мы снова и снова верим обманщикам?

Московские демократы, на все лады клеймящие коммунистов, ничуть не протестовали, когда уже во времена перестройки устанавливалась грандиозная глыба на Октябрьской площади. Я видел, как ее везли по всей Москве. Ночью, с прожекторами. Земля содрогалась от неимоверной тяжести.

Демократы не торопятся убирать эту тяжесть и сейчас, когда полностью захватили власть. Я думал об этом вечером, накануне разрешенного властями митинга. А почему Лужков и Ерин, когда вся Москва уже давно скрипела зубами, с такой легкостью согласились на анпиловский митинг? Этот вопрос даже не возник в моей голове. Думаю, что не возник он и у большинства москвичей. И напрасно, поскольку этот митинг оказался частью общего стратегического плана по разгрому осажденного Съезда и последующему разгону всех Советов.

В воскресенье, 3 октября я опоздал на Октябрьскую площадь. Честно говоря, проспал. Впрочем, смотреть анпиловских старушонок с портретами Ленина не очень и торопился.

В этот раз, однако ж, там были не одни старушонки…

Помню, что каким-то образом втянулся в спор, происходивший в метро. Возбужденный, встревоженный человек, едва сдерживая гнев, энергично возражал какой-то демократической даме, ругавшей всех митингующих.

— Чего они кричит? Чего им надо? — разорялась дама.

— Вот попадете под омоновскую дубинку, тогда, может, и поймете, чего кричат.

На «Смоленской» мы вместе вышли из электрички, поднялись на поверхность. Он сбивчиво рассказал, как вместе с женой был на Октябрьской площади, как произошел прорыв и омоновцы побежали. Жену ударили дубинкой, у нее, видимо, сотрясение, ее тошнило. Он кое-как отвез ее домой, уложил в постель, а сам ринулся к Дому Советов.

Белая борода снова, в который раз за эти дни, меня выдала. Он назвал себя и сказал, что мне не следует ходить без охраны… Краснеть от таких комплиментов или благодарить?

По Садовому в сторону Дома Советов во всю ширину улицы бежали и шли возбужденные москвичи. Торопились с разноцветными, в том числе и красными флагами. На асфальте валялся милицейский щит, стояли чьи-то легковушки с разбитыми стеклами, заглохшие грузовики с раскрытыми дверцами. Везде народ, и — странно — вокруг ни одного милиционера, ни одного омоновца! Ведь еще утром они гроздьями стояли на всех прилегающих к Дому Советов улицах. Куда так дружно исчезли?

У мэрии (как чуждо для русского слуха это слово), у мэрии я оторвался от опекуна, смешался с толпой. Кругом ликовали. Везде валялись какие-то бывшие заграждения. Под башмаками хрустели стекла разбитых окон. Я проскочил сквозь оцепление, забежал по ступеням на площадку перед входом в мэрию. (Почему-то хотелось узнать, что происходит внутри.) Военный с автоматом выскочил на площадку.

— Назад! Назад! — кричал он. Я покинул площадку, направился к тройным оцеплениям Дома Советов. Осада была снята. В проходы между витками колючей проволоки шли и бежали люди. Я перелез через баррикадный завал. Еще дымили кое-где ночные костры защитников, но сами защитники уже смешались с толпой. Уже никто не охранял подступы к Дому Советов…

Я прошел к восьмому подъезду, протолкался к дверям, где стоял пост. Меня тут знали по предыдущим визитам и пропустили.

Что происходило внутри? Ликовали, кажется, все, даже подосланные провокаторы. Все поздравляли друг друга. Одни иностранные корреспонденты и телевизионщики не выражали восторга. Я прошел на балкон, нахально уселся в ложе для гостей и газетчиков. Чья-то телекамера усиленно снимала мою персону. Поздоровался с Умалатовой, сидевшей сзади, начал разглядывать депутатские ряды внизу. Ярко горели люстры. Участники съезда поспешно собирались на заседание. Вот в середине зала показался бледный Руслан Хасбулатов, улыбаясь и отвечая на поздравления, он продвигался к президиуму. Какая-то дама поздравила его поцелуем. Он прошел в президиум, сказал короткую речь, сообщил, что мэрия взята, Останкино тоже и что на очереди Кремль. В ответ радостные аплодисменты и крики «ура»…

Я сказал одному из знакомых: «Не говори гоп, покуда не перепрыгнешь…» И вышел из зала. В буфетах уже подавали горячий чай. (В первые дни осады, когда электричества не было, пили какой-то холодный ягодный напиток.) Так. Значит, Останкино взято? Я решил остаться тут до утра. Но прошел час, полтора, два. Кто-то, кажется, Володя Бондаренко, сказал, что в Останкине идет бой. Я бесцеремонно отделался от сопровождавших меня знакомых, вышел через восьмой подъезд. Прошел через толпу и через проходы среди баррикад. Ни одного милиционера, ни одного омоновца! Я уехал на ВДНХ. У Останкинской студии действительно шел бой…

Сейчас я вспомнил вдруг эпизод из жизни полководца А. В. Суворова. Однажды под напором (кажется, турецких) войск русские дрогнули и побежали. Александр Васильевич тоже пришпорил кобылу. Он поспешно скакал с поля боя вместе со всеми, молча сперва, а потом и давай кричать:

— Заманивай их, братцы! Заманивай!

«Братцы» понемногу очухались, «заманили». Потом развернулись на 180 градусов и ударили. Да так, что от противника мало чего и осталось.

Конечно, Ерин-министр на Суворова не тянет. Но Хасбулатов с Руцким, опьяненные взятием почти не охраняемой мэрии, оказались очень похожи на тех турок.

Гениальными, как и всегда, оказались СМИ. Они срочно, еще до кровавого понедельника создали несколько запасных и рабочих мифов. Например, очень пригодился миф о полной растерянности в окружении Ельцина 3–4 октября. Мифу о планируемых боевых вылазках из Дома Советов, конечно, никто из серьезных людей не верил. Но это и не важно. Главное, чтобы врать, врать и не останавливаться… А миф о русском фашизме? Тьфу, прости меня, Господи… Ведь баркашовцев в свое время для того и узаконили, для того и позволили им нашить черных мундиров и собраться в кучку, чтобы Козырев и Гайдар, ни слова не говоря о бейтаровцах, на весь мир вопили о русском фашизме!

«Заманивай их, заманивай! И вот единственный сын космонавта Егорова сражен омоновской пулей под жуткой иглой Останкинской башни. Нет, не фашисты хотели взять Останкино, а обычные московские юноши, которым надоела ложь этих самых СМИ, надоело то, что синявские называют Россию сукой, что Войнович в каждом русском солдате видит Чонкина.

Да мало ли чего надоело! Россия вся сидит, как говорится, на этой игле.

Там, у здания телецентра, полыхнула кроваво-дымная вспышка, сопровождаемая мощным хлопком. Раздался единый слитный возглас. Толпа как бы дружно охнула… Метрах в тридцати от Шереметьевского пруда я перевел дух, укрылся за бетонной опорой. Оглушительный треск каких-то незнакомых калибров. Треск этот усиливался, пулевые шмели пунктирными линиями летели из телецентра. Они перекрещивались и безжалостно впивались в гущу людей. Далековато я был от этих людей! (Может двести, может четыреста метров.) Но я знал, чувствовал, как их расстреливают, восторженных, безоружных… Общий гул уже не поглощал крики раненых, проклятья и мат. Люди ложились прямо на асфальт, кидались из стороны в сторону. Некоторые устремлялись к метро. Навстречу бежали и шли новые то ли зрители, то ли поборники правды. Я перебежал дорогу, прислонился к бетонному троллейбусному столбу. Впереди что-то сильно горело, может, машина, может, рекламный щит. У другого края опоры внизу спокойно пристроился какой-то мужичонко. Рядом с ним, укрывшись трофейным милицейским щитом, так же спокойно лежал мальчик лет десяти. «Ты откуда?» — спросил мужичонко. Я сказал, что я вологодский. «А я владимирский, — с гордостью доложился он.

— Приехал вот, вместе с сыном. Постой, постой… А ты не писатель?» Я разозлился, сказал, что надо бы поскорее увести ребенка в безопасное место, что омоновский щит защита не больно надежная. Даже совсем не надежная. Он же начал вдруг просить автограф… Полез в торбу, достал какой-то блокнот с записями. Я расписался в его затрепанной хартии… Шум бэтээровских дизелей со стороны металлического Циолковского, крики «ура, это наши!» прервали мое знакомство с двумя владимирцами. Я побежал навстречу бэтээрам, насчитал их шесть или восемь. Они круто один за другим сворачивали влево…

Не помню, до бэтээров или уже после, в тылу штурмующих остановился автобус. Из него торопливо выскакивали люди, их тоже приняли за наших. Я подошел ближе, чтобы выяснить, откуда они. Суетливо-нервозные, некоторые заметно взвинчены алкоголем… Послышались трусливые, реденькие пистолетные щелчки. (Они палили в воздух либо в асфальт. Но люди, штурмующие телецентр, не обращали на них внимания.) Энергичный регулировщик в штатском принимал все новые легковушки с вооруженными лавочниками, указывая, где встать, что-то командовал… Я побрел ближе к метро…

Сейчас, слушая тогдашнюю пленку, разбирая записи, ловлю себя на том, что мне не хочется описывать ни ту кошмарную ночь, ни последующее утро, с его победным громом демократических пушек. Я ходил и ездил вокруг грачевского стрельбища, как блуждающий спутник… Такого позора, когда пушки в Москве бьют по своим, не было со времен Троцкого. Расстрелян парламент, а парламентская Европа молчит, довольная. Телевизия наша очнулась, вчерашнего страха как не бывало. На улицах Москвы стрельба, а телебарышня щебечет и сует микрофон в лицо первым попавшимся.

— Скажите, у вас есть заветное желание?

Пожилой, видимо, приезжий дядька не может понять, чего ей надо. Камера многозначительно, без комментариев переводится на другой объект. Дескать, что с дурака возьмешь. В объективе уже солдат.

— У вас есть заветное желание?

— Выспаться…

«Выспаться»… «Уехать домой», «Уволиться из милиции». Идет стрельба, гибнут люди. А камера крупным планом показывает упаковку презервативов, брошенную под ноги солдатику. И опять:

— У вас есть самое сильное желание?

Данный текст является ознакомительным фрагментом.