XLVIII

– Да, – говорю я, – в мемуарах я такого не читал.

– Ха, – отвечает он, – мемуары. Вот уж тот случай, когда на заборе тоже написано, вот что такое мемуары. Просто не верь никогда и все, читай, только если хочешь посмеяться. Я знаешь когда это понял? В первый год, когда меня избрали генсеком, пошел в театр. Спектакль был про Ленина, но какой-то совсем идиотский, стыдно было смотреть. Потом режиссер, как его звали, Захаров, что ли, меня, конечно, спрашивает – ну как вам, понравилось? Я ему честно отвечаю: Ну что там может понравиться, бегает Ленин два часа по сцене и пердит, пердуха какая-то, а не театр. Потом читаю – оказывается, я сказал, что этот спектакль «пир духа». Ты понимаешь, да? Я сказал «пердуха», а они пишут «пир духа», черт знает что.

Долго смеется, потом рассказывает анекдот про Даля – про слово «замолаживает», которое Даль сначала записал в словарь, а потом ему ямщик говорит – «балин», барин в смысле, букву «р» ямщик не выговаривал, а слово так в словаре и осталось.

– Я сколько раз просто орал на людей, все ведь марксисты, а Маркс же учил все воспринимать критически. Почему у нас никто этого не умеет? Почему все всем верят ровно в тех случаях, когда верить нельзя? Вот я и тебя прошу, я старый человек, имею право попросить – ты мне не верь, не надо мне верить. Может, я тут сижу и тебя разыгрываю, может, удовольствие у меня такое?

Тут уже я смеюсь – не верю я вам, не волнуйтесь, но, если можно, пообманывайте меня еще, мне нравится – рассказывайте, рассказывайте.

И он рассказывает. Расправившись с Соколовым (и со всеми его «коллегами»), Громыко вдруг приуныл – 78 лет, старше Брежнева, старше Сталина, старше всех, пора на пенсию, хватит уже интриги плести. Давай теперь ты за старшего, сколько можно нянчиться с генеральным секретарем, – последнюю фразу Громыко повторял каждый раз, но каждый раз, и это было очень хорошо заметно, внимательно смотрел в глаза генеральному секретарю, готовый, если тот рассердится, смущенно расхохотаться – мол, ах ну что вы, это я так шучу, хи-хи-хи.

Их отношения к лету 1987 года действительно почти испортились, то есть никакого конфликта не было, не было и объяснений, и даже споров – первым и последним был тот случай с назначением Шеварднадзе, но тогда оба как-то все пережили и стали жить дальше. А теперь – просто, резко, как по щелчку, оба стали друг друга раздражать, то ли действительно возраст, причем у обоих, то ли естественный ход событий, закон власти – даже самого любимого и доброго регента окрепший молодой монарх, пускай и обливаясь слезами, обязательно куда-нибудь денет просто потому, что так положено, так принято. И суета Громыко так и выглядела – как будто старик хочет уйти сам, не дожидаясь, пока генеральный секретарь его опередит и попросит завтра на заседание политбюро не приходить (если Громыко действительно думал так, то он, конечно, ошибался – генеральный секретарь просто не знал, можно ли вообще отправлять меченосцев на пенсию; ни Сталин, ни Суслов ему об этом ничего не говорили, а он, конечно, не спрашивал, просто в голову не приходило).

Закончилось все смешным, но неприятным эпизодом на очередном заседании политбюро – генеральный секретарь «в порядке информации», то есть дело не срочное, не горит, решил сообщить товарищам, что Громыко решил идти на пенсию. И тут – то ли старика переклинило, то ли чувство юмора стало совсем своеобразным, – Громыко заявил вдруг, что никакого собственного желания по поводу отставки у него нет, и он бы еще с удовольствием поработал, а что в частных беседах просил об отставке – так это он так, шутил. Ореховая комната зашевелилась, давно здесь никто не скандалил. Генеральный секретарь засмеялся и сам, но потом попросил тишины и серьезно сказал, что шуток он не понимает, и что устное заявление Андрея Андреевича было сделано и отозвано не было, так что простите – единственно возможным легитимным решением в этой связи является удовлетворение этого заявления, а в условиях перестройки партия просто обязана действовать строго в рамках правовых норм. Внесли соответствующую запись в протокол, перешли к следующему вопросу.

С Громыко разговаривали вдвоем уже заполночь, обоим было неловко, но к случаю в ореховой комнате не возвращались – оба, вероятно, решили быть выше этого, уходя, уходи и все такое. Вспомнили Суслова, потом Сталина – интересно, как бы те двое оценили то, что происходит в стране сейчас. Громыко, который обоих знал лучше, говорил, что ни у Суслова, ни у Сталина не получилось бы так здорово, как у нас – и с Казахстаном, и с Соколовым, и вообще со всем.

Потом помолчали, потому что было ясно, что сейчас надо будет обсуждать всякие прощальные технические вещи – дачу там, машину, еще что-то, – и это сделало бы беседу менее возвышенной, чем она была до сих пор. Пауза затягивалась, спросил первым:

– Андрей Андреевич, вы не стесняйтесь – если вам что-то надо, просите прямо, мы же свои, ближе нет никого.

– Не сжигай меня после смерти, – попросил вдруг Громыко. – Похорони на Новодевичьем, не хочу на Красную площадь, чтоб меня оттуда потом выкапывали. И не смейся только.

А он и не думал смеяться. Он встал и крепко обнял старого дипломата. Он любил его, оказывается.