Глава 10. Бал у Сатаны

Московский Центральный дом литераторов, ЦДЛ, – одно из самых известных (и с хорошей, и с дурной стороны) зданий в русской литературе XX века. Дом на улице Герцена (теперь Большая Никитская) в 1934 году по распоряжению Сталина был передан Союзу советских писателей, членство в этой организации было привилегией для лояльных авторов, оно означало принадлежность к элитарному клубу столпов официальной культуры.

Ресторан ЦДЛ, одно из немногих нормально функционирующих заведений Москвы, был воспет бесконечным количеством надеющихся на высшие милости графоманов, хотя он был довольно официозным и блеклым, как и сам ЦДЛ, который под их перьями превращался в инкубатор литературных гениев. И этот же ЦДЛ превращался в объект насмешек для инакомыслящих и сатириков, таких как Михаил Булгаков, который изобразил писательский ресторан в романе «Мастер и Маргарита», и от этого удара репутация «проклятого» дома так и не оправилась. В «старинный двухэтажный дом кремового цвета», вызывая общую панику, врывается персонаж романа поэт Иван Бездомный в одних кальсонах и с венчальной свечой в руках: он только что видел, как Сатана и огромный кот с пистолетом в лапах обезглавили председателя МАССОЛИТа….

И даже в декабре 1992 года, когда Проханов, член секретариата Союза писателей России, устроил здесь гала-ужин для оппозиционных националистов, атмосфера какого-то демонического сюрреализма ощущалась в воздухе ЦДЛ. Среди гостей был Эдуард Лимонов, жилистый, с козлиной бородкой диссидент, недавно вернувшийся из французской эмиграции: по его собственным словам, он решил, что настала пора вмешаться в разворачивающуюся в России историю. А вот и Дугин с обстриженной «под горшок» головой («а-ля молодой Алексей Толстой», запомнилось Лимонову). Он явно пил и до приезда в ЦДЛ.

За столами, уставленными отборными блюдами и бесконечными рядами бутылок с алкоголем, собрался бомонд российского национализма. За одним столом – Проханов. Его газета «День» была мозговым центром патриотической оппозиции, «кораблем в океане бесстыдства и гиперконформизма», по словам Дугина (Проханова он называл «русским Дон Кихотом» за идеалистическую верность проигранному делу). На другом конце зала сидел Зюганов, с лицом, похожим на картошку, – глава обновленной Коммунистической партии, с ним Дугин тогда враждовал, обвиняя его (справедливо) в присвоении своих идей.

К 1992 году «красно-коричневая» оппозиция представляла собой крайне пестрое и противоречивое зрелище: тут и православные монахи с портретами Сталина, и вышедшие в отставку политработники Советской армии рядом с атаманами вновь создаваемых казачьих войск. Призывы к пролетарскому интернационализму в одной и той же речи сочетались с дремучим антисемитизмом. Новые оппозиционные организации росли как грибы и по большей части ориентировались на образец старой ультранационалистической «Памяти». Чаще всего такие группы состояли из красноречивого, исступленного вождя, нарукавных повязок и полученных неведомо от кого денег.

На вечере присутствовало множество других известных фигур, представлявших как политический, так и культурный национализм, например вице-спикер Государственной думы Сергей Бабурин и главный редактор «толстого» националистического журнала «Наш современник» Станислав Куняев; писатель Валентин Распутин и известный математик, автор знаменитых самиздатских статей Игорь Шафаревич.

Сам Лимонов присоединился к националистам незадолго до того. Бывший писатель-диссидент, он, как Солженицын, был изгнан из страны в начале 1970-х. (Как он сам это описывает, «КГБ арестовал меня в 1973-м и предложил уехать».) Лимонов много лет прожил во Франции и в США, а после краха коммунистического режима вернулся на родину. В отличие от других эмигрантов, чья жизнь по возвращении сводилась к чаю, тапочкам и редким публикациям в газетах, где они сокрушались о положении страны перед аудиторией, которая едва ли помнила их имена, Лимонов решительно выстраивал свою репутацию заново.

Он и в США не был «обычным диссидентом», не следовал примеру Бродского и тем более Солженицына, укрывшегося в сельской местности Вермонта, – но и не окунулся в круг ностальгирующих эмигрантов на Брайтон-Бич. Нет, в Америке 1970-х он чувствовал себя как рыба в воде: секс, наркотики, рок-н-ролл. Мир Лимонова сосредотачивался на Нижнем Ист-Сайде Манхэттена – панк-рок, клуб CBGB, музыка панк-группы Ramones, героин в неограниченных количествах. Первая и самая знаменитая книга Лимонова «Это я, Эдичка» была завершена в Нью-Йорке в 1976 году и сумела потрясти даже пресыщенный литературный истеблишмент Соединенных Штатов историей «Эдички», русского писателя-эмигранта, которая (можно лишь надеяться) не является совсем уж точной биографией самого Лимонова. Как известно, Солженицын назвал эту книгу «порнографической». «Я получаю Вэлфер. Я живу на вашем иждивении, вы платите налоги, а я ни хуя не делаю… Я считаю, что я подонок, отброс общества, нет во мне стыда и совести» – вероятно, эту фразу из книги цитировали чаще всего. Книга повествовала о распаде первого брака Лимонова вскоре после того, как он перебрался в Нью-Йорк со своей красавицей женой Еленой Щаповой, – она ушла от него к итальянскому аристократу. Книга передает его обиду на обе измены – сначала его предала родина, Советский Союз, потом уродливый американский капитализм, с которым довелось столкнуться. Мучительный развод побуждает Эдичку к гомосексуальным экспериментам, а Елена тем временем перебирает и с сексом, и с наркотиками – и то и другое Лимонов описывает даже чересчур наглядно. Она – «настоящая русская, бросается в самую гущу жизни без рефлексий»[351].

Лимонов сумел уловить американский дух времени в самый точный момент. Маргинальный битник, он был интересен больше как личность, чем как писатель, мог превратить в имидж таинственную и необузданную русскую душу, в нью-йоркских литературных кругах все это еще сохраняло остаточную ценность. Он играл на публику, выдавал «типично русские» попойки и скандалы, разведясь с Щаповой, кадрил одну модель за другой и в итоге женился на ошеломительной красавице Наталье Медведевой; с ней делал фотосессию для журнала Playboy, и ее лицо появилось на первом альбоме группы The Cars.

Лимонов выплеснул типичную для многих эмигрантов реакцию на жизнь в Соединенных Штатах, среди этого немыслимого богатства, в безликой социальной культуре, где принято держаться на расстоянии вытянутой руки и где не поощряются эмоции. «Я все равно вас презираю… за то, что живете вы скушно, продали себя в рабство службе», – обращается он в одном из пассажей к читателям-американцам. Провинциальный комплекс неполноценности, тоска по утраченной родине и неистребимая гордость своим народом просвечивают в творчестве Лимонова. Он и любил, и ненавидел свою косную страну, покрывшуюся паутиной и трещинами русскую культуру, проедавшую наследие прошлого столетия:

Я со злостью думаю обо всей своей родной, отвратительной русской литературе, во многом ответственной за мою жизнь. Бляди мутно-зеленые, изнывающий от скуки Чехов, вечные его студенты, люди, не знающие, как дать себе лад, прозябатели этой жизни таятся в страницах, как подсолнечная шелуха[352].

Комплекс неполноценности, настигший Лимонова в Соединенных Штатах, зачастую становится источником радикализма, загоняет его в агорафобию посреди современной Америки. Так он и сделался националистом без нации, сорвавшимся с катушек задирой, высматривающим повод для драки. Нация в его глазах не обладала ценностью, но могла послужить целью. Как он пишет в «Эдичке»:

Кого я встречу, что впереди – неизвестно. Может, я набреду на вооруженную группу экстремистов, таких же отщепенцев, как и я, и погибну при захвате самолета или экспроприации банка. Может, не набреду и уеду куда-нибудь, к палестинцам, если они уцелеют, или к полковнику Каддафи в Ливию, или еще куда – сложить Эдичкину голову за каких-то людей, за какой-то народ.

Идеальный выход для интеллектуальной энергии Лимонова нашелся в Сербии, где он стал очевидцем (а по некоторым свидетельствам, и участником) осады Сараево в 1992 году[353].

Югославская война привлекла множество русских националистов: для них Сербия была братской славянской и православной страной, подвергшейся нападению, и в развале Югославии они видели повтор того унижения, через которое Россия прошла после распада СССР. Российское государственное телевидение изображало сербов сочувственно, даже когда те осуществляли самый страшный в Европе за последние jo лет геноцид. Русские добровольцы организовали два батальона, одним руководили казаки, другим – бывший русский генерал.

Просербские симпатии Лимонова соответствовали образу «плохого мальчишки», который он усердно культивировал в литературных салонах Парижа. Для западной литературы он сделался персоной нон грата с тех пор, как во время осады Сараево позировал с автоматом в руках рядом с лидером боснийских сербов Радованом Караджичем. Он утверждает, что стрелял всего лишь по мишени, но этот инцидент, запечатленный Павлом Павликовским в документальном фильме «Сербский эпос» и показанный на суде над Караджичем в Гааге, стоил Лимонову разрыва с издательствами и в Европе, и в США.

В Белграде он познакомился с Воиславом Шешелем, главой Сербской радикальной партии, который убедил Лимонова, что у крайнего национализма есть будущее. Вернувшись в Россию, Лимонов стал посещать националистические собрания. И теперь, на этом ужине, Лимонов сидел рядом с Зюгановым и рассуждал о будущем русского патриотизма. Было произнесено множество тостов, сначала за Россию, потом за будущее и за великие дела, как вдруг Дугин, явно очень пьяный, направился к их концу стола.

– Э-эх, Лимонов, и вы с этим говном. Зачем? – сказал он, слегка покачиваясь, язык плохо повиновался ему.

– Это наш Саша Дугин, очень талантливый молодой человек, – объяснил Зюганов, по-отечески поглядывая на юношу.

– И вы говно, Геннадий Андреевич, что вы думаете, – перебил Дугин и снова обратился к Лимонову: – Что у вас с ними общего, с этими посредственностями?

Отношения Дугина с Зюгановым были, мягко говоря, сложными. Сначала они тесно сотрудничали, создавая идеологию оппозиционной Коммунистической партии, но незадолго до этой встречи поссорились, и на том их сотрудничество закончилось. Дугин вспыхивал мгновенно, если ему казалось, что у него воруют идеи (забавный недостаток для человека, нередко пишущего за других). Именно по этой причине он порвал отношения с Зюгановым: «Он пролез в Думу и зазнался. Мы разошлись».

Лимонов отважно пытался как-то разрядить ситуацию, но пьяный Дугин твердил не переставая: «Что у вас общего с этими посредственностями? Зачем вы общаетесь с этим дерьмом?» – пока обозлившийся Лимонов не выпалил: «А вы зачем?» – и тогда Дугин еще больше разозлился. Подоспевший Проханов, организатор этого вечера, едва сумел погасить скандал.

Прежде Лимонов не был знаком с Дугиным, но это столкновение послужило началом дружбы. Вместе они займутся весьма экзотическим проектом – создадут партию национал-большевиков. Лимонову приглянулось мощное физическое сложение Дугина в сочетании с некоторым изяществом: он был крупный, «с обильными ляжками», но передвигался мелкими шажками, выделывая балетные па, «неуместные для массивной фигуры этого молодого человека».

Они ушли с того вечера очень пьяные. На Тверском бульваре Дугин спьяну ударил ногой по задней фаре машины, повернувшей слишком близко к ним. Автомобиль с пронзительным скрежетом затормозил, выскочил водитель и наставил на Дугина пистолет. В одно мгновение ситуация сделалась смертельно опасной, но Дугина, казалось, это лишь забавляло. Водитель явно умел обращаться с оружием.

Лимонов, не зная, что делать, взирал на Дугина, а тот вдруг воскликнул:

– А я – Эдуард Лимонов! – И пьяно улыбнулся.

Водитель слегка опешил, но имени Лимонова он явно никогда не слыхал. Тут сам Лимонов выступил вперед:

– Вообще-то, Лимонов – это я. Мой друг не хотел… извините нас.

Водитель наконец опустил пистолет, плюнул и, выругавшись, сел в машину и уехал.

Лимонов не первый, кому пришлось столкнуться с пьянством Дугина и с его ужасным характером – «преувеличенными эмоциями», как назвал это Лимонов. И его пьянство, по мнению Лимонова, было «маленькое пятнышко на репутации философа – только и всего. Даже и не пятнышко, если разглядеть образ Дугина в русской традиции». Ведь и правда, для русского философа злоупотребление алкоголем – практически обязательное профессиональное требование. Дугин и Лимонов мгновенно прониклись друг к другу симпатией и следующие пять лет были неразлучны.

Через год после этой встречи, в мае 1993 года, Лимонов, как он рассказывает, вернулся после сражений в Книнской Крайне, поблизости от Сараева, и решил, что настало время создать собственную радикальную националистическую партию Национал-большевистский фронт при участии подростковой банды из московского пригорода. Эксперимент закончился фарсом: его банда побила своих же союзников из зюгановского Союза коммунистической молодежи. «Стало ясно, что придется начинать все сначала, с нуля», – писал Лимонов в автобиографии. Тут он вспомнил про Дугина, связался с ним, и хотя Дугин после тяжелого опыта с «Памятью» поклялся не иметь больше дела с политикой, теперь из расположения к Лимонову он решился попробовать снова. В июне они объявили о создании Национал-большевистского фронта – всего за три месяца до того, как конституционный кризис, противостояние между Ельциным и Госдумой, едва не закончился гражданской войной.

Эти двое друг друга дополняли. Лимонов видел в Дугине то развитие России, которое он пропустил за свое двадцатилетнее изгнание, а Дугин завидовал его знанию Запада, писательской славе, легкости языка. Лимонов, пожалуй, не так уж ошибается, когда в заключение сцены на Тверском бульваре, в которой Дугин представился вооруженному бандиту из «мерседеса» как Лимонов, пишет: «В сцене на улице присутствовал некий символизм, получивший подтверждение в будущем, – Дугин иногда принимал себя за меня, я думаю, ему порой очень хотелось быть Лимоновым»[354]. На какое-то время Лимонов обрел в Дугине «свое дело». Как говорил мне Дугин, «Лимонов не способен выдумывать, он пишет только о том, что с ним было. Чтобы писать, ему нужны события». А Дугин обрел в Лимонове публициста. «Дугину всегда нужен ведущий, он сам вечно ведомый и один не функционирует», – напишет позднее Лимонов.

По мере того как он сближался с Дугиным, Лимонов стал подозревать, что тот не так уж плохо обеспечен, как делал вид: он жил в центре Москвы в сталинской квартире с высокими потолками, у него было множество книг, компьютер. Лимонов пишет: «Сегодня я думаю, что он преувеличивал свою бедность того времени, возможно, ему было неловко передо мной… Возможно, после того как я уходил, он с отвращением выбрасывал сардельки в помойное ведро и ел мясо?» Относительное богатство Дугина означало, по-видимому, что он получал какие-то еще средства помимо гонораров.

По словам Лимонова, Дугин был до крайности романтичен, но не имел твердых убеждений. «Он как хамелеон, или кто там, спрут, – короче, животное, мимикрирующее под цвет среды, в которой оказалось: жил тогда в фашистской среде и потому ходил в правых фашистских цветах». Он также принес в партию «свою яркую манию величия» и равнодушие к традиционному разделению на правых и левых. «Безусловно, Дугин как интеллектуал и эрудит превосходил любую отдельно взятую фигуру российского мира», – сказал Лимонов даже после их яростного разрыва в 1998 году[355].