Глава 8 Под знаком Беслана

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава 8

Под знаком Беслана

Все, что происходило в России до i сентября 2004 года, померкло перед тем, что случилось после. i сентября 2004 года на школьную линейку в Беслан пришли вооруженные до зубов подонки. Они сделали заложниками всех, кто был в той школе. Это были два страшных дня неизвестности. И самый страшный из них – тот, в который все стало ясно. Расстрелянные, разломанные детские тела на земле. Кричащие матери и рыдающие отцы. Небывалый, многочасовой ливень, накрывший город и сделавший его черным. Потемневшие лица моих университетских друзей, еще не нашедших своих родных. Моя седая преподавательница русского языка, у которой в школе погибла сестра, тоже педагог. Я вижу ее глаза. Я плачу. И мои коллеги-журналисты плачут. Они прошли не одну войну и никогда не плакали. А это был день, когда плакали все. В затопленном дождем Беслане мы все чувствовали обреченность. Потому что уже тогда знали – всем тем, кто не выжил, можно было помочь. И от того, что мы это знали, нам не хотелось жить.

13.09.2004. Школа № 1

1 сентября у меня заканчивалась командировка в Грозный, где прошли выборы президента. Около 11 утра, когда наша машина пересекла административную границу с Чечней, на мобильный раздался звонок из редакции – сообщили о захвате школы в Беслане. Я поехала в Северную Осетию.

Доехав до Минвод, я пересела в машину к коллегам-журналистам, и мы помчались в Осетию. О захвате заложников знали на всех постах. Сотрудники ГИБДД, останавливая машины, проверяли документы, заставляли регистрироваться водителя. В пять часов мы уже были на границе Кабардино-Балкарии и Северной Осетии. Здесь выстроилась бесконечная очередь из легковых машин, «Газелей» и «КамАЗов». Через пост пропускали очень медленно – за час мы продвинулись вперед всего на несколько метров. Поэтому, когда два парня подошли к водителю и сказали, что за 200 рублей провезут без очереди, мы в один голос крикнули:

– Согласны, только быстрее!

– Полтинник сразу – на посту отдать, – а остальное можно потом, – сказал парень и тут же объяснил: – Обычно цена меньше, просто сегодня вы же видите, какой день.

Наша машина выехала из автомобильной очереди и тронулась за парнями. Затем один из них о чем-то поговорил с сотрудником поста, и мы проехали за шлагбаум. Никто не заглянул в салон нашей машины, никто не проверил большие сумки и рюкзаки моих коллег-фотокорреспондентов, даже паспортов наших не спросили.

– Зарегистрируйтесь, – сказал парень нашему водителю. – Быстрее только, и деньги давайте.

Отдав 150 рублей, мы спросили, не закрыт ли Беслан и как быстрее туда проехать. Парень мигом сориентировался:

– Могу сопровождать прямо до Беслана, заплатите 1200 рублей. Нет? Ну, если вам дорого, езжайте сами. Просто там все закрыто, и вас все равно не пустят. Я же говорю вам, сегодня такой день, вы же слышали про заложников.

Мы отдали деньги. Парень сел в старенькую «девятку» без номеров и помахал нам рукой. Мы ехали со скоростью 100 км/ч и за все время пути увидели только две машины ГИБДД, выставленные у дороги. Нас они не останавливали. Проехали село Эльхотово – то самое, откуда пришел один из террористов по фамилии Ходов. И здесь не было видно ни одной милицейской машины. В Беслане дорогу лишь частично перекрывали машины патрульно-постовой службы, но нас не задержали. Мы проехали прямо к зданию бесланского ДК, где собрались родственники заложников, практически без остановок, ни разу не проверенные ни на одном посту, в день, когда 30 боевиков уже захватили около 1200 заложников. В течение трех дней, проведенных в Беслане, я слышала один и тот же вопрос родственников заложников, обращенный к властям: «Как они прошли?» И замминистра внутренних дел Северной Осетии Секоев отвечал, что «они прошли обходными тропами», а президент Дзасохов – что «Осетия окружена специфическими республиками». Я слушала эти объяснения и не понимала. Ведь если Осетия окружена криминогенными республиками, значит, здесь вообще не должно быть обходных троп, значит, здесь должны контролироваться все проселочные дороги, леса и поля. И еще, слушая вопросы родственников в здании ДК, я понимала, что ответ все знали сами. Жить здесь и не знать, как «Газель» или грузовик могут проехать без проверки по любым дорогам республики, просто нельзя. Пока мы миримся с тем, что нас защищают люди, которые за 50 рублей пропускают через пост без проверки, мы не можем быть уверены даже в том, что встретим завтрашний день.

* * *

О том, что выполнять требования террористов никто не будет, а значит, заложники обречены, многие догадывались уже на второй день захвата. Руслан Аушев, добившийся выдачи 26 заложников, выйдя из школы с детьми на руках, коротко бросил: – Моих там нет.

Имел ли он в виду, что среди террористов нет ингушей или непосредственно его родственников (была информация, что среди бандитов есть человек по фамилии Аушев), до сих пор неясно. К вечеру журналистам было объявлено, что он «временно устранился от переговоров». Причину не называли, но ясно было и так: Аушев, единственный авторитет для боевиков из тех, кого могла предложить власть, сделал все, что мог сделать. В тот же вечер в районе школы началась ожесточенная стрельба, из-за которой оцепление отодвинули на несколько десятков метров. В ту же ночь прошел слух, что в пятницу будет штурм, потому что, проведя три дня без еды и воды, боевики захотят умереть в священную пятницу, и, чтобы этого не допустить, штаб пойдет на штурм. Откуда такие слухи берутся, никто не знает, но им верят. Может быть, поэтому все, что происходило потом, представляется мне связанной цепочкой событий.

В пятницу в первой половине дня в здание ДК к родственникам пришел президент Дзасохов. В закрытом для прессы режиме он сказал, что не допустит штурма, что власти готовы дать террористам автобусы для отъезда «в любую точку, к любой границе». Лицо президента при этом было совершенно черным – таким, будто он понимал, что его слова уже ничего не значат. Он прошел мимо журналистов, но его даже не узнали. Дзасохов действительно был против штурма, потому что понимал, что штурм означает гибель детей, а этого люди ему не простят. В Осетии на президента возлагали слишком большие надежды. Я сама слышала, как женщины твердили, словно зомби: – Придет Дзасохов, и все будет хорошо. Главное, чтобы он пришел, чтобы он сказал нам, что договорится с боевиками.

Но, в отличие от простых осетин, президент Дзасохов понимал и то, что от него ничего не зависит. Оперативный штаб фактически ему не подчинялся, и его голос ничего не значил.

В тот же день к родственникам вышел врач Рошаль, который сообщил, что дети страдают от обезвоживания организма, что всех их надо будет показать врачам, как только их освободят. Доктор рассказал, как надо за ними ухаживать и как себя с ними вести. На встречу журналистов также не пускали.

А спустя час после встречи Дзасохова с родственниками заложников к журналистам вышел его представитель Лев Дзугаев, который должен был донести до СМИ позицию президента республики. Он сказал, что с бандитами ведутся телефонные переговоры, что должен приехать Асланбек Аслаханов и что в школе «заложников, к сожалению, больше, чем мы предполагали». Последнее журналистов насторожило:

– Раз признаются, значит, боятся, что скоро мы сами увидим, что на самом деле их там гораздо больше.

Может быть, сейчас всем событиям и деталям придается больше смысла, чем они имели. Может быть, штурм планировался, но не в этот час, не в этот день. И, может быть, действительно исход трагедии решила случайность – случайный взрыв бомбы в спортивном зале. Смущает только то, что даже из этой трагедии власть вышла, не изменив себе. Если бы захват продолжался еще день-другой, люди, чьи дети умирали от голода и жажды в школе, могли бы пойти на самые невозможные поступки. Осетия – маленькая республика, и у 1200 захваченных есть родственники по всей республике. Это Красную площадь во время «Норд-Оста» можно отгородить от родственников заложников, но отгородить целый город или целую республику было бы гораздо труднее. Допустить дестабилизацию обстановки в Осетии власти не могли. И наконец, если бы мы узнали, что был штурм и погибли дети, кто был бы в этом виноват? После «Норд-Оста» весь мир говорил о российских властях, не только не способных защитить своих граждан, но и травящих их газом вместе с террористами.

А бесланская трагедия масштабнее и больнее, чем «Норд-Ост». Мог ли бы хоть кто-то в мире простить российскую власть за этот штурм? Но штурма не было. Спасательная операция, проходившая на моих глазах, показала, что в данный момент к такому повороту событий никто не был готов. Не было никакой организации, не было «скорых», не было достаточного количества спасателей, и всю работу поначалу вели только гражданские лица – люди, которые хотели спасти своих родных. Теперь и эта неорганизованность, и участие гражданских в спасательной операции стали главным аргументом тех, кто говорит, что штурма не было. Но ведь и на Дубровке не было никакой организации. Там тоже не хватало спасателей и медикаментов, а людей сваливали в кучи в автобусы, и всех – живых и мертвых – отправляли в больницы. Только там родственники никого не спасали. Там просто оцепление было мощнее. – Родственников заложников в эфир не давать, количество заложников, кроме официальной цифры, не называть, слово «штурм» не употреблять, террористами боевиков не называть, только бандитами. Потому что террористы – это те, с кем договариваются.

Вот что услышали от руководства сразу несколько журналистов центральных телеканалов, находившиеся в Беслане. Мы все были рядом, и я видела, как тяжело было этим ребятам выполнять приказания начальства. И я видела, как один из них плакал вечером после штурма. Потому что он с самого начала понимал, что переговоров с террористами не будет и что если и будет штурм, то штурмом его не признают. Я слышала, сколько раз этого парня и его коллег спрашивали, почему телевидение врет. Что они могли ответить?

Но врали не только журналисты.

1 сентября, когда бесланская школа № 1 уже была под контролем боевиков, а ее спортзал был забит двенадцатью сотнями детей и женщин, официальные лица, выходившие к журналистам, заявляли, что в школе «порядка 350 заложников». Журналисты тогда еще не знали, что эта школа – самая крупная в Беслане, но местные чиновники и оперативный штаб не знать об этом не могли. Хотя бы потому, что у председателя парламента Северной Осетии Станислава Мамсурова в школе учились двое детей и он наверняка сообщил оперативному штабу о масштабах трагедии. – Школа очень большая и престижная, – говорил нам один из московских нейрохирургов, оперировавших раненых в первый день у школы. – У Мамсурова там две дочки. Про школу в штабе уже знают все. Она не типовая, поэтому спецназу потренироваться негде. Там все так устроено, что ни газ не запустишь, ни штурмом без больших потерь не возьмешь. Весь зал увешан бомбами, один выстрел – и живых не будет. Уже есть схема зала, где сидят дети. Известно, что у террористок в венах стоят катетеры и они через каждые три-четыре часа вливают туда какую-то смесь.

Нейрохирург очень просил нас рассказать обо всем уже потом, когда все закончится. Чтобы не навредить. Но он не знал и половины того, что было известно штабу.

Тем не менее даже к концу первого дня и на второй, когда у здания ДК сотрудница МВД уточняла списки заложников у их родственников, а родственники говорили, что школа рассчитана на 1200 мест и что только по спискам на данный момент заявлено уже больше 800 человек, чиновники на блиц-брифингах все равно говорили о 350. Руководитель УФСБ по Северной Осетии Андреев. Начальник информационно-аналитического управления при президенте Северной Осетии Лев Дзугаев. И вслед за ними центральные российские телеканалы. К концу второго дня родственники заложников перестали с нами разговаривать. – Зачем вы врете?! – кричали женщины. – Вы же знаете, что в школе больше тысячи человек! Или вы их уже списали?!

Люди не понимали, почему ни один центральный телеканал не говорит правды о масштабах случившегося. Как будто хотят скрыть это от остальной России. Как будто сама власть испугалась этих масштабов. Испугалась и растерялась. Как иначе объяснить этот страшный секрет – 1200 вместо 350? Люди написали от руки обращения к президенту Путину. Они написали, что заложников более 800 человек. Они знали, что их гораздо больше, чем им говорят, но сами боялись в это поверить. «Путин! – написали они. – Выполни требования! Верни наших детей!» Они знали о требованиях террористов, люди, не имевшие доступа в штаб и за оцепление. Но чиновники, ФСБ и телевидение говорили, что требований нет. А люди говорили, что кассета, которую передали террористы с первыми освобожденными заложниками и которая, по словам представителей штаба, оказалась пустой, на самом деле не была пустой. Что Руслан Аушев, вышедший из школы вместе с 26 освобожденными, вынес записку, и что эта записка в тот же день лежала на столе у президента Путина. Люди говорили это, потому что знали. В штабе тоже работали осетины, которые не могли делать официальные заявления, но не могли и врать своим знакомым и близким. Существование записки, кстати, подтвердил и врач Рошаль, выступивший перед родственниками в закрытом от прессы режиме. Правда, он сказал, что не знает, что в ней было.

В пятницу после «вынужденного штурма», как теперь это называют, всех продолжал интересовать один вопрос: сколько все же было заложников и сколько погибло? Все уже знали, что погибло много. Мне на мобильный звонили коллеги из западных СМИ, друзья, знакомые, родственники, и все задавали один и тот же вопрос. Я отключила телефон. Потому что тогда мне хотелось кричать: «Какая разница, в конце концов, сколько?!» Я видела обезумевшие глаза голого окровавленного ребенка, которого, пригибаясь от пуль, выносил на руках ополченец, и я осознавала, что даже этого нельзя было допустить, что даже эти глаза – страшная и огромная потеря. В метре от меня лежали тела детей с запекшимися от крови волосами. Разбитые, поломанные, которым так нужна была помощь взрослых и которым теперь уже никто не мог помочь. Я знаю точно: тот, кто видел эти маленькие неподвижные фигурки на зеленом газоне, до конца жизни будет плакать о них. И тот, кто видел их, может понять, что неважно, сколько именно погибло, важно, что погибли они – маленькие, глупые, верившие в праздники, в сказки, в чудо.

13.10.2004. Сороковой день

Вчера в Беслане, на сороковой день захвата террористами школы, поминали жертв трагедии. В этот день все бесланцы пришли на кладбище к могилам своих родных. Хотя некоторые из них и не знают, кто в этих могилах. Из 124-й военной лаборатории Ростова-на-Дону все еще приходят бумаги об опознании людей, которых давно похоронили.

Трасса из аэропорта Беслана в сторону Владикавказа перекрыта. Но не потому, что в Осетии почти военное положение и, если верить упорным слухам, осетины пойдут мстить ингушам. А потому, что здесь, на полпути между Бесланом и Владикавказом, находится кладбище. Это не простое кладбище. Оно совсем новое, образовалось буквально за несколько дней. Около 300 свежих могил всего за несколько дней. Столько людей здесь никогда не умирало.

Люди в черной одежде молча идут по кладбищу. Мужчины небритые, потому что так положено до истечения 40 дней. Женщины просто черные. Черные платья, черные лица. Никто не замечает холодного ветра.

Я иду мимо могил. Вот похоронены брат с сестрой – их могилы совсем рядом. А тут – мать и трое детей. Тотиевых похоронено пятеро. Хузмиевых двое – Алан и Стелла. У Алана на могиле лежит смешная желтая улитка из плюша. У Стеллы – серый медведь. Аслана и Сослана Токмаевых назвали в честь древних богатырей, героев осетинского фольклора. А теперь их мама Лена Бероева стоит над их могилами. Она не плачет. Когда мальчики были маленькие, Лена разошлась с мужем. Детей воспитывала сама, помогала бабушка. 1 сентября Лена не смогла отпроситься из парикмахерской, где работала, и мальчиков в школу повела бабушка. Бабушка была ранена и выжила. А мальчиков нет. Лена ни с кем не разговаривает. Она молча стоит у могил, она каждый день тут стоит. Ее историю рассказывают другие. Лена еще не знает, что из Ростова пришла бумага, которую здесь называют просто – «опознание». Опознали Сослана. А Сослан лежит в могиле. Или не он там лежит? Если Сослан в Ростове, если в могиле не он, то кто там? Кто-то из десятков неопознанных? На крестах повязаны черные платки. Лена совсем не плачет. Плачут те, кто еще живет.

На соседних могилах священники отслужили молебен. Стало еще холоднее, дождь усилился. Другой погоды в эти дни быть не могло.

Учительский комитет в Беслане располагается в здании местного интернет-клуба. Учителя школы № 1 открыли его, чтобы помочь пострадавшим. Через банки деньги идут медленно, и многие их еще не видели. Учком принимает посылки и деньги и распределяет их сразу. В первые же дни выделили семьям по 3000 рублей. Деньги, конечно, не главное. Их никто и не просил. Но кто-то эти деньги стал отправлять. Потому что в Беслане богатых людей мало. Учитель здесь получает около 2000 рублей. А многие вообще без работы. Но чиновники решили, что деньги надо распределять правильно. Через банки. Через счета. И многие в списки не попали. У кого-то паспорта нет. У кого-то прописка неместная. Да мало ли какие причины может найти бюрократическое учреждение, чтобы не выдать деньги? Не со зла, а просто потому, что не положено. Вот тут и помогал учком. И еще общественный совет, в котором работают люди, потерявшие своих родных. Учителя в день обходят около 30–40 семей, чтобы передать гуманитарную помощь и деньги. И в каждом доме плачут. Вообще-то им всем надо лечиться. Но они говорят, что им легче, чем остальным. Тяжело только тогда, когда приходят в дом, где погибли их ученики. Тяжело смотреть в глаза родителям. Тяжело чувствовать себя виноватыми в том, что остались живы.

Главный в учкоме – депутат народного собрания Правобережного района Виссарион Асеев. Этот парень 1 сентября вместе с милиционерами залез на крышу школы, чтобы выбить оттуда снайперов. Был ранен, пуля задела лицо. А через два дня, выйдя из больницы с заплывшим глазом, вытаскивал раненых из школы.

– Когда выстрелы раздались у школы, я побежал туда вместе с милиционерами, – вспоминает Виссарион 1 сентября. – Когда мы подбежали, там уже дети в окнах стояли. Залезли на крышу, но никто не знал, что делать. Друг другу передавали: не стрелять, наши в окнах. Не было никакой команды, никакого руководителя, понимаете? У нас только по одному рожку к автоматам было. Если бы у нас рядом было подразделение – 30–40 человек, обученное, грамотное, если бы было оружие, мы бы в первый же час освободили школу, я уверен. И без жертв. Они же в первое время ничего не делали, растяжки и бомбы только через несколько часов поставили. Когда подъехал наш владикавказский ОМОН, у них был один бронежилет на двоих. И никаких средств наблюдения. Ребят прислали как мясо. Почему только в Москве должна быть «Альфа»? Почему у нас нет такого подразделения? – А спасали как могли, – помолчав, продолжает мой собеседник. – Никто не был готов к этому. Психологи, которые сидели в Беслане, не подготовили людей к тому, что возможны жертвы. А тогда уже было ясно, что без жертв не обойдется – в школе уже все заминировали. И вот когда все случилось, было страшно. В штабе никакой разработки не было. Больница не была готова. Железнодорожный переезд был на ремонте, и людей пришлось везти в больницы в объезд. Некомпетентность штаба, который тут работал, была налицо. Один наш парень погиб, Хазби Дзагоев. У него в школе никого не было, он бросился туда людей спасать. Погиб, а у него осталось трое детей. В штабе знали, что у боевиков есть гранатометы. Они же обстреливали по ночам. Гранатомет стреляет на 500 метров. Почему на это расстояние не эвакуировали людей? Почему не выставили тройное оцепление? Пули летали у людей над головами, кто-то уворачивался, кто-то нет. Никакого оцепления. Наши парни 18-летние прятались вокруг школы, в огородах. И в ту ночь, когда пошел первый ливень, уйти из школы боевики могли, потому что вообще ничего не было видно. Простой русский бардак. Израильтян надо было сюда пустить, «Моссад».

Виссарион ведет нас в дом к Людмиле Коковой, которая учила несколько поколений бесланцев и его тоже. Людмила – завуч школы № 1. В середине августа от инсульта умер ее муж, заведующий районо, и 1 сентября в школу она не пошла. Хотела отправить дочь, школьного психолога, но та тоже не пошла.

– Мы еще сороковой день не отметили тогда, настроения не было идти в школу, – говорит дочь Людмилы Лариса.

Людмила вспоминает, как видела во сне умершего мужа, который упрекал ее в том, что она посылает дочь в школу. Теперь она думает, что муж ее предостерегал. А еще был другой сон, его рассказала Людмиле родственница. Она сказала, что видела всех погибших учителей и мужа Людмилы. И они ей сказали, что «там, на небе, тоже работают в школе, а директор у них Коков».

– Мы тут сейчас все друг другу сны пересказываем, – говорит Людмила. – И знаете, такое чувство, что это все вообще – один длинный сон.

Вчера Людмила получила директиву переводить учителей и детей в школу № 6. Надо начинать учебу. Но никто не представляет, как заставлять детей снова идти в школу.

– Я не понимаю, – говорит Виссарион. – Дети, учителя пережили такой шок, их надо в санаториях лечить, психологическую помощь оказывать постоянно. Какая школа? А вся наша психологическая помощь сводится к кабинету на третьем этаже городской поликлиники. Там сидят два психолога. И еще рядом баптистская церковь открыла свой филиал.

В администрации района тихо. Глава администрации Владимир Ходов дома, справляет поминки по своему внуку Володе. В кроватку к Володе положили его игрушки, много игрушек. И сказали, что больше Володя никогда в эту кроватку не ляжет.

А в администрации осталась секретарь Владимира Ходова Руфина. Эта женщина за один день побывала на поминках в четырех домах.

– Мою соседку Цахилову Анну убили в школе, – говорит Руфина. – И муж ее там погиб. А бабуля с внучкой выжили. Так Юрика тогда еще похоронили, а сегодня хотели справлять сороковины. И вдруг сегодня опознание на Анну пришло. Из Ростова. Она все это время там пробыла. Вот сороковины и отложили. Решили Анну похоронить и вместе их помянуть. Дочка у них сиротой осталась, бабуля опекунство теперь оформляет.

Руфина говорит, что самое страшное в жизни она уже увидела. Что война не казалась такой страшной, как 3 сентября в Беслане.

– 1 сентября я на работе была, – рассказывает Руфина. – Услышала такие щелчки, знаете, странные.

Смотрю в окно и вижу, как от школы поднялась целая стая птиц. Много голубей, очень много. Теперь я это вспоминаю. У меня так много знакомых пострадало. И у меня не укладывается в голове – за что это нам?

– Самое главное – надо объяснить людям, что осетины очень миролюбивый народ, – продолжает Руфина. – В старину, конечно, кровная месть была, но уже несколько столетий этого нет. И когда я была маленькой, семья убийцы просила прощения у семьи погибшего на коленях. И их прощали. Кровь за кровь – это не про нас. Нельзя уподобляться этим нелюдям.

Школа № 1. Вернее, то, что от нее осталось. Темно-красный кирпич. Черный выжженный пол спортзала. Груды цветочных букетов. Сотни детских игрушек. Тысячи бутылок с водой, спрайтом, пепси-колой. Шоколадки. Печенье. Это то, что они любили. Священник нараспев говорит о вечном покое, о вечной памяти, о Царствии Небесном. Ветер залетает в окна, в которых во время штурма стояли дети. И через которые дети убегали. Ветер теребит платки женщин, стоящих перед священником, но не задувает свечи. Свечи – на полу, в руках, у стен. На стену кто-то прибил большое деревянное распятие. Символ жертвы и символ прощения. Дождь падает на лица, и уже не ясно, где дождь, а где слезы. Здесь, в этом спортзале, я понимаю, что войны не будет. Что никто ни на кого не пойдет. И что здесь, в эти дни, эти люди совершили еще один подвиг.

14.10.2004. Поминки продолжаются

Я иду вместе с Людмилой Коковой, завучем школы № 1, на поминки в дом к Марии Кусовой. В этот дом сегодня придет много людей. Мария была простой и хорошей женщиной. Ее здесь все называли «мама Мария».

Погибших в школе поминает весь Беслан. Чуть ли не в каждом дворе развернуты палатки для мужчин.[8]

Людмила вспоминает своих знакомых. Своих учеников. Свою школу, которой больше нет. Она проработала в школе 37 лет. К ней приходили ее бывшие ученицы и тоже начинали учить детей. А теперь многих из них она уже никогда не увидит: 18 учителей погибли, из них пятеро учили малышей. В начальных классах погибло 80 детей.

– Я все думала, почему так много первоклашек погибло, – говорит Людмила. – А потом поняла. Они маленькие были, просто перелезть через подоконник в спортзале не могли. Многие там и остались.

Мария Кусова была завхозом учебно-производственного комбината. 1 сентября она повела в школу внука Берта, первоклассника.

– Она всегда детей в школу водила, всех своих внуков, – вспоминает младший сын Марии Володя. – У меня дети еще маленькие, и в тот день я тоже хотел с ними пойти в школу, но у соседей были похороны, и я пошел к ним. А потом услышал про захват. Прибежал домой, узнал, кого мама повела в школу. И потом все три дня был там с братьями.

Володя – бывший сотрудник МВД. Год назад ушел в отставку по инвалидности. Но среди ополченцев был своим.

Он помнит, как 2 сентября приехали альфовцы. Как сидели вместе с ополченцами рядом со школой. Как никто не ждал взрывов. Как на следующий день в 13 часов 15 минут в школе раздались взрывы, и как альфовцы были ошеломлены. И как спецназ пошел прямо к школе, не прикрываясь, потому что из окон спортзала стали выпрыгивать раздетые дети. Выпрыгивали и разбегались. Как муравьишки. Володя так и сказал: «Как муравьишки».

– Они бежали инстинктивно, не зная, куда бежать, – вспоминает Владимир. – А многие, особенно маленькие, бросились к крану, из которого хлестала вода. Он был напротив школы, и там шел такой страшный огонь. А они все равно туда бежали, потому что хотели пить. Бежали, падали.

У Володи в глазах стоят слезы.

– И эти ребята, альфовцы, они отвлекли огонь на себя, – продолжает Володя. – Я хочу, чтобы вы это знали. Они шли без всякого прикрытия прямо на огонь, и, если бы не они, погибло бы еще больше детей. Тогда мы тоже пошли. Выносили детей, возвращались. Я вынес третьего ребенка, когда мне кто-то крикнул, что моего племянника положили в машину, что он ранен. У Берта было два сквозных ранения и лопнула барабанная перепонка. Но я это уже потом узнал. Нельзя было там искать своих, а мимо чужих проходить. Хватали всех. Выносили сколько могли. Я раз десять возвращался в школу. А может, больше, не помню. А потом школа загорелась. Боевики засели на втором этаже, рядом со спортзалом, и все это время обстреливали и нас, и спортзал, а когда зал загорелся, они несколько раз выстрелили туда из гранатомета. Чтобы горело сильнее. Боевики уходили, пытались уходить. Пятеро прорвались к заводу, но их там расстреляли. А вообще, в той суматохе любой из них мог схватить ребенка и выйти как спасатель. Но я не знаю, ушел кто-то или нет.

Когда все закончилось, Володя с братьями стал искать мать. Маленького Берта нашли в больнице. А матери не было нигде. Они объездили все лечебные учреждения, все морги. Потом стали опрашивать свидетелей. Несколько женщин вспомнили, что после взрыва Мария, тяжело раненная в живот, подтащила внука к окну и перебросила его на улицу. А сама осталась внутри здания. Женщины вспомнили, что у Марии оторвало несколько пальцев и рука была в крови. Сыновья искали мать три недели. Только 29 сентября из Ростова получили факс: Марию идентифицировали при помощи ДНК.

– Мы выехали в Ростов, – рассказывает Владимир. – В морге нам показали мать. Но я сказал, что это не она. Тело было изуродовано, сожжено. Половины головы не было. И лежала половина чьей-то головы с белыми волосами. Я не верил. Но нам показали данные экспертизы. Мы забрали мать и похоронили 1 октября.

– Она всегда с детьми была, – говорит младший Кусов. – У нее столько энергии было. Мне потом рассказывали, что она и в школе детей вокруг себя собирала, отвлекала их, что-то рассказывала.

Володя сдерживает слезы. Мы заходим в комнату, где лежат вещи Марии Кусовой и у стены стоит ее портрет. Сюда приходят женщины, обнимают родных и плачут. Здесь на столе четыре осетинских пирога – чтобы Мария на том свете не голодала.

В комнату заходит женщина в черном. Она подходит к портрету и плачет. Это Фатима Мамаева. В школе была ее дочь, восьмиклассница Сабина. Во время спасательной операции телекамера сняла, как раненую Сабину погрузили в машину. А потом почти 40 дней родители не могли найти дочь. Они не могли поверить, что Сабины уже нет, думали, что девочка лежит без сознания в больнице и врачи не могут узнать ее имя. Мамаевым предлагали сдать анализ ДНК, но Фатима отказывалась. Муж Константин решил сдать. Три дня назад Мамаевы получили из Ростовской лаборатории извещение о том, что их дочь идентифицирована.

Фатима стоит перед портретом Марии и вдруг что-то говорит по-осетински. Как будто просит о чем-то. Женщины в комнате плачут.

– Она обращается к Марии, – переводят мне женщины. – Она просит: «Мария, Сабина была твоей ученицей, не оставляй ее там, будь с ней рядом, она же еще маленькая».

Я выхожу во двор. Люди продолжают заходить в дом. Марию любили многие. Кто-то тихо говорит о том, что возле здания школы сотрудник ГИБДД видел мертвую Марию на носилках. Она была без трех пальцев, и в боку у нее была рваная рана. Но лицо ее он узнал. А сыновья в Ростове опознать не могли. Может быть, не Мария была?

– Перестаньте, – говорят другие. – Не надо тревожить ее покой.

– 31 августа я открыла местную газету, – вспоминает Елена Уртаева. – А там стихотворение нашего поэта Эльбруса Тедтова «Слезы камня». Про терроризм, про госпиталь в Моздоке, который взорвали, про рынок во Владикавказе. И я читала, и у меня такой камень на сердце лег. А 1 сентября это случилось. И у Эльбруса Тедтова в школе погиб сын, ему десять лет было.

А еще в этот день поминали Дауровых. Они погибли почти всей семьей. Светлана и Вадим Дауровы повели дочь Алину в школу. С собой взяли двухлетнего Георгия. И бабушка пошла с ними. Погибли все, кроме Алины и Светланы. Девочка была ранена и попала в больницу в Москву, вместе с ней сейчас находится мама. А к родственникам Дауровых, оставшимся в Беслане, теперь идет весь город. И таких, как Дауровы, здесь много.

А в соседнем с Бесланом селе Хумалаг в семье Цгоевых поминали четверых – маму и троих детей. Залина Цгоева зарабатывала на жизнь тем, что нянчила чужого ребенка. 1 сентября она повела троих своих детей в школу, взяла с собой и чужого младенца. В заложники попали все. Когда Руслан Аушев договорился с террористами о выводе 26 заложников, эта женщина с чужим младенцем тоже вышла. Передала кому-то ребенка и вернулась в школу. Вот поэтому очень долго не могли понять, кто же был 26-м в списке освобожденных Русланом Аушевым. Фамилии 25 знали все, а 26-й была Залина.

Говорят, что кого-то из заложников до сих пор не могут найти. Говорят, что их, может быть, и не найдут, если они сидели прямо под баскетбольными кольцами в спортзале. Потому что когда установленные на щитах бомбы упали и взорвались, они могли упасть прямо на них. Тогда и искать нечего.

Вчера из Беслана в Ростов-на-Дону выехали родственники еще одного опознанного ребенка. Девочки. В 124-й Ростовской лаборатории остались останки еще 14 неопознанных. Похороны в Беслане продолжаются.

В начале весны 2005 года я взяла отпуск на неделю и уехала в Лондон, в гости к своей университетской подруге Нонне. Это был мой первый выезд «в другой мир». На третий день мне позвонили из редакции и сообщили, что в Чечне убили Масхадова. Это было 8 марта. Редакция дала мне задание найти масхадовского представителя Ахмеда Закаева и взять у него интервью. Я могла отказаться, потому что была в отпуске. Но я согласилась.

Мы с Нонной отправились в отель, в котором Закаев устраивал пресс-конференции и давал интервью. В тот день в переговорный зал, где он принимал журналистов, стояла очередь из иностранных, в основном британских, репортеров. Впрочем, нас приняли почти сразу.

Закаев выглядел совершенно спокойным – как будто ничего не произошло. Он говорил, что Масхадов выбрал свою судьбу сам и что выбор у него был лишь между «достойной смертью» и «позорной жизнью в плену». Я спросила его о Беслане. Я не могла не спросить. Он рассказал, что приказ о штурме школы № 1 отдал Путин – именно в тот момент, когда Дзасохов договорился с Закаевым о подключении к переговорам Масхадова. Еще он говорил, что Масхадов мог договориться с террористами, но тогда он стал бы героем, а Кремль не мог этого допустить. Он был уверен, что заложников Беслана могли спасти, но власть предпочла спасти свой имидж сильного государства, с которым нельзя разговаривать, захватывая заложников.

Я слушала его и думала о том, что случилось в Беслане. И о том, что еще полгода назад я, наверное, могла бы броситься на этого человека и как минимум расцарапать ему лицо. Он рассказывал о Масхадове и Басаеве с уважением. Он говорил, что они воевали и убивали ради идеи. Я не могла этого понять. Я тогда почти ненавидела его. Прощаясь, он пожал нам руки. Выйдя, мы с Нонной, не сговариваясь, побежали их мыть.

Мне понадобилось еще время для того, чтобы проанализировать его слова и посмотреть на его позицию по-другому. Да, он защищал преступные режимы, которые потеряли легитимность уже потому, что стали причиной гибели тысяч людей. Но он был прав в одном: у гибели этих тысяч людей была и другая причина. И эта причина – нежелание российских властей признать свою вину за чеченскую войну и взять на себя ответственность за ее последствия. За «Норд-Ост». За Моздок. За Беслан. Нежелание слышать требования террористов и вести переговоры. Нежелание спасать заложников ценой своего авторитета. И как следствие – преступные штурмы и смерти, которых могло не быть.

Именно об этом весь тот год говорили матери Беслана. И говорят до сих пор.

В конце августа 2005 года, накануне годовщины трагедии в Беслане, матери погибших детей получили приглашение из Кремля. Их звали на встречу с Владимиром Путиным. Это приглашение раскололо бесланское общество. Одни считали, что накануне годовщины в Беслане, куда съедутся иностранные журналисты со всего мира, президент просто пытается спасти свой имидж. И что ехать в Кремль нельзя, потому что в эти дни надо стоять у могил. Другие – что ехать надо, потому что это шанс добиться наказания тех, кто виновен в бездарном штурме, в гибели людей. Эти люди, как и многие другие в нашей стране, еще верили в то, что президент просто не знает всей правды о Беслане, и хотели эту правду ему рассказать.

5.09.2005. Владимир Путин

После встречи президента с потерпевшими от теракта бесланцы ждали, что в последний день траура Владимир Путин выступит с важным заявлением. Принесет извинения всем пострадавшим, покается. Вместо этого президент направил в Беслан проверяющих из Генпрокуратуры, которой здесь мало кто верит.

Прилетев из Москвы в пятницу поздно вечером, делегация пострадавших из Беслана пришла к журналистам, которые ждали их в Доме культуры. – Я думаю, встреча получилась, – сказала председатель комитета «Матери Беслана» Сусанна Дудиева. – Задавались жесткие вопросы, которые предполагали ответы «да», «нет», и, скажу вам честно, на эти вопросы президенту надо было отвечать «да», и он отвечал на них так.

– Сусанна, многие заложники говорят, что считают лично Путина ответственным за то, что произошло, – сказали иностранные журналисты. – Кто из вас сказал ему об этом?

– Все, – ответила Сусанна. – Мы сказали, что он виноват. Он сказал: «Да, я признаю, что ответственность эта на мне». И на все следующие наши вопросы он отвечал, что будет делать все, чтобы правду все-таки все узнали. И чтобы виновные после Беслана были наказаны. И он сказал, что в ближайшее время будет разбираться. И мы ему поверили. Будем ждать…

Она помолчала, посмотрела на своих подруг. Им трудно было сразу вспомнить все, о чем они говорили с президентом.

– Мы сразу сказали, что считаем расследование необъективным, – продолжила Сусанна. – Президент сидел напротив нас и сверял то, что мы говорили, с той информацией, что ему была предоставлена. По многим вопросам он откровенно сказал, что не знает ответа, есть расхождения. Особенно это касалось числа заложников, которое называлось 1 и 2 сентября. Президенту была названа цифра 350 человек. И он считал, что в школе было столько. Задавали мы и вопросы относительно применения огнеметов, гранатометов, танков – и по этим вопросам мы видели, что информация, которой владеет президент, неполная.

Тут представительница общественной организации «Норд-Ост» Татьяна Карпова, потерявшая на Дубровке сына, спросила женщин, сколько они готовы ждать выполнения обещаний президента.

– Мы ждем три года, – сказала она.

– Мы спросили его, – ответила Сусанна Дудиева. – Он сказал – в ближайшее время.

– А вы спросили, почему он пригласил вас именно 2 сентября, когда у вас траур?

– Он сказал, что надо собрать нас в этот день, чтобы 3 сентября, в самый тяжелый для нас день, он сказал что-то очень важное. Дождемся завтрашнего дня.

Весь следующий день участники встречи с президентом рассказывали о ней другим пострадавшим от теракта. Аннета Гадиева сказала, что спросила президента, почему до сих пор не уволен директор ФСБ Николай Патрушев.

– Он ответил нам, что это не метод – менять людей, – сказала Аннета. А еще президент сказал пострадавшим, что он думал, будто по школе стреляли из огнеметов РПО-Д. То есть дымовых (по версии Генпрокуратуры, стреляли из огнеметов РПО-А – термобарических). Президент не знал и как выполнить требование террористов – прекратить войну в Чечне.

– Он сказал, что войны в Чечне давно нет и войска выведены, – говорит Виктор Есиев.

Виктор Есиев, потерявший в школе сына, рассказывал о встрече группе окруживших его мужчин.

– Мы ему сказали – виновных надо наказать, – говорил Есиев. – Виновными мы считаем Нургалиева, Патрушева, Андреева.[9] И он сказал нам, что поможет. В объективном расследовании. И чтобы виновных наказали.

– А наказали – это как? Вон их всех как наказали—повысили в должностях! – зло сказал один из мужчин. – Почему все время показывают, как награждают ведомство Нургалиева? И Зязикова[10] за что наградили? – Про Зязикова президент сказал, что на него все время покушения, – объяснил Есиев. – И если ему раньше дали за какие-то заслуги награды, то их же нельзя сейчас отменить. Президент пообещал, что сегодня покается, признает себя виновным прилюдно. Если он этого не сделает. Тогда будем думать, что дальше. Ну не можем же мы его схватить и трясти! Он же президент России.

Слушая Виктора Есиева, я поняла, о чем накануне говорили матери, вернувшиеся из Москвы. Президент должен был признать прилюдно свою вину. Ему нужно было, чтобы и 2, и 3 сентября они ему верили. Чтобы в присутствии огромного количества иностранных журналистов пострадавшие молчали и не делали порочащих его заявлений.

Но в субботу президент не принес извинений и не выступил с покаянием. Вместо этого он объявил минуту молчания на заседании Совбеза. Минуту молчания «по всем жертвам терактов». И еще президент заявил, что по его поручению Владимир Устинов отправит в Беслан комиссию Генпрокуратуры, чтобы разобраться в тех вопросах, которые подняли пострадавшие.

05.09.2005. Годовщина

На самом большом цветочном рынке Беслана нет цветов – купили все, что было. Чтобы найти самый простой букет, надо обойти весь город. Цветы еще остались у киосков, но и здесь очереди. Каждый хочет положить свой букет в спортивном зале именно в этот день.

К середине дня в школу почти невозможно войти – школьный двор забит людьми до отказа. К входу в спортзал выстроилась такая очередь, что не видно ее конца. Очередь почти не движется, потому что зал очень маленький.

Ночью в спортивном зале, среди цветов и детских игрушек, сидели осиротевшие матери Беслана. Днем они вышли во двор, почерневшие и осунувшиеся. Они стояли у стен школы с глазами, в которые страшно было смотреть. К часу дня во двор тихо вошли школьники с белыми шарами. Шаров было 331. Столько, сколько погибло заложников. Школьникам было лет по 12–15, они держали в руках гроздья шаров и давились слезами.

Эти дети учились в школе № 1. Эти дети знали всех, кто из этой школы не вышел. У кого-то сорвался один шар и одиноко полетел в небо. Как первая безвременно ушедшая жизнь. Ровно в 13.05 – в ту минуту, когда год назад в спортзале раздался первый взрыв, – из динамиков зазвучал колокольный звон, школьники выпустили шары в небо, и школьный двор зашелся рыданиями. Я никогда не думала, что это так страшно. Плакали даже мужчины. Мальчишка лет двенадцати, первым выпустивший воздушные шары, затрясся от слез. Его не могли успокоить и увели со двора. Эта первая гроздь шаров не поднялась в небо, застряв в высоковольтных проводах. Остальные медленно, под «Аве Марию», поднимались ввысь, расползаясь по небу. И, выстроившись в ряд, словно птичья стая, очень долго уплывали в одном направлении – туда, куда дул ветер. Потом поодиночке стали отрываться и улетать шары, застрявшие в проводах. Это было очень символично. Кто-то в этих стенах умер сразу, кто-то еще мучился, сгорая живьем.

Минуту молчания встретила вся Осетия. Остановились заводы, остановилось движение на дорогах. Замерло все. Пошел мелкий дождь.

Митрополит Ставропольский и Владикавказский Феофан начал панихиду. В это время в центре двора появилась группа плачущих женщин. Одна что-то отчаянно кричала по-осетински. Митрополит, кажется, даже содрогнулся и, шагнув ей навстречу, крепко прижал ее к себе. Он стоял так минут пять, пока крик перешел в рыдания. А потом прошла еще одна кричащая мать. И ее тоже надо было успокоить. Потому что это был не просто крик, а очень страшный крик. С тем, что было у этой женщины в душе, нельзя жить. И священник ее тоже успокаивал. А потом призвал всех к терпению. И сказал, что осетинский народ должен еще раз проявить мужество и благородство.

В зале цветов было так много, что идти можно было только по узкой дорожке, проложенной между ними. Фотографии детей и их мам, и мужчин, погибших в первый же день, и десяти спецназовцев, бросившихся под пули. Иконы. Свечи. Стихи на белых листочках. «Не стреляйте в меня! Я учиться хочу», – написано в них. И стихи про Беслан 12-летней Эммы Хаевой, считавшей этот город самым красивым и спокойным. Ее любимый Дом культуры, где «все так чисто и красиво», год назад стал местом скорби матерей, лишенных возможности видеть своих детей. Эмма погибла. Ее портрет – рядом с портретом подруги, Светы Цой. На шведской стенке – листочек размышлений 12-летней, взрослой не по годам Светы. Когда-то эта девочка увидела, как кошка съела своего котенка, и так была потрясена, что написала об этом сочинение. «Наверное, тем, что они съедают своих детей, они уберегают их от чего-то более ужасного», – писала девочка. Света Цой погибла. Яна Рудик с мамой и сестрой Юлей пришла в школу и отсюда не вышла. Она умерла еще 2 сентября ночью – от диабета. Ее мама скрыла это от боевиков. Она боялась, что тело дочери выкинут в окно. Она прижимала его к себе еще 12 часов, пока не погибла сама. И Юля погибла. И самый маленький заложник, белокурый и кудрявый двухлетний Георгий Дауров, погиб. Вместе с бабушкой Инессой. Его папа Вадим был застрелен в первый же день.

Я вышла из зала. Нужно было идти на новое Бесланское кладбище. Рядом со мной мать погибшего 13-летнего Хасана Рубаева Рита. Ее лицо распухло от слез, но слезы все равно капают. Севшим голосом она говорит:

– Дождь. Шестого, когда Хасана хоронили, шел сильный дождь. Все затопило.

6 сентября, о котором говорит Рита, эта земля размокла от проливного дождя. Земля отказывалась принимать гробы. Сейчас здесь все по-другому. Чище. Уютнее. Наверное, потому, что для осиротевших матерей это кладбище – единственное желанное место. Они приходят сюда каждый день.

В 15 часов раздается мужской голос в динамике: «Словно в Вечном огне письмена-имена. Имена. Имена». И зазвучали имена. Всех 331 погибших. Потом звучит колокол. С обтянутого белой тканью мемориала «Древа скорби» слетело покрывало, и я увидела четырех бронзовых женщин, символизирующих четыре стороны света, – всех, кто откликнулся на боль Беслана. Над женщинами парили 50 бронзовых ангелов. В эту же минуту кто-то выпустил вверх большую стаю белых голубей. Они вспорхнули и закружились над кладбищем. Голуби были ручные и искали место, чтобы сесть. Они должны были сесть на бронзовое дерево, как было задумано. Но тут со старого кладбища, расположенного за оградой, поднялась стая ворон. Голуби взметнулись выше, и минут пять вороны теснили их. Все замерли, глядя в небо. Но вороны улетели. Голуби уселись на мемориал, а некоторые полетели к надгробным плитам.

Один сел на могилу 14-летней Софьи Арсоевой. Бабушка Софьи увидела птицу и посветлела лицом:

– Значит, здесь ее душа, Сонина. Она очень в Бога верила.

И бабушка стала очень тихо что-то говорить этой птице. А другая бабушка у могилы 8-летнего Таймураза Даурова громко пела какую-то осетинскую песню. Песня все время прерывалась рыданиями, но бабушка допела ее до конца. На могилах восьмилетних Карины и Хетага Туаевых родители написали: «Простите нас».

Данный текст является ознакомительным фрагментом.