9. Если бы молодость знала, если бы старость могла…

9. Если бы молодость знала, если бы старость могла…

Если отношения в российских и немецких коллективах в большей или меньшей степени можно сравнивать между собой, то отношение немцев к своим старикам в корне отличается от того, к чему мы привыкли дома. С тех пор как одной из сфер моей деятельности стала организация помощи пожилым и больным людям, у меня появился неисчерпаемый источник для наблюдений за тем, как живут немецкие пенсионеры, как к ним относятся в клиниках, домах престарелых и реабилитационных центрах, и самое главное — как они сами ощущают себя на закате жизни.

Прежде всего хочу рассказать вам о том, что в отличие от России и стран бывшего СССР в Германии не принято жить большими семьями. Несколько поколений под одной крышей можно встретить разве что в деревнях, и то все реже и реже. Молодые люди, только-только окончив школу, начинают самостоятельную жизнь, и родители остаются одни.

Выйдя на пенсию, они обычно занимаются собой, путешествуют, наслаждаются жизнью и принимают минимальное участие в воспитании внуков. Здесь просто так не принято. Соответственно, когда родители становятся старыми и немощными и не могут больше за собой ухаживать, у них существуют только две возможности — нанять мобильную патронажную службу или уйти жить в дом престарелых. Это не считается зазорным или неприличным ни со стороны пожилых родителей, ни со стороны их выросших детей. Они могут приезжать в гости по нескольку раз в неделю, а то и каждый день, совершать с родителями совместные прогулки и присутствовать на каких-то праздниках, но от тяжелого совместного быта избавлены и те и другие.

Здесь следует отметить, что немецкие дома престарелых — это не место, куда уходят умирать. Это место, где стараются организовать качественную и максимально разнообразную жизнь для тех пожилых людей, кто сам уже по состоянию здоровья не может за собой ухаживать, но все еще не готов присматривать место на кладбище.

Кстати, живут в домах престарелых часто в однокомнатных «студиях» — квартирках, где у каждого — своя мебель и привезенные из дома вещи — любимый плед, цветы, комод, масса фотографий.

Однажды, познакомившись с одним из «постояльцев» такого дома престарелых, живущих именно в отдельной комнатке, я неожиданно удостоилась чести выслушать потрясающе щемящую любовную историю, напомнившую знаменитую песню «Девушка из Нагасаки», написанную композитором Павлом Русаковым на стихи Веры Инбер и исполненную когда-то Владимиром Семеновичем Высоцким.

Когда я вошла в комнату к этому человеку, первое, что бросилось в глаза, — две черно-белые фотографии, стоящие на прикроватной тумбочке. На одной — круглолицая полноватая блондинка с волосами, уложенными надо лбом высоким валиком, в глухой кофте, застегнутой сверху донизу на дюжину крошечных пуговичек. А на второй — тонкая как струна восточная девушка в маечке. Длинные волосы падают на глаза, в одной руке — цветок, роза, а другую она прижимает груди, словно благодаря за то, что ее сфотографировали. Случайный, несрежиссированный снимок.

— Это моя жена, Марлис, — он кивнул в сторону блондинки. — Она умерла очень рано, ей было чуть за тридцать. Сердце. Какая-то врожденная болезнь, я уж не помню. А это, — он улыбнулся одними глазами — уголки рта при этом оставались опущенными вниз, — это… тоже… одна женщина. Она так и не стала мне женой. Не успели, да и сложно все это было в те годы. Хотите, расскажу?

Он был не капитаном, а старпомом. И родиной его, в отличие от песни, был не Марсель, а небольшой рабочий городок Гельзенкирхен. После школы подался в Гамбург. Начинал матросом, дослужился до старпома. Ходил на рыболовецких шхунах, потом на сухогрузах. Рано женился, жили душа в душу, только детей не было. А потом жена умерла, и он остался совсем один. Хорошо, хоть профессия была любимая, а то свихнулся бы от горя.

Через несколько лет после смерти жены их судно стояло в Гонконге. В портовом баре он и увидел ее — девушку с раскосыми глазами и совершенно прозрачной кожей. Говорит, до сих пор помнит, что первая ассоциация была — как фарфор. Кукла фарфоровая. У его бабушки такие стояли на комоде.

Они ввалились в бар гурьбой — толпа молодых, голодных до женской ласки мужиков. Она молча обслуживала их, никак не реагируя на соленые шутки. Он говорит — увидел, и понял, что без нее отсюда не уедет. Заберет с собой, хоть как. Любой ценой, но увезет в Германию.

Познакомились, пообщались. Пока судно стояло в Гонконге, они практически не расставались. То есть все время, что ему было разрешено провести на берегу, они проводили вместе. Через несколько дней корабль направился в обратный путь, и, вернувшись в Германию, он начал носиться по всяким организациям и узнавать, как же ввезти в страну женщину, с которой решил связать свою жизнь.

В следующий раз он ее увидел только через восемь месяцев.

— Она не знала точно, когда мы будем в порту. Я сам не был уверен в дате. Сошли на берег, я вошел в бар, и она, увидев меня, бросилась мне на шею…

Он рассказывал очень медленно, с длинными паузами, которые требовались ему для того, чтобы собраться с силами. У него было серьезное легочное заболевание, и одышка мешала говорить.

— Это были, наверное, лучшие дни в моей жизни. Я обещал ей, что добьюсь того, чтобы мы поженились, и увезу ее с собой. Это не так просто, нужно собрать много бумаг, но мы справимся. Следующая наша разлука длилась около полугода. А когда я снова оказался в Гонконге, выяснил, что… в общем, в баре была какая-то страшная драка, и… она погибла.

Он подбирал слова, рассказывая очень деликатно, боясь каким-то образом опорочить женщину, которой давно нет в живых…

— Я все равно был счастлив. Пусть коротко совсем, но все же. Вот так вот жизнь сложилась, по-идиотски. Сначала жена, потом…

Когда мы с ним познакомились, он жил в Betreutes Wohnen — это такой комплекс квартир для пожилых людей, где они живут, с одной стороны, самостоятельно, а с другой — под наблюдением врачей и с постоянной возможностью получить необходимую помощь, и с радостью рассказывал каждому приходящему о своей несостоявшейся любви…

В домах престарелых идет совершенно полноценная жизнь. Завязываются дружеские отношения и даже романы, случаются ссоры и раздел сфер влияния. Все как в обычной жизни, только с поправкой на возраст.

Несколько лет назад, приехав с инспекцией в один из домов престарелых, я чуть не стала свидетельницей нешуточной любовной драмы, разыгравшейся между двумя престарелыми бюргерами[11].

К сожалению, многим молодым людям свойственно считать, что после шестидесяти лет жизнь заканчивается. Те, кто часто и подолгу проводит время со стариками, хорошо знают, что это совсем не так.

В тот моей приезд проблемы начались прямо за обедом. Помимо постояльцев и меня в столовой находились еще несколько социальных работников и два медбрата.

Чета Мейер, отставив в сторону пустые тарелки, чинно пила кофе — фрау Мейер в выходном, только что привезенном из химчистки брючном костюме и блузке с жабо, герр Мейер в домашних фланелевых брюках и васильковой рубашке — когда вошла медсестра и объявила, что на этаже появилась новая жилица.

Здесь не принято говорить «пациентка», потому что господа и дамы здесь прежде всего живут, а не доживают, как многие думают, получают удовольствие от этой самой жизни, и по необходимости иногда проходят некоторые медицинские процедуры.

Медсестра рассказала, что фрау Штундемахер въехала только сегодня, и как только дочка с зятем помогут ей распаковать вещи, она появится в общей обеденной комнате, чтобы представиться остальным жильцам.

— Штундемахер? — взвизгнула 84-летняя фрау Мейер и отставила в сторону недоеденный кусочек вишневого пирога. — Не может быть! Ее же зовут Беттина, ведь так?

— Нет, фрау Мейер, — сестра сверилась с документами. — Ее зовут Хильдегард.

— Дорогая, не начинай, пожалуйста, — 86-летний Герр Мейер затеребил салфетку на груди, — мы же уже тридцать лет назад закрыли эту тему.

— Это ты закрыл! И мечтаешь, наверное, чтобы и я забыла, — зашипела фрау Мейер. — Какой это был год? Семьдесят восьмой? Семьдесят девятый?

— Восьмидесятый, — буркнул герр Мейер, с шумом отодвинул стул и резко поднялся. — Пойдем, пожалуйста, в комнату. Давай не будем устраивать скандал на глазах у всех.

Сидящие за соседними столами старички и старушки давным-давно отставили свои тарелки и с интересом прислушивались к ссоре четы Мейеров.

— Не смей затыкать мне рот! — взвилась фрау Мейер и победно окинула глазами комнату.

— Пусть все знают, что тридцать лет назад ты жил на две семьи. А эта… эта… — щеки ее стали пунцовыми, а глаза засверкали. — Я не нахожу слов! Вы только представьте себе, — она обратилась к публике, с нетерпением ожидавшей развития событий, — жить на соседней улице, приходить к нам в гости и одновременно… Какая мерзость!

Пристыженный супруг ковырял носком туфель свеженадраенный линолеум и ничего не отвечал.

Фрау Мейер, довольная завоеванным вниманием, пустилась было в обличительные воспоминания, но их прервал голос медсестры.

— Фрау Мейер, думаю, вы что-то путаете. Фрау Штундемахер всю жизнь прожила в Восточной Германии, в деревне под Лейпцигом. Сюда она переехала вслед за дочкой лишь четыре года назад. Так, во всяком случае, написано в актах.

— Милая моя, я никогда ничего не путаю, — фрау Мейер поправила жабо и снова сверкнула глазами. — Эта наглая, бессовестная женщина, Беттина…

— Хильдегард, — мягко поправила месестра.

— Не важно. Так вот, эта наглая женщина…

В этот момент в столовой открылась дверь, и бочком, семенящим шагом вошла сухонькая старушка в клетчатой твидовой юбке и аккуратном клетчатом же пиджачке. Обвела глазами собравшихся, улыбнулась.

— Здравствуйте! Меня зовут Хильдегард Штундемахер. Я ваша новая соседка.

— Это не она, — неожиданно громко выступил герр Мейер, молча стоявший все это время рядом со столом.

— Я вижу! — прошипела фрау Мейер. — Но это не снимает с тебя вины.

Потом, очаровательно улыбнувшись вошедшей даме, сделала приглашающий жест.

— Очень приятно! Располагайтесь, милая. Здесь все вам рады. Хотите, присаживайтесь к нам за стол…

Вот вам и старики… Старики разные бывают.

Некоторые старички категорически отказываются жить по одному (справедливости ради замечу, что это еще во многом зависит от финансовых возможностей) и предпочитают жить в комнатах по двое, и тогда порой доходит до курьезов, улаживать которые приходится не только младшему медицинскому персоналу, но порой и высокому начальству.

Мой хороший знакомый, работающий в одном из немецких домов престарелых, поведал удивительную историю, которая никого из присутствовавших не оставила равнодушным. И смех и грех, на самом деле.

Было у моего знакомого два подопечных. Два дедушки. Совсем такие дедушки — за восемьдесят, плюс-минус. Жили в одной комнате. Хорошие, славные, чистенькие, ухоженные и вполне еще адекватные. Но забывчивые оба и слегка дезориентированные. Впрочем, таких в домах престарелых — процентов пятьдесят точно, так что никого подобное не удивляет.

Один дедулечка, Пауль, пошел погулять в садик. Погода солнечная, птички… После прогулки сходил на эрготерапию — это когда специально обученный персонал занимается со стариками трудовой деятельностью — и еще в группу рисования. Отсутствовал в комнате часа три. Пришел, а на его кроватке сосед лежит, Юрген. Лежит себе уютно, одеялком укутался и книгу читает. А тут Пауль вернулся.

Пауль увидел в своей кровати Юргена и аж поперхнулся от возмущения. А Юрген улыбнулся новенькими, всего неделю назад сделанными зубными протезами и располагающе подмигнул.

— Как погодка? Как порисовал? А мне что-то лень куда-то идти. Вот лежу, читаю. Заждался тебя.

Пауль вежливо так поинтересовался, что это Юрген делает в его коечке.

А дедушка Юрген ему злобно весьма ответил, что кроватка эта — его собственная. Вон и брюки свои он снял и на спинку повесил, и чашку свою со слоником на прикроватную тумбочку поставил. Пауль давай его стаскивать. Юрген начал сопротивляться и категорически отказывался сдавать завоеванные позиции. Ситуация накалилась, протезы были вытащены и очки сняты во избежание, так сказать…

На шум прибежала сестричка. Потом еще одна. Попытались разрулить ситуацию по ходу. В смысле, объяснить Юргену, что он случайно перепутал кровать и нужно просто помириться с Паулем, сделать два шага и лечь напротив.

Но тут неожиданно заскандалил любитель искусства Пауль и заявил, что… Юрген собирался его соблазнить! А он совершенно не той ориентации и вообще очень любит женщин. Был трижды женат и теперь, в преклонном возрасте, продолжает восхищаться женским полом.

Спустить бы все на тормозах, и все дела. Но нет! Юрген оказался мужичком с гонором. И при всем честном народе — а по ходу еще публика подоспела — заявил:

— Ich w?rde dich gerne vernaschen, Sch?tzchen!

Фраза эта означает, что игрун Юрген с удовольствием скушал бы своего аппетитного соседа. Скушал — в смысле попробовал на вкус… Мало того — он назвал Пауля дорогушей.

И Юрген кокетливо поправил пижамную куртку. Под курткой были только, пардон, плавки. Штаны от той же пижамы, как вы помните, висели на спинке кровати. Кровати Пауля.

Что тут началось! Пауль метнулся к обидчику с криком, что он гетеросексуален, сколько себя помнит — то есть последние шестьдесят лет!

Юрген из своего угла парировал, что все меняется и никто не может быть уверен практически ни в чем. Пауль запустил в обидчика зубной протез вместе с чашечкой. В этот момент его и зафиксировали. А подошедший на шум еще один медбрат мягко, но настойчиво вывел из комнаты расшалившегося Юргена.

В коридоре ему было сделано строгое внушение.

На что баловник Юрген заявил, что совершенно не собирался ставить Пауля в неловкое положение, но если уж его обвиняют в подобном, то он готов играть по правилам. На обед несостоявшихся любовников развели по разным комнатам. Временно, само собой.

И все бы хорошо закончилось, если бы Пауль не решился после обеда написать письмо руководству дома престарелых.

Письмо начиналось словами: «Прошу обратить ваше внимание на попытку соблазнения меня с целью получения удовлетворения неестественным путем. Я буду защищать свои честь и достоинство до последнего. Если понадобится — в суде! Мой сосед влюблен в меня, но я не готов ответить на его чувства. Прошу принять меры…»

Так-то. А вы говорите — старики. Любви все возрасты покорны.