Наша звезда
Наша звезда
Кто видел Касторное, его не забудет. Луна обливает ядовитой зеленью снег. Тысячи и тысячи немцев. Одни разорваны снарядами, другие расплющены танками, третьи, похожие на восковые фигуры паноптикума, скошены милосердной пулей. Метет. Снег засыпает трупы, рядом показываются оголенные ветром другие. Их не сочтешь. Здесь нашли конец завоеватели, мечтавшие о соболях, о золоте, о скипетре мира. Полковник обнажил желтые резцы старой крысы. Рыжий фельдфебель прижал к груди флягу. Чудом уцелевшее пенсне дрожит на носу лейтенанта; а тела у лейтенанта нет: прошел танк. Немцы истоптаны, нашинкованы, нарублены. Они мечтали о «колоссальном» — любимое немецкое слово. Что же, Касторное — это колоссальный некрополь. Полтора года этого зрелища жаждала наша страна. Мы слушали рассказы о виселицах, о лагерях смерти, о городах, растоптанных немцами. Мы слушали молча, а сердце билось, и порой трудно было дышать. И вот — возмездие. Здесь лежат жадные померанские фермеры, возжаждавшие русского чернозема. Здесь лежат эсэсовцы, кричавшие о «народе господ». Здесь лежат пивовары, колбасники, — химики, мастера заплечных дел. Здесь лежат немцы, прошедшие от Каунаса до Воронежа; они несли смерть в сумке, как вечную ручку, как зажигалку или перочинный ножик. Но смерть поднялась на них, подобная древнему бурану. Смерть их взяла, и они застыли в последней судороге, ощеренные, жалкие среди чужой им земли. Куски мяса, похожие на части раздавленных машин.
Долина смерти. Офицеры орали: «Скорей», водители впивались в руль, тысячи машин топтались, пытаясь прорваться на запад. Их искрошила наша авиация. Брошенные чемоданы с этикетками европейских гостиниц. Автомобили всех марок — «Опель», «Рено», «Бьюики», «Фиаты». Легковые машины, прежде мчавшие французских молодоженов на Ривьеру. Грузовики, некогда развозившие датские сливки и голландские сыры. Зенитки — сложные механизмы, превращенные в рухлядь. Эрзац-валенки из соломы и элегантный кортик полковника. Губные гармоники, компасы, пишущие машинки, куски алюминия, клочки туловищ, железные диски, руки без тел, пражские сосиски, портфели, шлемы, кресты, бинокля, и голые розовые пятки, которые торчат из-под снега, как страшная поросль.
Это началось в Воронеже… Чудесный город, обращенный немцами в новую Помпею. Еще взлетали его дома, заминированные генералом фон Блюмом. Еще немцы твердили об «эластичной обороне». Они шагали, подгоняемые восточным ветром. И вдруг метель закружилась. С севера сорвались русские танки, автоматчики, пехота — через Волово через Торбуны. Касторное рисовалось немцам узловой станцией, этапом, где можно согреться: французский ром, русская печь. Касторное стало для немцев роковым тупиком.
Те, что вырвались, понеслись на запад. Немцы нумеруют дороги. Дорога к Курску у них помечена цифрой 13. Для суеверных — дурное предзнаменование. Уцелевшие не забудут дороги 13. Вторая немецкая армия оказалась не много удачливее шестой. Командир 82-й дивизии генерал Бенц кричал в бессилии: «Скорей!» Он выскакивал из разбитой машины. Бежал по сугробам. Смерть его настигла, как простого фрица. Адъютант Бенца, капитан Пиглер, опытный разведчик, «работавший» в Сиаме, в Индии и Китае, махнул бельм платочком — прощай, Бенц, здравствуй, плен! Он сидит в жарко натопленной избе, блаженно улыбается и рисует план дальнейшего отступления немцев: «К концу марта наша армия, вероятно, достигнет линии Днепра…» Я помню, как эти господа еще прошлым летом цедили: «К сентябрю мы достигнем линии Волги». Слово «достигнуть» несколько изменило свое значение.
Солдаты и офицеры 13-го германского корпуса, которые вышли живыми из Касторного, по дороге номер 13 бежали к Курску. Их настигала карающая десница Красной Армии. Штабной офицер Отто Зинскер рассказывает о своем пути. Зинскер, как и Пиглер, — разведчик. Специальностью Зинскера была Россия. Он хорошо изъясняется по-русски. Я не сомневаюсь, что он мечтал о карьере вице-губернатора Воронежской или Курской губернии. В его планы неожиданно вмешалось наше наступление. «До 17 января наш штаб — генерала Штрома — спокойно находился в тылу — в Касторном. Вдруг мы узнали, что русские прорвали фронт южнее Воронежа. Связь была нарушена. Меня послали, чтобы найти новое место для штаба. Я приехал из Кшени, мне говорят: „Мы отступаем“. 27 января командир нашего корпуса генерал Штром связался с командующим второй армией, генерал-лейтенантом фон Зальмутом, который находился в Курске. Штром сообщил — наши отступают, царит паника; просил о помощи. Фон Зальмут ответил: „Защищайте Касторное. Помощи оказать не могу. Приказываю расстреливать паникеров“. Штром: „Расстреливать некому — офицеры покинули свои части“. Тогда фон Зальмут посоветовал: „Пытайтесь пробиться в Курск“. У нас не было больше машин — двести автомобилей нашего штаба, остались в Касторном. Мы шли пешком. Рядом со мной шел генерал Штром. Мы обходили деревни, приходилось итти по сугробам. Еды не было. За три дня мы потеряли половину людей. Генерал Штром вызвал меня ночью, — он сидел в стоге сена. Генерал мне сказал: „Надо раздобыть еду. У нас одна лошадь. Говорят, что на дороге разбитый грузовик с продовольствием. Поезжайте на лошади“. Машины я не нашел. Вернувшись, я не нашел и генерала. Я шел пять дней по снегу, полузамерзший я пришел в избу, сел около печки и сказал хозяйке: „Зовите русских — сдаюсь“». Знание русского языка пригодилось этому солидному разведчику…
А в Курске царила паника. Принеслись мадьяры. Они меняли лошадь на фунт хлеба и кидали винтовки. Немецкий комендант запретил жителям пускать в дома венгерских солдат. Гонведы ходили по улицам. Просили милостыню и проклинали немцев. Потом показались разбитые части 13-го немецкого корпуса. Они кричали: «Русские близко!.. Русские бьют всех!.. Скорее отсюда…» Эти битые фрицы разложили курский гарнизон. Напрасно генерал Шнейдер, которому была поручена защита немецких позиций на восток от Курска, грозил и уговаривал. А Красная Армия наступала. На севере была перерезана железная дорога, потом шоссе Курск — Орел. Наши части взяли Фатеж. Лыжники огибали Курск с севера, угрожая дороге на Льгов. Побросав в Курске десятки составов с продовольствием, с боеприпасами, с машинами, немцы кинулись на запад.
В нашем наступлении прежде всего поражает ритм. Я видел, как шли вперед наши части в неимоверный холод, под красным диском обледеневшего солнца, шевеля деревянными рукавицами и отдыхая на твердом снегу. Я видел, как они шли сквозь метель, когда заносы глотали машины, когда дороги, расчищенные утром, к полдню исчезали. Люди будто плавали по кипящим волнам снежного океана, люди и салазки.
Сорок километров по снежной степи за день — вот наше наступление. Безлюдные пространства оживлены, как проспекты столицы. Ночь напролет крестьянки борются с заносами. Несутся вперед лыжники. Ворчат танки. Базы далеко позади. Трудно догнать дивизию, отвечают: «На марше». Карандаши штабистов едва поспевают за неуклюжими валенками пехоты. Всеми овладело священное нетерпение.
Солдат не инженер, не техник. Солдат — это и техник, и художник; он прежде всего человек. Он знает, это значит душа. В наш век бетона трудно снарядами подавить огневые точки. Сердце воина может быть и неприступным дотом в открытом поле, и жалкой хибаркой в доте. Мы видим, что стало с психикой фрицев. А Красная Армия уверовала в близкую победу. Наступление стало необходимым, как воздух, как вода.
Возле Юдина наши части прорвали оборону врага. Пехотинцы шли вперед. Немецкие минометчики слева и справа открыли огонь. Но наступавшие шли вперед, как будто немцы стреляли не по ним. И это так подействовало на немецких минометчиков, что они подняли руки.
Я разговаривал с молодым командиром батальона, двадцатилетним капитаном Тищенко. Он рассказал мне о силе уверенности. В Касторном Тищенко оказался один среди семидесяти фрицев. Тищенко не растерялся, он подошел к фрицу и сказал: «Молодец, что сдаешься…» И семьдесят фрицев, ошеломленные, подняли руки.
Генерал-лейтенант Пухов мне сказал: «Самое трудное — создать армию». Может быть, для немцев наше наступление показалось чудом. Оно не было чудом для нашего Верховного Главнокомандующего, для наших генералов и офицеров, которые в самые горькие дни минувшего лета создавали армию, способную наступать и побеждать. Повсюду слышишь одно крылатое слово: «Научились». Русский народ никогда не считал зазорным фартук подмастерья, школьную парту, учение. Нам не дали фору: мы обгоняем в пути. Вероятно, немецкий генерал Шнайдер, которому Гитлер приказал держать Курск, изумился бы, увидав тридцатишестилетнего генерала Черняховского. Танкист Черняховский продвигался в познании, как танк — пренебрегая препятствиями.
Прочтите короткие описания боев за тот или другой город. Можно усомниться в географии: наши части берут города с запада, или с юга, или с севера, но не с востока. Они идут по тылам противника. Немцы напрасно лопочут о «линии оборонительного фронта», — их фронт прорван нашими частями. Доезжаешь до последнего пункта, указанного в сводке Совинформбюро, и узнаешь, что лыжники или пехота уже прорвалась на пятьдесят километров вперед.
Мы всегда брали смелостью. Мы берем теперь и смекалкой. Капитан Тищенко с горсткой бойцов, зная, что немцы подслушивают его приказы, кричал: «Полк соседа налево! Два батальона на правый фланг!» И немцы побежали. Немцы укрепили Фатеж. Тогда лейтенант Барзенов переоделся в вольную одежду и с документом старосты пробрался в город. Он изучил систему немецкой обороны, связался с партизанами. Фатеж был взят без лишних жертв. На другом участке фронта немцы в течение года строили оборону. Они занимали левый высокий берег реки: отвесная обледеневшая стена. Наши бойцы смастерили тридцать лестниц и взобрались на левый берег. Наступление живет не только на картах, не только на территории, — оно живет и в сердце каждого бойца.
У Волова наш танк окружили немцы. Они вывели из строя троих танкистов, четвертый, старший сержант Котлярев, отбил немцев ручными гранатами. Он уложил сотню фрицев. Раненый, он не пошел в госпиталь, ворчал: «Сейчас не до того», — он ведь наступал. В тот же день он был вторично ранен. Может быть, накануне Котлярев, проходя через село Мишино, видел русскую женщину — Глазкову, ребенка которой немцы бросили в колодец? Есть огонь, который не залить водой: он ищет другой влаги — крови.
Четыреста немцев пытались совладать с пулеметчиком Хаджи Бабаевым. Он не дрогнул: бил немцев. Но вот вышли патроны. Бабаев с винтовкой стал пробивать себе путь; он бил немцев штыком и прикладом. Немецкая пуля его тяжело ранила. Бабаев все же дополз до дома и оттуда продолжал стрелять. Немцы не сумели его взять. Они подожгли дом. Умирая, Хаджи Бабаев видел много немецких трупов.
В темной избе я встретил раненого бойца Неймарка У него была седая щетина и добрые глаза немолодого человека. До войны он был бухгалтером в Чернигове. Теперь он занят одним: убивает немцев. Наверно, два года тому назад он не решился бы убить и цыпленка. Он мне оказал: «Прежде, когда приключалась беда, у нас острили: „еврейское счастье“. А вот у меня действительно еврейское счастье — осколок мины оторвал три пальца на правой руке, но два остались, и остались те, что нужны, — могу продолжать». Раненный, он думал об одном: о наступлении.
Старшина Корявцев прошел в тыл к немцам. Он попал в ледяную воду, мокрый дрался с немцами. Командир приказал: «Иди к нашим — простынешь». Корявцев ответил: «мне и не холодно — меня ярость обогревает» Вот что значит наше наступление — гнев народа. Двадцать месяцев нестерпимой тоски, великая ярость России.
Ночью из штаба дивизии передают в батальоны, в роты магические слова: «В последний час». Тогда каждый боец слышит шаги миллионов. Украинцы повторяют «Оце тоби проклятий нимець за мий Киев». Радостно улыбаются кубанцы, и белорусс шепчет: «Теперь уж скоро…»
Бои на запад от Курска и в Орловской области носят ожесточенный характер. Немцы подбрасывают резервные части. Я видел пленных из новых егерских батальонов, сформированных осенью в Восточной Пруссии. Их привезли на транспортных самолетах. Фрицы из 40-го отдельного полка напоминают фрицев первых дней войны. Эти еще не знают, что такое Россия. Они отчаянно контратакуют. Взятые в плен, они кусаются, царапаются. Смешно было бы говорить о разложении германской армии. Наша уверенность в победе построена не на просветлении немецких олухов, но на мощи Красной Армии, Немец огрызается. Конечно, это не тот оскал: зубы зверя поредели. Но у него есть еще зубы.
Далеко впереди наши части. Вот уже много недель они живут за счет трофеев: в Касторном, в Щиграх, в Курске, в Золотухине, в Фатеже немцы оставили огромные склады. Здесь и наша мука, и французские сардины, и голландский сыр, и повидло из Киева, и сигареты из Сербии. Боец закусывает литовской полендвицей, а запивает сухарь бургундским вином… Сербы, французы, греки могут вздохнуть свободней: — они теперь начинают кормить не своих тюремщиков, но своих освободителей.
Война — наука. Мы сдали экзамен. Мы не зарекаемся: мы будем и впредь учиться. Но теперь мы можем сказать: на наших победах будут учиться народы. Война не только наука, — это искусство, вдохновение. Помимо образования, требуется талант. Наступление еще раз показало, до чего талантлив наш народ. Разве десять лет тому назад наша молодежь думала о плане Шлиффена, о танках, о клещах? Мы жили другим. Но воевать — так воевать! И народ Пушкина, Мусоргского, Менделеева, Павлова, народ Ленина создал плеяду блистательных полководцев. У немцев еще больше порядка, технической выучки, аккуратности. Но куда этим колбасникам и пивоварам до русской фантазии, выдумки, широты ума и сердца! Да, война не только наука, и не только искусство, — война нечто большее. Это очень трудное, горькое, страшное дело, но оно глубоко человечно. Победа зависит от сердца. Мы говорили это в дни наших поражений — мы знали, что победы впереди. Мы говорим это и теперь. Мы наступаем, потому что с нами человечность, правда, мудрость седоволосой истории и доброта той белокурой девочки, которая машет сейчас ручонкой красной звезде, повторяя: «Наши! Наши!»
Я гляжу сейчас на черное небо. Луна уже спряталась. Слег хрустит. По снегу идут и идут полки. А в небе большая мохнатая звезда. Я думаю о другой звезде. Ее не видно. Она на ушанках. Она светит миру: наша гордость, наша армия, наша звезда.
21 февраля 1943 г.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.