Париж
Париж
Два года тому назад, 14 июня 1940 года, выйдя в Париже на улицу, я увидел немецких солдат. Они шли, не глядя по сторонам, и поспешно что-то ели. Рядом со мной стояла француженка. Когда немцы подошли к ней, она рукой закрыла глаза своему маленькому сынишке. В этом патетическом и беспомощном жесте была вся печаль Франции: не видеть случившегося, закрыть глаза детям, чтобы дети, когда они вырастут, не прокляли поколение тридцатых годов.
Задолго до рокового дня измена, как червь, точила сердце Франции. Это была измена не продажного шпиона, но сонного сибарита, беспечного рантье, человека, влюбленного в свой покой. Конечно, во Франции было немало немецких шпионов, но Францию погубили не шпионы, а бескорыстные изменники. Франция изменила себе, и продала она себя.
В романе французского писателя Андре Беклера, написанном незадолго до войны, один из героев восклицает: «Мы не хотим воевать! Если придут варвары, мы уступим. Мы постараемся приручить, воспитать немцев — это все же лучше, чем война…» Наивные обитатели французского рая, любители рыбной ловли и мемуарной литературы, они думали приручить гитлеровцев, воспитать фашистов. Это кажется невзыскательным юмором, но это было государственной политикой большой и славной страны.
Они шли по улицам Парижа, все эти ефрейторы и фельдфебели, гансы и францы, они шли по улицам, где парижский народ пел «Карманьолу», где в июньские дни инсургента сражались за справедливость, где старые камни впитали в себя, кровь Делеклюза и Домбровского. Дурацкие автоматы шли по городу четырех революций, шли и горланили постыдные песни о величии тирольского шпика и о ничтожестве человеческой мысли.
Они примчались в Париж голодные, как крысы. В две недели они сожрали все склады, все запасы. Я слышу до сих пор отрыжку отъевшейся немецкой солдатни, — это были победные марши «третьего рейха». Я вижу в знойный день на узкой улице рыжего ефрейтора, который пожирал из бочонка масло — без хлеба, торопясь, чтобы другие не подоспели, — жидкое, растаявшее на солнце масло. Потный ефрейтор на июньском солнце…
На улицу выбежала заплаканная лавочница и начала совать злому косому немцу шоколад. Оправдываясь, она приговаривала: «Надо их задобрить…» Она, конечно, не читала романов, но она тоже думала «приручить» косого убийцу. А тем временем в Бордо блудливый Лаваль уже готовился сунуть Гитлеру не плитку шоколада — две трети Франции.
«Стрелять в каждого, кто вздумает оказывать немецкой армии сопротивление». Кто отдал этот приказ? Немецкий жандарм? Нет, французский генерал. Его зовут Денц. Он дважды прославился: под Парижем он не захотел пролить немецкую кровь, год спустя в Сирии он пролил кровь французов.
Лавочницы и привратницы во Франции обычно кастрировали своих котов, чтобы коты не бегали по крышам. Коты сидели дома, жирные, гладкие, и мурлыкали. Когда пришли немцы, вместе с ними пришли крысы, город опустел, и крысы выползли из подвалов, из пустых складов. Они начали штурмовать немногие еще населенные дома. Тогда оказалось, что кастрированные коты удирают от крыс, и лавочницы стали мечтать об обыкновенных худых котах. Это очень поучительная история. Вспоминая о капитуляции, о правительстве в Бордо, о многих французских генералах, депутатах и писателях мы можем с горечью ответить: они хорошо мурлыкали в доброе мирное время, а увидев гитлеровцев, они разбежались кто куда.
Где был Париж в те страшные дни? Он плелся по дорогам, уходя от немцев. Его расстреливали гитлеровские летчики на бреющем полете, и трупный запах окутывал предместья города, лес Фонтенебло, берега Марны и Луары вместо аромата глициний или роз. Париж уже не мог сопротивляться, но Париж не хотел примириться, и Париж уходил. Он закрывал себе глаза, как закрыла глаза француженка маленькому ребенку.
14 июня 1940 года улицы Парижа были идеально пусты. Дома были заколочены. Только топот немцев раздавался в мертвом городе.
Прошло два года. Немцы обжились в Париже. Они установили вывески на немецком языке. Они вывезли из Парижа все добро. Они привезли в Париж своих палачей, своих актеров, своих газетчиков. Они снесли памятник Вольтеру. Они разукрасили свастикой музеи и дворцы. Они превратили былую столицу Европы, город, о котором писали восторженные страницы Гейне и Белинский, Диккенс и Тургенев, Герцен и Андерсен, Марк Твен и Хемингуэй, Карамзин и Маяковский, в дом терпимости для своей солдатни, в кафешантан для гитлеровских офицеров, в военную базу германии. Тирольский шпик снялся на фоне Эйфелевой башни, и один за другим снимались немецкие генералы возле могилы Неизвестного солдата, под Триумфальной аркой, немой свидетельницей прусского позора.
Из великого города ушла его душа. Вылезли клопы и мокрицы; мелкий ренегат Дорио стал «трибуном», конокрад Лаваль превратился в диктатора, продажный журналист Марсель Деа, которого можно было купить дешевле, чем иную проститутку, — на одну ночь, на передовицу, — стал именоваться «совестью Франции», и плутоватый издатель Грассэ, ввиду отсутствия писателей, стал Виктором Гюго парижского гау.
На гербе прекрасного города изображен корабль: Париж плывет. Немцы сняли с корабля паруса, заковали гребцов. Но Париж — большой корабль, и Парижа не удержишь. Сорок тысяч экземпляров — таков тираж захваченной немцами самой крупной парижской газеты «Пари суар». Ее продают во всех киосках, но ее никто не покупает. Двести тысяч экземпляров — таков тираж подпольной парижской печати. За чтение ее расстреливают, но нет парижанина, который не читал бы «Юманите», «Пантагрюеля», «Комба», «Франс-Тирер». Стены Парижа покрыты пауками свастики, но под погаными знаками стоят пламенные слова: «Франция жива! Смерть бошам! Вперед, французы!»
Во Франции нет лесов, и негде во Франции укрыться партизану. Во Франции есть только один дремучий лес: узкие, кривые улицы старых кварталов Парижа. Они знали рождение «Марсельезы», отвагу июньских «блузников», восемь волн народного фронта. Теперь они узнали мужество народных мстителей. Там по ночам патриоты убивают оккупантов и предателей. Так подымается девятая роковая волна. «Оружия!» — требуют женщины и подростки. «Оружия!» — кричат камни Парижа.
Парижский корреспондент фалангистской газеты «Арриба» рассказал недавно, как относятся парижане к налетам английской авиации: «Мы провели дурную ночь, и после нее все люди в метро и на улицах выглядели сонными. Но в шесть часов утра прилетели английские истребители, сопровождавшие самолеты-разведчики. Их приветствовали аплодисментами с балконов, из окон, — это были аплодисменты слепых и злобных французов, забывающих о своей собственной смерти». Нет, не слепы парижане. Они были слепыми, впустив в Париж немецких крыс. Теперь они прозрели. Они согласны умереть, лишь бы выгнать из Франции ненавистных оккупантов.
Генерал Штюльннагель, палач Парижа, нервничает. Еще не успели похоронить французских заложников, расстрелянных в мае, как Штюльннагель берет новых заложников. Генералу не дает уснуть тень красногубого Гейдриха. Месяц тому назад Гейдрих пил шампанское в Париже. Теперь он гниет в земле.
Мечется Лаваль. Подстреленный и недостреленный, вор боится за свою шкуру. Он заявил в газетном интервью: «Победа Англии и Советского Союза была бы несчастьем для Европы». Мошенник умеет выражаться. Какое ему дело до Европы? Он любит только одно: свои барыши. Он сам как-то признался: «Идеи опасны, они не дают людям жить». Идея Франции не дает жить Лавалю. Он еще недополучил свои тридцать сребренников. Он их и недополучит. «Лаваля на фонарь», — поют парижские ребята. Он, конечно, не будет светить, но когда его повесят, станет светлее и во Франции и в Европе.
Героически умирают патриоты Франции. О смерти одного из них рассказал корреспондент «Эссенер пейтунг»: «Это был рабочий, озлобленный фанатик. Перед казнью немецкий офицер сказал ему: „Вы мой противник, но вы смелый человек“. На что безумец ответил: „Вы не противник, вы бош и палач“».
Париж приподнял голову. Он знает, сколько его палачей истреблено на русских полях. Зарыты в землю мерзавцы, осквернившие древности Парижа, кутившие в монмартских кабаках и подымавшие тосты на глазах у французов «за похороны Франции», убиты и зарыты — под Можайском, под Калинином, под Ростовом.
Париж не хочет принять свободу как милость. Он дорого заплатил за былые ошибки. Он рвется в бой. Есть позор, который смывается только кровью, и крови гитлеровцев требует Париж. Его горе мы поняли. Его надежда — эта наша надежда. Мы много сделали, чтобы помочь Франции освободиться: триста пятьдесят дней мы уничтожали ее палачей. Мы доведем это дело до конца. Россия любит Париж, и Россия его не забудет.
14 июня 1942 г.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.