На пике карьеры
На пике карьеры
Для любого чиновника кресло премьер-министра — безусловно, пик карьеры. Но в нашей стране — все же своя специфика. Сказывается все-таки, что Россия была царской, а стала президентской. Первый министр у нас почти всегда носит эпитет «технический», и термин «второе лицо в государстве» часто, скорее, приукрашивает действительность.
При самодержавии иначе не могло быть по определению. В царские времена пост председателя Комитета министров России вообще был местом почетной ссылки. Классический пример: именно на этот пост был в 1903 году назначен попавший в опалу и смещенный с ключевой должности министра финансов выдающийся реформатор Сергей Юльевич Витте — вроде как с повышением, а по сути дела — без всяких прав и полномочий. Он потерпел тогда поражение в политической схватке с другим влиятельнейшим государственным деятелем своего времени — министром внутренних дел Вячеславом Константиновичем Плеве, реакционером и типичным «охранителем», убежденным противником реформ Витте, прежде всего аграрной. Плеве возглавлял близкий к царю и ко двору мощный бюрократический клан, который по духу удивительно напоминает наших нынешних силовиков (в широком смысле этого термина) с их непоколебимой верой в тотальный государственный контроль, полицейские методы управления во всех сферах жизни страны и агрессивную внешнюю политику. Именно Плеве принадлежала знаменитая фраза: «Чтобы удержать революцию, нам нужна маленькая победоносная война».
Идея «маленькой победоносной войны» как панацеи от любых внутриполитических проблем потом не раз «творчески» использовалась советскими и постсоветскими вождями. Самые яркие примеры — Афганистан, Чечня, Грузия. При этом все удивительным образом забывали и продолжают забывать, чем закончилась та самая «маленькая победоносная война» с Японией 1904–1905 годов, которая была затеяна при деятельнейшем участии Плеве.
Унизительное поражение привело страну к революции, сам Плеве был убит террористами, а царю пришлось пойти на гораздо большие уступки, нежели изначально предлагавшиеся правительственными либералами. Николай II вынужден был подписать Манифест 17 октября, даровавший гражданам основные свободы и первый парламент, а ненавистного Витте назначить председателем Совета министров — первым настоящим премьер-министром в истории России.
Кстати, судьба Витте — яркий пример того, что неблагодарность и забвение потомков, увы, становились уделом большинства премьеров в нашей истории. За разработанную Витте аграрную реформу все лавры достались его преемнику Петру Аркадьевичу Столыпину. Впрочем, Столыпин, настоящий культ которого до сих пор исповедуется и в либеральных, и в национал-пат- риотических кругах, безусловно, был одним из наиболее выдающихся политиков своего времени. А вот сменившая его не менее знаковая фигура — Владимир Николаевич Коковцов (как сказали бы в наше время, опытный аппаратчик и отличный менеджер, который умело продвигал реформы и вообще прекрасно проявил себя на посту премьера) известен, пожалуй, только тем, кто специально интересуется историей России того периода.
После 1917 года вожди Советского государства наращивали свою легитимность не столько должностями, сколько победами, одержанными в междоусобной борьбе за власть. Но идеология тоже значила немало: пост главы РСДРП(б) — РКП(б) — ВКП(б) — КПСС почти сразу стал гораздо важнее должности руководителя правительства.
Впрочем, было одно исключение — Ленин. На заре советской власти его лидерство было настолько неоспоримым, что Владимир Ильич мог позволить себе быть председателем Совнаркома, не занимая при этом должности главы ЦК ВКП(б). Сменивший же Ленина на посту главы правительства Алексей Иванович Рыков совершенно не воспринимался как политический лидер страны — да и как могло быть иначе, когда рядом во власти были Троцкий, Зиновьев, Бухарин, Сталин?!
Сталин, победивший в жестокой борьбе всех перечисленных конкурентов, возглавил Совнарком только в мае 1941 года, в самый канун войны. До этого больше десяти лет — между Рыковым и Сталиным — председателем правительства был Вячеслав Михайлович Молотов, но никому и в голову не приходило считать его первым лицом. Хрущев тоже не сразу стал председателем Совета министров СССР — лишь в 1958 году, когда он уже был беспрекословным лидером, а все его тогдашние политические оппоненты были повержены.
Иными словами, давно сложилась традиция, в соответствии с которой пост премьера был лишь приложением к политической власти, дополнительным ее инструментом. Так что премьер Путин образца 2008–2009 годов следует в русле этой традиции, совмещая эту должность со статусом лидера правящей партии. Правда, уже не коммунистической, но все больше на нее похожей.
А кто сегодня с ходу назовет фамилию человека, который дольше всех (шестнадцать лет) занимал пост премьер-министра СССР? Между тем Алексей Николаевич Косыгин был одним из самых талантливых руководителей правительства в истории страны и, кстати, пытался проводить половинчатые, но все же рыночно ориентированные реформы. Более того, когда в 1964 году, после снятия Хрущева, посты председателя Совета министров и первого секретаря ЦК КПСС были разделены между Косыгиным и Брежневым, многие люди искренне считали поначалу, что всегда серьезный, насупленный, даже мрачный премьер Косыгин главнее, чем вечно широко улыбающийся генсек-сибарит Брежнев.
Кстати, недавно другой бывший председатель правительства — Черномырдин, — покидая должность посла России в Киеве, в интервью одному украинскому изданию посоветовал всякому премьеру брать пример с неулыбчивого Косыгина. Мол, вот с таким выражением лица, как когда-то у Алексея Николаевича, сурово нахмурив брови и напустив на чело выражение постоянной озабоченности за судьбу трудящихся, должен появляться на публике глава правительства. И тут ЧВС вспомнил про Касьянова: мол, как только Михаил Михайлович стал часто улыбаться, так сразу его премьерская судьба была решена.
Черномырдин знает, что говорит. Стоило российской экономике на пятом году премьерства ЧВС чуть-чуть пойти вверх, стоило ему самому начать широко улыбаться, как в Кремле занервничали: премьер-министр стал быстро превращаться в самостоятельную политическую фигуру, с этим надо что-то делать. Кончилось, естественно, отставкой.
После отставки Черномырдина в марте 1998 года в истории страны наступил период «премьерской чехарды», когда ни один председатель правительства не мог удержаться на посту дольше нескольких месяцев. «Временщиком» на посту премьера в итоге стал даже Путин, фактически руководивший кабинетом министров меньше пяти месяцев.
«Премьерская чехарда» — всегда верный признак затяжного политического кризиса. В 1998–1999 годах главной причиной этого кризиса стала проблема предстоявшей в 2000 году передачи власти.
Кто придет на смену Ельцину? Об этом мучительно думал он сам, еще мучительнее — его ближайшее окружение, так называемая Семья. Считалось, что ее членами являлись Валентин Юмашев, Татьяна Дьяченко, Александр Волошин, Роман Абрамович, Борис Березовский, неуемной активностью которого, впрочем, кремлевские обитатели стали вскоре тяготиться. А также… Анатолий Чубайс. Конечно, Анатолий Борисович непосредственно в «семейных» интригах участвовал не всегда, но о многом знал. Иногда он вмешивался в ход событий, поскольку, пользуясь статусом бывшего главы администрации и де-факто руководителя ельцинского предвыборного штаба в 1996 году, имел доступ к президенту и пользовался его доверием. Например, именно Чубайс весной 1999 года в последний момент убедил Ельцина выдвинуть в премьеры Степашина, хотя президент вроде бы уже остановил свой выбор на другой кандидатуре.
Главная идея «Семьи» состояла в том, чтобы найти преемника и назначить его премьер-министром, вооружив тем самым колоссальным стартовым преимуществом. Ведь премьеру не надо вести специальную предвыборную кампанию — достаточно активно работать: встречаться с людьми, выступать, ездить по стране, и внимание СМИ, в особенности государственных, уже гарантировано. А уж если пару-тройку популистских решений принять — вообще успех почти в кармане.
В принципе нет ничего плохого в том, что президент страны задумывается о преемственности. Это, в конце концов, его право как политика. Другое плохо — когда вся мощь государства, его информационно-пропагандистские и репрессивные возможности ставятся на службу кандидату в преемники, а против всех остальных начинается война на уничтожение.
Еще хуже, когда процесс принятия важнейших политических решений становится совершенно непрозрачным для общества, когда вместо государственных институтов решающую роль начинают играть неформальные связи.
Как это было в начале 90-х, когда едва ли не самым влиятельным человеком в окружении президента Ельцина стал начальник его личной охраны генерал Коржаков. Как это повторилось во время второго президентского срока Ельцина, когда огромную власть и влияние сосредоточила в своих руках та самая «семейная» группировка. Поговаривают, что некоторых кандидатов на посты в правительстве Степашина заводили в один из кремлевских кабинетов, где с ними «проводил собеседование» застенчивый молодой человек с модной двухдневной небритостью. Это был еще никому не известный Роман Абрамович.
При Путине — Медведеве система неформальных политических связей и теневых кланов сохранилась и даже усилилась. Кремль превратился в «черный ящик», политика перестала быть публичной, граждане страны практически ничего не знают о том, как принимаются решения, в том числе кадровые.
Но вернемся к событиям конца 1999 — начала 2000 года. Преемник полностью сосредоточился на делах политических — прежде всего войне в Чечне, сделавшей его столь популярным перед выборами (и эта «маленькая победоносная война» де-факто оказалась проигранной: сегодня Чечня превратилась в личную вотчину Рамзана Кадырова и живет по своим неписаным законам, Россия же исправно выплачивает ей контрибуцию в виде бесконечных бюджетных вливаний). Пока Путин воевал, боролся с олигархами и региональными баронами, рассаживал своих людей на ключевые должности, устанавливал контроль над крупнейшими СМИ, возникла ситуация, когда во главе правительства впервые за долгое время должен был встать полноценный топ-менеджер финансово-экономического профиля с большим опытом государственной службы и без политических амбиций. Выбор пал на Касьянова, идеально соответствовавшего этим критериям.
Однако скверная эта доля — должность главы российского правительства. Плохо работаешь — рискуешь, что тебя уволят. Хорошо работаешь — еще быстрее потеряешь премьерское кресло, скажут: «Президента подсиживаешь, метишь на его место! На выход!»
В соответствии с последним сценарием сложилась премьерская судьба Михаила Касьянова. Хотя, в отличие от некоторых своих предшественников, он пришел в Белый дом на Краснопресненской набережной работать, а не примериваться к президентскому креслу. Но как только он добился целого ряда заметных успехов и набрал серьезный политический и аппаратный вес, то стал сразу очень многим мешать. В рамках действовавшей в тот момент политической системы отставка Касьянова была предрешена. Отстоять премьера-реформатора было некому.
С тех пор роль председателя правительства России стала совершенно иной. Сначала эту должность занимали послушные местоблюстители, от которых сложно было ожидать какой-либо осмысленной активности. В конце концов в 2008 году премьерская позиция стала опорной для уникальной квазипрезидентской модели власти. Очевидно, что это также не могло не сказаться самым негативным образом на отправлении собственно премьерских обязанностей.
Так и живет Россия с 2004 года без полноценного главы правительства…
Когда вы впервые познакомились с Владимиром Владимировичем Путиным? Вы знали его до того, как он стал премьер-министром?
Конечно, знал, но поначалу пересекались очень редко. Первый раз я встретился с ним где-то в конце 1995 года, когда он еще был заместителем главы питерской администрации. Это было незадолго до того, как они с Собчаком проиграли выборы губернатора. Я был замминистра финансов, отвечал за внешние долги и займы, а он приехал в командировку в Москву: питерская администрация накануне выборов просила выделить кредитные средства для городских больниц. Мы сидели в моем кабинете в Минфине, обсуждали эту заявку. Это был обычный деловой разговор, мне тогда часто приходилось вести подобные переговоры с различными руководителями регионов. По таким же поводам мы встречались еще раза два.
Чаще общаться мы стали, когда президент Ельцин назначил меня министром финансов, а Путин уже к тому времени был директором ФСБ, фактически членом правительства. Тогда мы уже ощущали себя, как мне, во всяком случае, казалось, членами одной команды.
Когда вы получили от Путина предложение стать премьером?
В самом начале января 2000 года, сразу после того, как Владимир Путин стал исполняющим обязанности президента.
Кстати, а вы знали заранее, что 31 декабря 1999 года Ельцин преподнесет сенсацию: выступит по телевидению и объявит, что покидает пост президента досрочно?
Нет. В тот день я в Минфине вел заседание коллегии, но утром мне позвонил один знакомый, который знал гораздо больше меня, что происходит в ближайшем окружении Ельцина, и сказал только: смотри в полдень телевизор. Так что я догадывался, что произойдет нечто важное.
А потом, спустя несколько дней, вдруг звонит Путин, приглашает встретиться. Я приехал к нему, и он с ходу предложил работать в паре: он идет на президентские выборы, при этом оставаясь премьер-министром. Я становлюсь его первым заместителем, причем единственным, и руковожу работой правительства.
После избрания и вступления Путина в должность президента я назначаюсь премьер-министром. Так и договорились.
Первые четыре месяца 2000 года я фактически исполнял обязанности главы правительства. Путин же работал в Кремле, правда, ему приходилось каждый день подписывать целый ворох бумаг, которые должны выходить за подписью премьер-министра, ведь формально он им оставался.
Рассказывают, что ваша кандидатура была навязана Путину окружением Ельцина, что вы никогда не были членом его команды. Например, главный редактор «Независимой газеты» Константин Ремчуков, человек весьма осведомленный, полагает, что кандидатом «Семьи» на пост премьера на самом деле был Михаил Зурабов. Однако Путин выбрал Касьянова и отстоял свой выбор. Поэтому, кстати, считает Ремчуков, Путин потом не простил вам перехода в оппозицию: мол, я его сделал премьером, а он чем мне отплатил?! Как все было на самом деле?
Предложение было для меня неожиданностью. Путин подчеркнул, что оно исходит от него лично.
Ну, знаете ли, это слова. А на самом деле, как вы думаете, был ли Путин совершенно свободен в решении важнейших кадровых вопросов?
Ведь ясно, что у него были определенные обязательства перед Ельциным и его командой?
Мне об этом тогда ничего не было известно. В тот период времени я не был с Ельциным настолько близок, чтобы обсуждать такие вещи. У нас были чисто формальные отношения министра и президента, не более того.
Но позднее Борис Николаевич во время наших дружеских встреч рассказывал (и не раз), что с самого начала пообещал не вмешиваться в дела нового президента. Он уходит — и все. Никакой критики в адрес нового президента с его стороны не будет. Ельцин свое слово держал. Даже когда ему уже совсем не нравилось то, что делал Путин, он старался все равно ни во что не вмешиваться. И уж точно Ельцин — мне он сам об этом потом говорил — никогда не давал своему преемнику никаких рекомендаций, кого следовало бы назначить премьером.
И все-таки почему Путин выбрал именно вас? Других кандидатуру него не было?
Вариантов могло быть сколько угодно. У меня, как я думаю, было одно безусловное преимущество — я был далек от публичной политики. Сейчас ясно, что для Путина это было важным фактором при выборе. Плюс, конечно, то, что я был министром финансов. Самые острые проблемы, которые правительству нужно было решать в первую очередь, относились именно к этой сфере.
Еще один аргумент в пользу меня — как бывший директор ФСБ он знал, что я не связан ни с одним из так называемых олигархов материальными интересами.
Вы волновались, понимая, какая огромная ответственность на вас ложится?
И да и нет. Как ни парадоксально, гораздо тяжелее было, когда весной 1999 года я переходил из заместителей министра в министры. Тогда сразу резко изменился стиль жизни, стиль управления. Когда ты — замминистра, ты все равно сам контролируешь значительную часть работы. А у министра на это уже просто нет времени, поэтому необходимо научиться делегировать ответственность подчиненным, доверять им. Мне было мучительно трудно к этому привыкнуть. Но, научившись, было намного легче перейти потом с поста министра на пост первого вице-премьера, а де-факто — главы правительства.
К тому времени у меня было четкое понимание того, как работает огромная и неповоротливая государственная машина и как надо руководить большими коллективами. Ведь мало написать хорошую программу. Надо убедить всех в ее правильности, добиться воплощения в конкретные решения — законы и постановления правительства. А затем провести эти решения в жизнь. При этом все шаги, все действия должны быть подчинены единой логике, одной задаче — глубокой модернизации государственной системы и социально-экономического механизма страны.
И все же, неужели вас не пугала ответственность?! Ведь Путин предложил вам пост премьера, когда ситуация в экономике была очень сложной. Конечно, после тяжелейшей финансово-экономической катастрофы в августе 1998 года прошло уже почти полтора года. Экономика страны понемногу оживала, но многие серьезные проблемы сохранялись.
Да, все было очень непросто. Были большие проблемы с неплатежами, собираемостью налогов, значительная часть которых все еще поступала в неденежной форме, не исполнялись обязательства по государственному заказу. Была накоплена огромная задолженность перед гражданами по пенсиям, зарплатам, выплатам денежного содержания военнослужащих, которую никак не удавалось снизить. Инфляция в 1999 году достигла 36,5 процента (и даже это считалось большим успехом после кризисного 1998 года). Казна была пуста, цена на нефть едва достигла отметки двадцать долларов за баррель. Сохранялся высокий уровень оттока частного капитала. Многие эксперты считали, что в условиях отсутствия доступа к внешним источникам финансирования потребуется новая девальвация рубля. Все эти текущие проблемы необходимо было срочно решать.
Но самое главное — было очевидно, что социально-экономический механизм России безнадежно устарел и требует серьезнейшей модернизации. Требовались глубокие реформы практически во всех сферах жизни.
На той январской встрече с Путиным я изложил свое представление о том, что нужно делать, какие проводить преобразования. Я назвал некоторые основные реформы, которые отнес к приоритетам предстоящего четырехлетнего периода.
— Судебная реформа, которая превратила бы суд в общепризнанное место для справедливого разрешения споров.
— Кардинальное сокращение вмешательства государства в экономическую деятельность, принятие Гражданского кодекса, соответствующего реалиям рыночной экономики, и Земельного кодекса, предусматривающего свободную куплю-продажу земли.
— Фискальная реформа, включающая глубокую реформу налогового администрирования, а также реформу бюджета и бюджетной сферы.
— Пенсионная реформа, которая позволила бы гражданам самим участвовать в формировании своей будущей пенсии и тем самым меньше зависеть от государства.
— Таможенная реформа, либерализация внешнеэкономической деятельности, вступление страны в ВТО.
— Банковская реформа и формирование механизмов эффективного фондового рынка.
— Реструктуризация естественных монополий и реформа жилищно-коммунального сектора, стимулирование развития энергетики.
Михаил Михайлович, я насчитал семь направлений. Прямо-таки «семь касьяновских ударов» по экономической отсталости страны. И как отреагировал на ваши предложения Путин?
Его слова не оставили у меня никаких сомнений, что у нас в тот момент было абсолютно общее понимание, как выбираться из кризисной ситуации и куда двигаться дальше.
А какие условия изначально поставил вам Путин на той самой первой встрече?
С его стороны условие было только одно — не лезть на его «поляну». Президентская «поляна» — это силовые структуры и внутренняя политика. Внутренняя политика — это прежде всего взаимодействие с политическими партиями и работа с регионами.
Тогда, при первом нашем разговоре, Путин назвал все то, о чем мы договорились, «контрактом» Кстати, в день отставки я напомнил ему, что со своей стороны этот контракт выполнил полностью.
Контракт подразумевает принятие обязательств обеими сторонами. Вы в свою очередь какие-то условия Путину выдвигали?
Я поставил два условия: во-первых, что он будет поддерживать проведение тех реформ, которые я тогда обозначил. Во-вторых, что правительство не может быть отправлено в отставку без веских на то оснований, а главное — без внятного публичного объяснения ее причин.
Почему вы, еще не вступив в должность, первым делом заговорили о механизме отставки?
Вы помните, как часто менялись правительства под конец президентства Ельцина? Люди не понимали, почему одно правительство уходит, а другое приходит. Чтобы такого больше не было, чтобы не подрывался авторитет власти, чтобы министры работали спокойно, я и поставил такое условие. Для меня было важно, что президент не будет использовать свое право на отставку правительства, когда в этом нет острой необходимости.
Я прекрасно понимал, что в случае политического или экономического кризиса для президента это — главный политический ресурс: уволить премьера и весь его кабинет, чтобы нейтрализовать народное недовольство, поднять у населения уровень надежд на скорые перемены к лучшему. Поэтому для меня было принципиально договориться сразу, что необоснованной отставки не должно быть.
Значит, Путин не выполнил контракта, ведь президент отправил вас в отставку без видимых рациональных причин и не объяснил вразумительно гражданам, почему он вдруг это сделал. Но это так, в порядке ремарки.
А тогда в январе 2000 года вы во главе российской делегации поехали в Давос на Всемирный экономический форум. Там Труди Рубин, обозреватель газеты Philadelphia Inquirer, задала вам уже ставший историческим вопрос: «Who is Mr. Putin?» Что вы в тот момент почувствовали?
Да, была такая история. После моего доклада на пленарной сессии «Россия на распутье» я, Чубайс и кто-то из наших губернаторов со сцены отвечали на вопросы зала, в котором собрались около тысячи человек. И вдруг прозвучал этот каверзный вопрос. К тому времени у меня был опыт публичных выступлений, но он касался в основном финансово-экономической сферы. И такой простой политический вопрос, признаюсь, поставил меня в тупик. Я после недолгой заминки стал как-то не очень внятно объяснять, что Путин, мол, демократ, приверженец рыночной экономики и тому подобное. Меня поддержал Чубайс, но тоже неубедительно. Участников форума наши ответы явно не удовлетворили, в зале началась спонтанная дискуссия. В общем, не смогли мы с Чубайсом должным образом презентовать Путина мировой общественности.
Итак, начало 2000 года. Как начал исполняться ваш контракт?
Путин в основном занимался проблемами Северного Кавказа и выборами, а я — текущим управлением правительством и хозяйственной деятельностью в стране. Мы с Путиным договорились, что руководить подготовкой комплексной программы реформ будем мы с Волошиным. Путин попросил назначить менеджером, управляющим группой экспертов Германа Грефа. Он как раз ушел из Минимущества, где был заместителем министра, и хотел, по словам Путина, интересной, масштабной работы. Кандидатуру поддержал и Волошин. Я не возражал, хотя не был знаком с Грефом и не знал его профессиональных качеств.
Но ведь Греф по образованию юрист. Как он мог курировать экономические реформы?
Поначалу ему было очень нелегко, вопросы экономики и финансов были для него новыми. Я тогда прикомандировал к нему в помощники Аркадия Дворковича. Аркадий несколько лет проработал со мной в Минфине, его взгляды на развитие экономики во многом тогда совпадали с моими. Надо отдать должное Герману: он впитывал все как губка и через четыре месяца хорошо разбирался во многих экономических проблемах. Он уже был готов работать министром экономики. Его энергия и настойчивость в значительной степени обеспечили проведение многих реформ.
А кто входил в число ключевых членов правительства?
Ядро составляли: Алексей Кудрин, Герман Греф, Виктор Христенко, Константин Мерзликин, Валентина Матвиенко, Борис Алешин, Александр Починок. Вообще в правительстве было много профессиональных и энергичных людей.
Был ли у вас как у второго человека в государстве постоянный доступ к президенту?
Нужно отдать должное Путину: я мог связаться с ним в любой момент. Если мне надо было что-то уточнить или проинформировать президента о чем-либо, у меня никогда не было проблем, мы могли все обсудить при личной встрече или по телефону. К тому же у меня тогда сложились очень хорошие дружеские отношения с руководителем администрации президента Александром Волошиным. И не только по работе, мы нередко встречались в неформальной, семейной обстановке. Поэтому при взаимодействии между мной и президентом или руководителями двух аппаратов никаких препятствий не возникало.
Пытались ли на вас оказывать давление люди, находящиеся, скажем так, в особых отношениях с президентом?
Давление — нет. Было несколько случаев, когда ко мне приходили разные «деловые люди» и пытались интриговать, пользуясь именем президента: мол, есть вот такая проблема, надо ее решить, Владимир Владимирович в курсе, поддерживает. Я очень быстро научился с такими просителями разбираться. Прямо в их присутствии звонил президенту: «Владимир Владимирович, вот такой-то человек пришел, просит о том-то, говорит, что с вами согласовано». И президент всякий раз отвечал: «Тоните, не слушайте. Делайте, как вы считаете нужным». Раза три такое было в самом начале, в 2000 году, и после этого все поняли, что со мной такие разводки не проходят…
Самые деликатные, самые болезненные вопросы в отношениях между руководителями такого ранга, как президент и премьер-министр, наверное, кадровые?
Безусловно.
Когда формировалось ваше правительство, у вас была свобода в выборе кандидатов?
Не сказать, что на все 100 процентов, но в значительной мере. Конечно, мы обсуждали с президентом кандидатуры, предложенные мной, почему этот человек больше всего подходит на ту или иную должность. Но чтобы я кого-то категорически не хотел, а президент настаивал — поначалу такого не было.
Были ли вообще случаи, когда вы с президентом расходились во мнениях по каким-то принципиальным кадровым вопросам?
Путин принял решение назначить своего знакомого по питерским временам Миллера, которому лично доверял, главой правления «Газпрома». Поскольку формально это назначение правительственное, я сказал, что подпишу необходимые документы, в том числе директивы нашим представителям в «Газпроме» Но при этом попросил президента зафиксировать мое особое мнение, что я — против.
Чем вас не устраивал Миллер?
Он был не готов к управлению такой огромной и серьезной компанией, как «Газпром» Первый год работы в «Газпроме» Миллер практически ничего не делал, только учился. Как руководитель ничем себя не проявил. И все это знали. Хорошо, что у государства в «Газпроме» были сильные представители, например, Виктор Христенко, который стратегически руководил «Газпромом», подсказывая Миллеру, что надо делать.
Какая кадровая история запомнилась вам больше всего?
К началу 2001 года стало ясно, что финансовая деятельность Министерства обороны до предела запутанна и непрозрачна. Дальше так не могло продолжаться. Особенность ситуации заключалась в том, что все военные связаны своеобразной круговой порукой, которую очень трудно разорвать.
Тогда я предложил Путину: давайте назначим заместителем министра обороны по всем финансовым вопросам штатского человека. Причем женщину, из наиболее опытных сотрудников Минфина. Женщины-финансисты обычно славятся своей дотошностью и работоспособностью. Кроме того, генералам из Минобороны трудно установить с ней неформальные отношения с помощью обычного арсенала приемов: охота, рыбалка, баня, водка и т. д. Моей кандидатурой на этот пост была Любовь Куделина, работавшая в Минфине одним из моих заместителей и как раз курировавшая финансы оборонного комплекса.
Путину эта идея очень понравилась. Но дальше произошло удивительное. Президент вечером того же дня приехал к Куделиной домой. Она, почти потеряв от неожиданности дар речи, кормила президента на кухне котлетами. Он просидел у нее там до ночи, стараясь очаровать, максимально к себе расположить.
Блистательный ход! И как он характеризует фирменный стиль президента — перевербовать человека! Чтобы Любовь Кондратьевна чувствовала себя уже не протеже Касьянова, а человеком Путина.
Был еще случай в 2003 году, когда я, чувствуя что-то неладное, несколько месяцев тянул с назначением одного чиновника на пост заместителя министра по налогам и сборам. Президент ведь только министров назначает, а заместители — номенклатура премьера.
Мне несколько раз звонил по этому поводу генерал ФСБ Виктор Иванов, который ведал в администрации президента всеми кадровыми вопросами. Напоминал, что, мол, надо бы молодого человека наконец назначить. А я внутренне сопротивлялся. Наверное, меня смущала эта настойчивость, а также странное обстоятельство, что тогдашний глава министерства Геннадий Букаев меня по этому поводу вовсе не тревожил. Бумагу подписал, и все. Если бы, как это обычно было, пришел на доклад и сказал: задыхаюсь без еще одного зама — тогда, наверное, у меня не возникало бы сомнений. А тут было не ясно, кому и зачем это назначение необходимо, и полгода я все откладывал решение. Назначили этого замминистра сразу после моей отставки.
Звали его Анатолий Сердюков.
Когда он пришел наконец в Министерство по налогам и сборам, то все сразу прояснилось: он стал курировать всю титаническую работу по ЮКОСу. Через две недели Сердюков уже был назначен главой Федеральной налоговой службы, а затем стал министром обороны. Вот такая карьера.
Вмешивался ли Путин в текущую деятельность правительства?
В 90 процентах случаев не вмешивался.
А на что приходились 10 процентов?
На «Газпром» и практически все, что с ним связано.
Ну, еще на «Рособоронэкспорт» Я настаивал, что в области вооружений должна быть нормальная конкуренция, предприятия должны иметь право выходить на внешние рынки, не должно быть экспортера-монополиста. Но победила другая точка зрения. Хуже того, сегодня этот посредник-монополист стал еще и собственником предприятий ВПК. Это абсолютно противоречит здравой экономической логике. Я такого никогда не допустил бы.
Но все-таки самое жесткое противодействие вызвали мои попытки приступить к реформе газовой отрасли. Я трижды пытался вынести ее на обсуждение правительства. Но президент сначала попросил меня отложить обсуждение, сославшись на то, что вопрос якобы не проработан до конца. Потом настаивал, что все еще раз необходимо обсудить с Миллером: «Послушайте Миллера, лично послушайте. Не слушайте никого, кто вас науськивает» Он, видимо, считал, что мною манипулируют какие-то закулисные силы. В конце концов, когда я предпринял третью попытку в 2003 году, Путин просто запретил мне в ультимативной форме что-либо делать — без объяснения причин. Буквально за пять минут до начала заседания правительства позвонил и сказал, что нужно снять этот вопрос с рассмотрения.
Попытки реформы газового сектора предпринимались и при других правительствах, еще в ельцинское время, и всякий раз наталкивались на ожесточенное сопротивление на самом верху.
Раньше многим казалось, что разделение добычи и транспортировки газа может привести к разрушению всей отрасли — важной составляющей жизнеобеспечения страны. Этим пугают до сих пор — не надо трогать главного «кормильца» всей страны. Мол, не будет «Газпрома» в его нынешней форме — рухнет вся Россия.
На самом деле это — страшилки для обывателей.
Все грамотные экономисты и производственники знают, что газовую реформу можно было осуществить спокойно и безболезненно. К ней все было готово.
Под газовой реформой имеется в виду разделение добычи и транспортировки?
Да. Это фундаментальный принцип. Чрезвычайно важно также создание равных условий доступа к трубе для всех добывающих компаний, а не только «Газпрома», а также для всех потенциальных потребителей газа. Проще говоря: полная конкуренция в добыче и потреблении, госрегулирование и контроль равенства условий в транспортировке. То, что сейчас, кстати, делают во многих других странах. Либеральная, правильная идея, но даже в Европе лишь недавно поняли, как это важно.
Это точно: очередная «газовая война» между Россией и Украиной в январе 2009 года подтолкнула европейцев к реформам газового сектора. Спустя несколько месяцев Европарламент одобрил так называемый Третий энергетический пакет, суть которого как раз и состоит в том, что во избежание искусственного взвинчивания цен транспортировка должна быть отделена от добычи. Причем власти любой европейской страны имеют право отказать во входе на свой внутренний рынок газовой компании, не отвечающей этому требованию. По новым правилам потребители смогут сравнивать цены и менять поставщика, если можно получить газ у другого на более выгодных условиях. В результате неизбежно сократится доля долгосрочных соглашений, все чаще газ будет закупаться на основе так называемых спотовых контрактов, на основе биржевых сделок, появится множество мелких и средних игроков, возрастет конкуренция.
Все это — плохие новости для «Газпрома» Во всяком случае, на его планах напрямую выйти на европейские рынки сбыта и получить доступ к конечным потребителям, скорее всего, можно поставить крест.
Да, это так. К сожалению, газовую отрасль нам в свое время реформировать не дали, и последствия сегодня — самые негативные. Если бы эту реформу удалось провести, не было бы нынешней ситуации, когда газовые тарифы поднимаются совершенно необоснованно, быстрее всех других тарифов. Вслед за этим автоматически повышаются цены на электроэнергию, а затем — на жилищно-коммунальные услуги, на другие услуги и товары. В результате растет стоимость жизни.
Еще в 2001 году я настоял, что все инвестиционные программы естественных монополий будут утверждаться на заседаниях правительства. Только после этого должно было приниматься решение, нужно ли вообще повышать тарифы. Это вызвало большое напряжение, если не сказать истерику, со стороны монополий, но мы с Германом Грефом не отступили. С 2001 года и до моего ухода мы ежегодно рассматривали потребности естественных монополий в ресурсах и только на основании проведенного анализа принимали решение о тарифах.
А сегодня опять вольница: тарифы повышают по 30 процентов в год — и никто не знает, почему и на что эти деньги тратятся. Мы последовательно настаивали на том, что «Газпром» должен избавиться от непрофильных активов, в том числе продать телекомпанию НТВ, «Эхо Москвы», другие принадлежащие ему СМИ, а также все эти заводы, фермы, гостиницы, чего там только нет! Но отставка нашего правительства помешала реализации этого правильного принципа.
А что же с прямой специализацией концерна, добычей газа? Она падает, инвестиций в новые месторождения нет. В «Газпроме» даже оправдание себе такое придумали: зачем наращивать добычу, если газ и так дорожает?! Пусть дорожает еще больше! В результате «Газпром» чудовищно неэффективен, обременен колоссальными долгами и при этом продолжает с каждым годом терять свои позиции на внешних рынках.
Раз уж мы заговорили про газ, то уместно вспомнить и «газовую войну» между Москвой и Киевом. Как при вас решались вопросы поставок газа в Украину и газового транзита в Европу?
Виктор Ющенко стал премьер-министром практически одновременно со мной. Целый год мы вели переговоры о создании ясной и предсказуемой системы поставок газа на Украину и об урегулировании украинского газового долга перед Россией — а его накопилось почти на 2 миллиардов долларов. В итоге мы с Виктором Андреевичем достигли принципиального понимания, как две дружественные страны должны решать такие серьезные проблемы. На основе этого и были заключены важные соглашения, разрубившие узел накопившихся проблем. Первое — о признании газового долга в качестве государственного. Второе — о его реструктуризации на десятилетний период. И еще одно соглашение — о формировании цены и ее привязке к европейской цене с учетом транспортной составляющей. Договорились, что будем каждый год определять эту цену. Не на уровне «Газпрома» и «Нафтогаза» Украины, а под эгидой двух правительств. Чтобы фундаментальный вопрос, связанный с бесперебойным транзитом и с обеспечением украинской экономики газом, решался максимально прозрачным и понятным для правительств и общественности образом.
Так вот, проблема в том, что вопреки нашим договоренностям цена на газ после нашего ухода ни разу не корректировалась. Первый конфликт случился в январе 2006 года. Цена на 2005 год должна была повыситься с 80 долларов за тысячу кубометров в 2003 году до 150 долларов в конце 2004 года. Но Россия этого не сделала — из соображений сиюминутной политической конъюнктуры.
Приближались выборы президента Украины, кандидатом партии власти на них был новый премьер-министр Виктор Янукович, которого поддерживали в Кремле. И Москва приняла политическое решение создать правительству Януковича режим наибольшего благоприятствования и цену на газ не повышать?
Точно. Но в результате «оранжевой революции» президентом стал не Янукович, а Ющенко, — что было унизительным поражением лично для Путина. Все хорошо помнят, как он приезжал в Киев фактически агитировать за Януковича, дважды преждевременно поздравлял его с победой — и все впустую.
После этого в отношениях Москвы с Киевом наступил период озлобления. Было решено поднять цену разом. Причем сделано это было грубо, в ультимативной форме. Хотя российские руководители сами были виноваты, что держали искусственно заниженную цену и обязаны были согласиться на рассрочку повышения цены, скажем, на двухлетний период. Но этого сделано не было.
Получилось очень некрасиво: в январе 2006 года Россия впервые становится председателем в «Большой восьмерке» и делает первый знаковый шаг: отключает газ.
Если и были «несанкционированные отборы» газа в украинской газотранспортной системе, то их надо было фиксировать, а потом разбираться, подавать в суд, добиваться возмещения. В любом случае мы не должны прекращать поставки газа ни в чем не повинным потребителям. Европейцы же в ответ на хамство наших политических руководителей и газовых боссов пожали плечами и активно переключились на других поставщиков, которые, в отличие от «Газпрома», наращивают добычу.
В начале 2009 года не предусмотренный контрактом отбор был на сумму примерно 30 миллионов долларов, убытки же «Газпрома» от отключения газа составили несопоставимо большую сумму — порядка 2 миллиардов долларов плюс убытки в бюджете, недополучившем налоги, плюс огромный и невосполнимый репутационный ущерб. Это все крайне вредно для наших долгосрочных национальных интересов. В конечном итоге все потери и убытки покроем мы с вами как налогоплательщики.
Как, на ваш взгляд, надо строить газовые отношения с Украиной?
Во-первых, российским руководителям необходимо осознать, что Украина — это самостоятельное государство, обычная европейская страна. Поэтому и продавать ей газ мы должны по той же европейской формуле. Все должно быть предсказуемо, ясно.
Во-вторых, Украина нужна нам ничуть не меньше, чем мы ей. У нас нет тех огромных подземных хранилищ, в которые можно закачивать газ летом, чтобы поставлять его в Европу осенью и зимой на пике спроса. Такие хранилища есть только на территории Украины. Создать подобные объекты у нас — это большие деньги. Построить газотранспортную систему, сравнимую по масштабам, в обход Украины — это тоже огромные деньги. Экспорт газа в Европу через территорию Украины всегда будет для нас самым выгодным. Это наиболее правильный, прямой путь к другим нашим покупателям в Европе, наиболее рентабельный маршрут.
А как же «Норд-Стрим», «Северный поток» газопровод по дну Балтийского моря?
Что касается северного газопровода, его идея была одобрена еще нашим правительством. Но его запуск предусматривали под новые месторождения газа, а именно под Ямал и под Штокман…
Но ведь Штокман — это пока что из области научной фантастики! Глубоководное месторождение, далеко на шельфе, в бурных холодных водах Баренцева моря. Промышленная добыча газа в таких экстремальных условиях — дело будущего, причем неблизкого…
Поэтому я и говорю, что экономика проекта и его судьба теперь под большим вопросом. Пропускная способность «Северного потока» будет около 30 миллиардов кубометров в год, а газа для него нет — запуск в эксплуатацию новых месторождений год за годом откладывается. К тому же стоимость «Северного потока» в несколько раз больше, чем реконструкция газотранспортной системы Украины с увеличением объема прокачки на 6о миллиардов кубов. Поэтому очевидно, что северный газопровод станет рентабельным, только когда серьезно увеличатся объемы добычи газа в стране.
Вы собирались проводить административную реформу. Президент критиковал вас за медленную ее реализацию, а весной 2003 года указал на это даже в послании Федеральному собранию. При вас реформа действительно так и не началась, и это впоследствии неоднократно вменяли вам в вину. Насколько обоснованны эти претензии?
О… Это интересная и по-своему поучительная история. Для моей команды с самого начала работы в правительстве было очевидно, что одна из ключевых проблем, препятствующих нашему общественному и экономическому развитию, — чрезмерная до неадекватности роль государственных органов в каждой мало-мальски значимой деятельности в экономике или в общественной жизни. Новая рыночная экономика все труднее уживалась с совершенно советским по своему стилю и образу действий государством. Мы поставили перед собой задачу создать новую административную систему, где государство не конкурирует с частным бизнесом и не контролирует всё и вся, а исполняет только конкретные, четко прописанные функции — регулирования и арбитража. Для этого советская конструкция власти должна быть перевернута: чтобы не государство «пасло» граждан, а, наоборот, граждане и их объединения формировали госорганы и контролировали их деятельность. В этом и заключается, по моему глубокому убеждению, смысл и цель настоящей административной реформы.
Поэтому нужно ликвидировать многие сотни и тысячи лишних и ненужных функций и полномочий госорганов. Значит, должны быть сокращены тысячи и тысячи госчиновников. Такая реформа дала бы реальную свободу экономической и общественной жизни и тем самым придала бы мощный импульс развитию нашей страны. По нашему замыслу, административная реформа (наряду с коренными преобразованиями местного самоуправления, модернизацией здравоохранения и образования) должна была стать одной из ключевых реформ, стартующих в 2004 году.
Выходит все-таки, что вы с этой реформой не спешили?
Послушайте, это же не «тонкая настройка» правительства. Это же фундаментальная вещь — коренное изменение всей административной системы. Мы же хотели именно этого. И начинать это без должной подготовки — просто безответственно. Можно было столько дров наломать, что вся экономическая жизнь в стране была бы парализована.
Специально созданная комиссия кропотливо разбиралась с министерствами и ведомствами: чем они должны заниматься и чем реально занимались. МВД отчаянно цеплялось за техосмотр автотранспорта, хотя всем было очевидно, что частные компании справятся с этим намного лучше. Налоговики хотели проверять предприятия столь часто, сколь им заблагорассудится. Госстрой собирался во веки веков определять, кто может заниматься строительством, а кто нет, и т. д.
Была определена первая тысяча полномочий госорганов, подлежащих отмене, подготовлен проект соответствующего закона… Вот тут-то и пошли настоящие волнения в определенных кругах. Там смекнули, что держать предприятия и их владельцев, а также обычных граждан на крючке скоро будет сложно, у чиновников в госорганах просто не будет таких полномочий.
И… от правительства стали требовать ускорения в подготовке предложений по новой структуре органов власти. Телевизор начал настойчиво внушать: административная реформа — это новая конфигурация квадратиков с названиями министерств, комитетов, агентств и т. п. А правительство, мол, занимается не тем и затягивает исполнение поручения президента. При этом внимание отвлекалось от главного: ликвидации избыточных госфункций и соответствующих чиновничьих позиций.
В общем, нас пытались заставить заниматься «бантиками», а про реформу забыть. К сожалению, даже некоторые министры с либерального фланга вольно или невольно подыгрывали этому. Ну а потом мы все узнали, что за «административная реформа» была реализована после отставки нашего правительства: количество госорганов и госфункций увеличилось вдвое, количество госчиновников в России превзошло уровень всего СССР. Количество «крючков» и общее давление государственной власти на бизнес и граждан возросло многократно.